"Сергей Шерстюк. Украденная книга " - читать интересную книгу автора

учил меня - такую беспомощную - социальной паранойе. Ты ничего не понимал:
ты гордился тем, что я никогда не вру, но учил врать. " Этим посторонним
людям - ни слова правды, - учил ты, - хватит с них "Золушки с Сахалина ".
Посмотри на себя, всех действующих принцесс и королев можно отправить в
ПТУ, я сделаю из тебя сразу трех идолов: сексуального, духовного и душевного
".
Благо ты вскоре забывал. Утром мы улыбались и смотрели друг другу в
глаза. "В конце концов, - это говорила я,- мы просто любим друг друга ". В
пятницу я сказала тебе: "Мы творим ужасные вещи, но мы ведь люди хорошие и
любим друг друга ". Эх, зачем ты уехал в пятницу по своим делам?
Я взгрустнула сейчас, Сереженька, как земная, прости меня, все было как
было ".
Да, родная моя, все случилось не так - да ведь и не дано знать!
Ты не похоронила меня, крест деревянный не поставила. Я слабею - и
натурально - без всяких " ой-ой-ой ".
20 февраля
Ты идешь мне навстречу и улыбаешься. Ты очень точно ступаешь, но совсем
легко, руки твои заняты сумками. Когда ты идешь впереди, я смотрю на твои
плечи, шею, на твои ягодицы, локти - не важно на что, - и всякий раз - в
сотый, тысячный - думаю: ничего не видел красивей. Бог с ним, кому-то, может
быть, что-то другое красивей, а вот мне недостаточно самого этого слова.
"Красивей ",- думаю я,- ерунда, есть же еще какое-то слово, есть слово,
от которого сжимается сердце, - " родней ", но с этим так тяжело идти за
тобой, нужно еще какое-то слово, метафора, какое-то ощущение, чтобы идти и
просто смотреть. И вдруг - не часто - спина твоя опускается, голова
склоняется к земле, ты смотришь под ноги, и шаги твои замедляются - самое
красивое тело на земле сникло. Стоп. Я видел, какой поникшей ты шла к
автобусу на Тенерифе, когда нас, только принявшихся рассматривать и
обсуждать русских матросиков с "Крузенштерна ", примостившихся невдалеке от
нас на золотом песке, завезенном из
Марокко, позвал наш гид Андрей, возвестив конец купания. Конец.
Мы никогда не покормим матросиков, никогда не искупаемся на золотом
песке. Вот сейчас все было и более никогда. Ты только что смеялась, а теперь
шла впереди меня и знала - я-то никогда ничего не знал, - что - никогда.
Последний год ты так много смеялась, тебе недоставало радости, потому
что ты знала - она последняя.
Ну о чем сейчас я пишу? Писано-переписано. Кончается жизнь, век, с
тобой умерла Россия. Казалось: пока мы есть, с ней ничего не сделается. Мы
умели почти что все, но по-настоящему одно - заниматься искусством. Время
его закончилось, однако мы-то еще умели это и помнили запах настоящего. Ну
не нужен этот запах, но нас-то ведь еще дюжина. А-а, - проживем. Не умея
выживать, собирались прожить. Ничего не боялись, а я-то ведь еще и ничего не
понимал. Над нами: "Тик-тик ",- а я не слышал. Ты слышала и все понимала - и
отчаянно хотела ласки. Вот я пишу сейчас на кухне - уж сколько лет я сижу
здесь по вечерам, - а тебе там, на нашей кровати, по-прежнему не хватает
ласки. Ох, как мне жаль тебя, Леночка, как жаль себя! Мы ничего-ничего не
должны были знать о смерти. Приехал Жолобов из Америки, пьяный в дуст,
пришел Базиль, трезвый в пепел, и спрашивают у меня: "Это почему ты,
Шерстюк, не хочешь жить? "
- Это кто вам сказал?