"Иван Михайлович Шевцов. Семя грядущего. Среди долины ровныя..." - читать интересную книгу автора

но он лишь улыбнулся глазами.
- Вот и я спросил: почему именно "Севастопольскую страду", а не
"Краткий курс"? И знаете, что он мне ответил? Я, говорит, только что сам
прочитал эту книгу, и она, говорит, мне страшно понравилась. Видали?..
Завтра ему понравится Мопассан, и он станет изучать его с бойцами в часы
политинформации. Вот к чему ведет отсебятина, товарищ подполковник.
Грачев вздохнул горестно, затем взглянул на собеседника откровенно и
заулыбался уж очень добродушно, доверительно. И произнес так же ровно,
снисходительно, мягко:
- Дорогой мой товарищ батальонный комиссар. Отсебятина отсебятине
рознь. Иногда мы самую добрую инициативу, находчивость, смекалку готовы
зачислить в разряд отсебятины. Вы знаете песню "Что мне жить и тужить,
одинокой"? Обухова ее хорошо поет. По радио часто передают. Так вот были у
нас в отряде сборы снайперов. А когда закончились и стали разъезжаться по
заставам, снайперы наши и запели на мотив этой песни: "Надо жить и служить
по уставам. Грянем, мой друг родной, по заставам..." - Грачев пропел эти
слова вполголоса.
- Я вас не понимаю, - инструктор пожал плечами и сделал удивленные
глаза.
- Да это я так, к слову. А между прочим, в "Севастопольской страде"
здорово описаны действия пластунов. А матрос Кошка какой!.. Там есть чему
поучиться нашим пограничникам.
...Пожурил тогда Грачев Глебова за "отсебятину", за то, что плохо
принял батальонного комиссара, но пожурил, скорее, "для порядка", потому что
особой вины за лейтенантом не видел.
Шаги у крыльца Глебов скорее почувствовал, чем услышал. Поднялся с
койки, поправил шинель, все, как было рассчитано: пистолет - в левой руке
под полой, "Огонек" - в правой. Легкий, вкрадчивый стук в дверь. Он крикнул
громко: "Войдите!" - и в тот же миг подумал: "Если войдут с оружием в
руках - разряжу в них всю обойму".
Дверь отворилась не рывком, как почему-то думал Глебов, а медленно,
даже нерешительно. Первым вошел Казимир Шидловский - сухопарый, длинный
мужчина с вислыми усами, похожими на метелку спелого овса, и светлыми
воспаленными глазами. В руках - ничего. За ним монументом тучнела
богатырская глыба Иосифа, или, как его здесь звали, Юзика. Тяжелые, железные
руки, тоже пустые, закрыли за собой дверь плотно. Еще не успели
поздороваться, как торопливо обшарили, точно рентгеном, острыми
пронизывающими взглядами: Глебов - Шидловских, Шидловские - Глебова.
Щупленький синеглазый юноша с сурово сдвинутыми широкими бровями стоял на
пороге двух комнат, в дверной раме, в трех шагах от великанов, явившихся
сюда по его жизнь, и настороженно ждал.
- Добрый вечер.
- Добрый вечер.
Пауза. Глебов поймал взгляд Юзика, взгляд, сверлящий полу шинели,
взгляд, в котором таился настойчивый вопрос: а что в левой руке? Глебов не
ответил на этот вопрос ни малейшим движением. Сказал довольно сухо:
- Я вас слушаю. Садитесь, пожалуйста, - кивнул на лавку.
- Спасибо, мы ненадолго. Не паны, постоим. Простите за беспокойство,
товарищ начальник. Важное дело. Иначе мы бы не стали ночью тревожить вас, -
это говорит Казимир вкрадчивым, но дребезжащим голосом. Он волнуется. Юзик