"И.М.Шевцов. Любовь и ненависть (Роман) " - читать интересную книгу автора

развитой человек. У вас есть специальные знания.
- И нет перспектив, - сказал он приглушенно, и слова эти замерли на его
полных губах.
- Нет перспектив? - с удивлением переспросил я, поняв, что Козачина
решил разговориться.
- У меня нет профессии, линии жизни нет, - добавил он книжно.
- Вы немного знаете технику. Продолжайте глубже изучать ее, это ж и
потом пригодится, - посоветовал я.
- Техника не моя стихия, - с некоторой напыщенностью произнес он.
- А в чем вы видите свою стихию? В поэзии? - Последняя фраза вырвалась
у меня совершенно случайно: я не знал, что Богдан Козачина когда-то пробовал
писать стихи.
- Поэзию я променял на философию, - ответил он неожиданно серьезно. - И
зря, потому как философам в наш век делать нечего.
- Это почему?
- Да очень просто: они должны бы сказать людям, как лучше жизнь
устроить, чтобы она была для всех сносной. А люди это и без них знают. - Он
помолчал, опустил большую курчавую голову, почесал у самого уха,
продолжил: - Знают, да не везде и не всегда делают: одни не хотят, а другие
не могут.
Он посматривал на меня с деланной хитринкой, точно давал понять, что не
все договаривает.
Таким я не знал Козачину. Да и вообще я представлял его человеком
угрюмым, считающим себя безнадежно обиженным судьбой и людьми и утратившим
интерес ко всему на свете. Ничего подобного. И слова о "линии жизни", об
отсутствии перспективы были всего лишь слова. Я смотрел на этого "философа"
и, отбрасывая от него все напускное, пытался представить, как он поведет
себя в чрезвычайно трудных условиях - ну, скажем, на тонущем корабле? Ответа
не находилось. Все-таки я недостаточно хорошо знал его.
Какой же это огромный и сложный мир - человек с его характером!
Я сказал Богдану Козачине о письме его отца. Он как будто даже смутился,
во всяком случае, сделал вид, что разговор о письме отца для него неприятен.
- Они там думают, что все так просто: захотел приехать в отпуск - сел и
поехал.
- Да, после вчерашнего случая о вашем отпуске пока что и речи быть не
может, - сказал я. - Вот только не знаю, что ответить отцу. Может, так и
написать, как есть на самом деле?
Он взглянул на меня растерянно и явно забеспокоился. Пальцы начали
дрожать, губы зашевелились. Но, должно быть, он не хотел показать своего
беспокойства и заговорил ровным голосом:
- Зачем же вам самому, время только отнимать? Я могу ответить. Напишу,
что по вашему поручению.
- От имени и по поручению? Так, что ли? Нет уж, своим адресатам я
отвечаю сам.
Моя решительность озадачила его. Козачина знал, что я могу написать
родителям о его поведении, и боялся этого. Опять опустил голову, задумался,
точно набирался решимости, затем сразу встал и, посмотрев мне прямо в глаза,
сказал:
- Я обещаю вам, товарищ капитан-лейтенант: больше со мной ничего не
случится. - Глаза у него были влажные, но холодные. И на лице, суровом и