"Иван Шмелев. Солдаты" - читать интересную книгу автора

потрясенный, что оказалось не все в порядке: все-то "Бурай" усмотрит.
Отвернув одеялки на двух-трех койках и убедившись, что содержатся в
чистоте, капитан прошел в ротную канцелярию-закуток и был запоздало встречен
отлучавшимся по делам подпрапорщиком-фельдфебелем Ушковым, уже пожилым и
раздобревшим, но еще молодцом хоть куда. С широкою бородою с проседью, Иван
Федосеич напоминал капитану отца, полковника: вдумчивый, точный, строгий.
Выслушав обстоятельный доклад по текущим делам, - Ушков возился с
отчетностью, проверял каптенармуса с артельщиком, [10] которые стояли тут
же, вытянувшись у стенки, - Бураев просмотрел ведомости и наряды и отдал
распоряжения отчетливо, как всегда. И никто не подумал бы по чеканному его
голосу, что у "красавца" на сердце камень, а в сердце нож. "Красавцем"
называл его про себя влюбленный в него фельдфебель.
- Смотри, Иван Федосеевич... на параде завтра...! - пальцем закончил
ротный.
- Не извольте тревожиться, ваше высокоблагородие... строго на высоте
положения должны оказать!
Как водится это у сверхсрочных, он привык выражаться изуставно.
- Ноги осмотреть, на случай. Гарнизонный, знаешь... хоть и не
инспекторский смотр, а придет на ум...!
- Так точно. Его превосходительство любят досрочно, как по тревоге!...
Ноги у всех, в предосмотрении физического порядка тела, ваше
высокоблагородие! - особенно тянулся Федосеич, выражал свои чувства ротному:
он сегодня узнал от капитанского вестового Селезнева, что у господина
ротного нелады с мадамой, и господин ротный всю ночь не спал, а она еще до
зари схватилась - и в Москву!
Как раз принесли пробу. Капитан попробовал похлебку, кашу со шкварками.
Одобрил. Покатал в пальцах мякиш, понюхал, посмотрел на тянувшегося
артельщика Скворцова, сына деревенского торговца, соображая что-то.
Артельщик смотрел уверенно, как всегда. Проглядел хлебную ведомость, сам
приложил на счетах, справился у себя в пометках и сказал медленно: -
Та-к-с... [11]
Все стояли навытяжке, только писарь Костюшка лихо скрипел пером.
Капитан все о чем-то думал - не уходил. Думал он, проверяя себя: все ли он
досмотрел, в расстройстве. А Федосеич решил по-своему: "расстроился из-за
бабенки, та-кой... плюнули бы, ваше высокоблагородие!"
Допросив каптенармуса, выветрена ли обмундировка, и сколько какого
"срока" в цейгаузе, сделав распоряжение на доклад старшего лагерной команды
о разбивке роты, Бураев закурил и дал папироску фельдфебелю, как всегда.
Федосеич принял ее почтительно, двумя пальцами, большим и мизинцем, и
положил на край столика. Ротный взглянул на его серьезное, мудрое лицо с
ясным открытым взглядом, как у отца, и вспомнил отца-полковника и его
яблочные сады, куда все собирался съездить, - и не один, - показать, как они
цветут... "Съездить и посоветоваться? Да о чем же теперь советоваться!..." -
спросил и ответил капитан. Передернул плечем от нетерпения, вспомнив, что
завтра еще парад, а после завтра полк в лагеря уходит, и предпринять ничего
нельзя. Но сейчас же и овладел собой, взглянул на часы и велел прекратить
занятия.
"Подать рапорт... по экстренным обстоятельствам, на несколько дней в
Москву?" - пробежало в нем искушение. Но он тут же и подавил его: в такое
время роту нельзя оставить.