"Николай Шипилов. Мы - из дурдома" - читать интересную книгу автора

керосином и оставляешь ее ночевать на чердаке с хламом.
Таким макаром наш дурдом сжег сам завхоз Завен Сергеич, в отличие,
например, от приюта для умалишенных в Льюистоне штата Мэн. Там медицинская
служба мирно, как Варшавский пакт, аннулировала патент в связи с тем, что
пациентам закрыт доступ к порнографическим изданиям. Ему же, нашему Завену,
надо было скрыть улики, к тому же, он боялся злобных психов, каковыми он
небезосновательно, но очень уж огульно, считал даже нас с Юрой Воробьевым.
На месте же нашей тихой гавани - последнего, как мне казалось, оплота
цивилизации, добра и разума - теперь стоит элитный загородный бордель.
Но нет худа без добра. Не утвори своего пожога почтенный Завен, тогда
бы нас, настоящих и закосивших на "дурку" пациентов клиник, не распустили бы
по всей матушке России. Я не жил бы припеваючи в этой старенькой
писательской гостинице Дома творчества. Никто бы никогда не стал издавать
моих книг, врачующих людские пороки. Запойному полковнику ПВО
Полумордвинову - никто не дал бы заниматься развитием теории бескровных
государственных переворотов, а нынче он какой-то тайный советник президента
маленького островного народца. Или возьмите того же Гарри Меркурьева,
федоровца, который отдыхал у нас в "дурке" с диагнозом "патологическая
лень". Он говорил так:
- Время - деньги. Да, это так. Но зачем нужны человеку деньги? Они ему
для того, чтобы получать от жизни удовольствие и длить свое здоровье. Я
получаю множество совершенно бесплатных удовольствий от сладкой своей лени и
сохраняю свое здоровье тем, что не вижу морд какого бы то ни было
начальственного быдла. А уж хлеб-то с водой мне слаще мирра и вина.
То есть таковы форма и содержание его личного, штучного, гражданского
неповиновения.
Нынче Гарри живет припеваючи тем, что дает в газеты репортажи о своих
воплощениях и реинкарнациях. Он уж точно сидел бы в "дурке" вечно, до самого
второго пришествия, не сгори она вместе с советским государством. Так же,
как и мой друг, летающий псих, добрый Юра Воробьев, который испытал на себе
сильное влияние федоровца Меркурьева. Юра, когда ему вкалывали трифтазин,
распухал от инъекций, но от боли он не сошел с ума настолько, чтоб
выздороветь и стать жестокосердным.
Ему, бывало, вкалывают с добрым напутствием штык-укол в правую ягодицу:
- Ну, псиса, лети!
А он, голубь, кряхтит, но уже подставляет левую половинку и шепчет:
- Спасибо, батюшка! Объяснили...
Он очень беззлобный. В новом обществе Юра уже не боится сознаться людям
в том, что способен перемещаться во времени даже босиком, если сильно
разозлится или испугается. Помнится, лежа в клинике, он ни на какие
обескураживающие уколы не обижался, ибо был православным христианином.
Бывало, лысый санитар именем Никита жахнет его туфлей по голове, а он тут же
и щеку подставит. Ведь советские люди были, в большинстве своем и прежде
всего, людьми русскими и воспитывались они там, где обсуждались сложнейшие
философские вопросы русского бытия - на кухнях и в курилках. В итоге
этнически-религиозный инстинкт в пиковые моменты истории легко подавлял
атеистически-идеологические установки.
Злобствующий же в насаждении бамбуковых веников гуманизма Парамарибский
Сеня, например, из палаты 1917 бис - клевета на советский общественный и
государственный строй, - никогда не стал бы депутатом Государственной думы и