"Галина Щербакова. Отвращение" - читать интересную книгу автора

так, за здорово живешь, и вообще она ни на кого руку не подымала, сами
сыпались...
А Прохоров ушел из восьмого класса, пошел работать. Когда-нибудь она
привезет ему свитер чистой и мягкой шерсти и пригласит в гости в Москву.
Нет, это перебор. Хватит свитера.
Она перепрыгнет через минувшее у тетки, если та жива. Не жива - снимет
угол. У нее ведь есть деньги за материну квартиру. Залечь. Возродиться.
Взлететь. Подкрасться. Она точно знала как. Собственно, она давно
подозревала, что выбранная ею дорога филологии лежит рядом с настоящей,
истинной дорогой, просто надо сделать шаг. Еще возясь с заметками Володи и
работой Бесчастных, ей нравилось перевоплощаться в них самих, ей нравилось
плести интригу слов и текстов, а иногда, оторвавшись, она думала, что ее
жизнь - это роман, который может написать только она.
Место в поезде ей досталось нижнее. Плацкартный вагон был грязен, дурно
пах. Людей было много, все с мешками-оклунками - пассажиры то ли войны, то
ли безвременья, но нищеты точно. Она забилась в самый уголок, отгородила
себе место на столике и положила блокнот. Очень подходящая обстановка для
описания смерти. Откуда им, вспотевшим, злым и голодным, знать, что из их
лиц, из их ужимок, из их слов она напишет романы о смерти - единственной
победительницы жизни, а посему главной героини апокалиптического фарса. И
Дита мысленно пишет, набрасывает, она торопится насытиться этим купе, этим
запахом, этой энергией разрушения, которая идет от старого и малого, от
мужчин и женщин. "У него лицо треснуто ровно от уха до уха. Хочется подойти
и поднять верхнюю половинку, заглянуть в котел головы и сунуть палец в желе
мозга". "Девчонка обрывает перья у игрушечного гусенка. Личико страстное,
она упивается воображаемой болью, она насыщается ею". "Старуха норовит
заглянуть в мои листки. Даже надела очки с проволочными дужками. Глаз косит,
слезится. Она знает здесь все. Купе для нее - знакомая вселенная. Беженка,
что ли? И только я тут чужая, и ей хочется меня трогать пальцами с кривыми
ногтями, ей хочется съесть мои бумажки. Просто съесть, чтоб не было
непонятного".
Она напишет роман "Время синицы". Надо писать предельно откровенно,
птицы поют открытым горлом, а собаки лают широкой пастью. Они не стыдятся
своего голоса. Все это надо бросить людям в лицо - нате! Хавайте, это наше
общее дерьмо, мое и ваше! Мы подельники в жестокости мира. Я - Устинья
Собакина - сделаю это. И пусть задохнутся жабы и прочая ползающая, не
умеющая летать тварь. И она пишет еще раз: "Устинья Собакина". Потом ищет
себе росчерк.


* * *

У Олежки Корзуна отец был милиционер и горький пьяница. Ретивый и в
том, и в другом, он отравлял жизнь людям, животным, движущемуся транспорту,
а главное - семье. Любимое занятие его было - размахивать пистолетом,
целиться в жену и детей, а выстреливать в лампочку или в посудный шкаф и
заваливаться мертвой тушей до очередного звонка будильника. Потом приходил
другой день, в который его боялись свои и чужие, была водка с пивом до
момента непомещения ее в организме, возвращение домой и очередная
расстрелянная лампочка.