"Евгений Шестаков. Медведь и другие" - читать интересную книгу автора

один хрен толком не видишь ни хрена и строго только по приборам летишь, а
какие на хрен у лесной у пьяной совы приборы, поэтому строго наобум Лазаря
Кагановича, то есть по отшибленной напрочь памяти, то есть целиком и
полностью через тернии наугад, только видишь, что вот он луг-то и кончился,
а что начнется - жопой-то, как правило, не видишь совсем, а память, на один
миг ясная, говорит: лес дубовый вековой, говорит, большой и очень густой; а
это же на такой скорости даже передом голимая смерть, но наглости-то еще в
организме полно, она тоже и говорит: не бзди, сова, прорвемся, не бзди,
птичечка, анальный тормозной импульс нам уже не поможет, лети, роднулечка,
пулей-дурой; а дятлов-дубовиков я всегда за открытость и основательность
уважала, они по доброте половину дупел сквозными делают, и почти в каждом
дереве, чтобы леснику за туристами легче было приглядывать - и как шилом
через подушку без динамических потерь всю рощу прошла, только трассерами в
благодарность дятлам мигнула и четыре румба на восток довернула, лечу-то
ряхой к земле, но Полярную звезду краем глаза-то различаю, а другим краем
тут же фиксирую, что из-под крыла вдаль уже болото идет, вот здесь-то уж
совсем помочь некому, а кочки одна другой вдвое выше и с каждым метром
вчетверо чаще, тут и днем-то если лететь, от маневренных перегрузок можно
все здоровье порастерять, а ночью только бухие за голый базар летают и
пачками толстыми навсегда гибнут, а наглости из-за малого полетного времени
особо-то не убавилось, она громко и говорит: дыши легче, сова, над собой не
рыдай, лучше гордо на огромной скорости всмятку, чем всю жизнь пугливой
глазуньей в лесу на цирлах; а я лягушек-то болотных издавна искренне уважаю,
что они квакают не из тупости, а по делу, и исключительно в тех местах, где
низменно и лететь можно, а слух у меня дай Бог каждому половину, и по
акустическим маякам я, как дрель через простыню, без накладок в полетном
графике прожжужала и только ухнула в благодарность да на полшкалы вираж
заложила, потому что в юности тут с рулеткой и уровнем все площадя пешком и
подскоками истоптала и собственнокрыльно топопривязку к каждому кусту
делала, и память давняя в сложенные ладони в ухо мне разборчиво говорит: по
высохшему руслу ручья через бобровую плотину зигзагами до самой горы...
Сова переступила костяшками и замолчала.
- Ну и? - нетерпеливо спросил Пятачок. В свое время именно любопытство
его и сгубило. Сова иронически посмотрела на него. Потом саркастически на
медведя. Потом сардонически в маленькое зеркало на себя.
- А вот бобров-то я совсем и не уважаю, - спокойно сказала она. -
Ручей, блин, высох давно, а они, тупари, плотину строят и строят. Да не из
дерева, тупари, а из камня. А я уже быстрее двух звуков шла. Одно только
утешение и осталось, что теперь им плотину ни в какие три смены не
переделать. Следующий!
Медведь захлопнул открытый из почтения рот, потер голеностопный сустав,
помотал, бередя память, черепом и, осторожно трогая сквозную дырку в нем,
начал:
- Ну, в общем, лицензию на меня одному потомственному снайперу выдали.
И как только выдали, лесник мне сразу звякнул и говорит: бери семью и
уматывай, а то ты у него юбилейный будешь, трехсотый, он тебя из принципа по
любому найдет и из семистволки своей с двойным ночным прицелом бронебойной
бякой уложит. Ну, собрались мы под елкой всей популяцией, даже Серега-коала
из зоопарка на полдня отпросился, и давай решать, быть, однако, или не быть
совсем. И, короче, слово за слово, привет за привет, разговорились,