"Юлия Шмуклер. Рассказы" - читать интересную книгу автора

И вечером, когда меня послали за хлебом в булочную, повторилась та же
история. Около кассы стояла круглая, средних лет тетка в платочке и вздымая
руку, как Владимир Ильич на броневике, призывала уничтожать евреев, где
только можно. "Облепили, паразиты, сил нет! - кричала она. - А мы все
терпим и терпим!"
Навстречу ей медленно двигалась молчаливая, уставшая за день работы
очередь; я шла боком, как краб, чтобы она не увидела моего лица и думала,
что хоть один, кто-нибудь мог сказать что-нибудь. Но они все молчали, и
тогда, выбравшись на улицу, я придумала, что войска Эгмонта уже окружили
город и скоро тетку будут судить. Вот он стоит, Эгмонт, в длинном плаще, на
городской площади, и два солдата в кирасах подводят к нему тетку.
- В чем твое преступление, женщина? - спрашивает Эгмонт.
- Да не делала я ничего, господин! Эти твои, в железяках, пришли,
наговорили чего-то... Евреи какие-то, не пойму я... Вы сами, что ли, из
иудеев будете?
Эгмонт замялся.
- Нет, - сказал он. - Я фламандец.
- А-а, - облегченно вздохнула тетка. - То-то я гляжу, личико у вас
больно светлое.
На этом суд кончался - при полном бреде и отсутствии справедливости.
Сколько я ни пробовала говорить за Эгмонта или за тетку - они немедленно
переходили на другое. В конце концов, он правда, отсылал ее на два дня на
хлеб и воду, но только потому, что я укоризненно стояла рядом, и ему передо
мной тоже было неудобно.
Тут я остановилась, как вкопанная, потому, что около парадного меня
ждали мальчишки. Плохо было, что среди них находился Андрюшка. Хотя, с
другой стороны, Петька тоже был там.
- Вы чего, ребята, - спросила я, не двигаясь с места.
Они, хихикая, стали подталкивать друг друга локтями - и вдруг кинулись
на меня, все сразу, и стали щипать, и Петька тоже - а я отбивалась как
могла, не догадываясь бросить свой хлеб, и вертелась волчком, и даже
пробовала крикнуть: "БСНЦИ...ОН Моисе!.." Но кто же это кричит, когда его
бьют, "Бенцион Моисеевич!" Никто, конечно, не отозвался, а я была так
расстроена, что не могла драться, как следует - тем более, что их было
много, а я одна - так что они вложили мне по первое число, покуда я смогла
продраться к парадному. И когда я, растерзанная, тяжело дыша, ввалилась в
нашу комнату, я застала следующую картину: под большой лампой мирно сидели
мама и Бенцион и играли в преферанс с болваном (они последнее время очень
увлекались этим), и Бенцион говорил:
"Сейцас я, казется, сяду на мизеве...", а мама смеялась, торжествующе,
и из них троих болван, представленный пепельницей, показался мне самым
человеком.
И я пошла и села в уголок, между пианино и окном, и стала оттуда
ненавидеть их, и глядеть, не мигая, и слушать, как они говорят: "Твефи...
буби... Твефи!" Все это ложь, ложь одна. Разве они любят друг друга? Тоже
мне, волшебный яд желаний... И в операх тоже все ложь. Почему это никто не
напишет, как русские идут бить евреев... Целая толпа... Хор, они поют
"Смерть, смерть жидам..." Впереди тетка в платочке, она, как Жанна д'Арк,
увлекает народ за собой... Бум, бум - они идут по нашей лестнице...
Сосед-пьяничка открывает дверь, жидким тенором - "Пожалуйте, гости