"Галина Щербакова. Отвращение" - читать интересную книгу автора

неумелой страсти, из глубокого понимания и бесшабашности мыслей по случаю.
Ай да Дита, ай да молодец! - восхищалась она собой. Это будет не
работа, а бомба. Открывая как бы заново Чехова, она напоследок так хлопнет
по нему дверью, что ему ничего не останется, как еще раз попросить
шампанского и сказать: "Ich sterbe". И по-русски, по-чеховски, тихо
добавить: "Теперь уже насовсем, дамы".
Навела справки. Бесчастных была в коме. Кома давно занимала Диту, как и
сонная артерия. Пребывание ни в тех, ни в сех предполагало возможность неких
новых постижений. Если этого нет, то в коме как явлении жизни нет никакого
смысла. А кома считается жизнью. А если она все-таки смерть? Сорван с грядки
недозрелый помидор. Он живой или мертвый? Мертвый, если сравнить со
срезанным цветком, но помидор лежит на подоконнике и дозревает, доходит до
кондиции - жизни или смерти? Мы вгрызаемся зубами в брызжущий соком плод -
мы съели живое или мертвое? Человек в коме - он кто? Помидор для дозревания
или сломанный цветок? Или он в медленном темном переходе к завершению пути.
Ах, какая жалость! Человека в коме не поставишь в вазу, чтоб насмотреться
ссушенных лепестков, и не положишь на подоконник, чтоб, наоборот, увидеть
дозревание. Дите было весело думать эти абсолютно сумасшедшие мысли,
некоторые она записывала. Мало ли! Кто знает, в каком состоянии создавали
свой великий бред Гоголь и Достоевский? Может, это тоже вид пребывания в
коме. Ее творческая разновидность.


* * *

Не будь Берты, все давно бы кончилось. Как говаривал один
хирург-остроумец с Украины, "и вси поминальни пырожкы покакалы бы". Но она
вызвала специалистов-немцев, те долго колдовали над несчастной Рахилью,
говорили непонятные немецкие слова, ничего не обещали, но присылали какие-то
новые лекарства, и случилось чудо чудесное: Рахиль открыла глаза и узнала
всех сразу. Правда, никто не знал, что она помнила, что вчера (а прошло три
месяца) она видела ужасающую статью про себя, и ей тут же захотелось
вернуться в блаженное незнание, но все были настороже, и фокус с
возвращением назад у нее не получился. А через какое-то время муж увез ее
домой. Берта навзрыд плакала в купе, подворачивая под ноги Рахили одеяло.
- Успокойся, Боженка, - отвечала Рахиль. - В конце концов, я жива.
- В конце концов, ты обязательно приедешь в Мюнхен, тараторила Берта. -
И ты будешь нам читать свои замечательные лекции.
- Traurin bin, - прошептала Рахиль.
Она не знала, что Берта чувствовала себя виноватой во всей этой
истории. Это она растрезвонила среди филологов-славистов, какая
замечательная филологиня Бесчастных. Будто она не знала русских! Пять лет
ведь училась среди них. Набиралась ума и исследовала характер этого народа,
богато-нищего одновременно, щедро-завистливого и изысканно-жестокого. Только
русский мог завернуть розы в подлый пасквиль и положить на грудь тяжело
больной женщине. Берта знала, что это была блондинка в косыночке, умолившая
глупую девчонку сделать пакость своими руками. Берта узнала подлинную
фамилию автора статьи - некрасивая брюнетка из Волгограда, Дита Синицына.
Она позвонила в Волгоград и узнала, что Дита ставила памятник на могилу
матери в дни комы Рахили. Россия огромна. Могла быть и другая завистница, и