"Люциус Шепард. Знаток тюрьмы" - читать интересную книгу автора

прошлого. В то время я мог бы вам сказать, что мое сопротивление было
инстинктивным. Психиатры и терапия: эти вещи были предметами моды, а не
инструментами истины, и мой дух отвергал их, как нечто нечистое. Однако,
сегодня, много лет спустя после этих незрелых суждений, я подозреваю, что
моя реакция частично вдохновлялась тем чувством, что любое откровение,
полученное в результате терапии, не будет релевантным вопросу, и что я
заранее знал в своих костях то, что ныне знаю до последней запятой: я рожден
для этого порядка.
Когда в Вейквилле я отбывал два года за вооруженный грабеж, то совершил
проступок, за который меня послали в Алмазную Отмель. Произошло следующее.
Меня послали наружу опрыскивать бобовые поля, одетого в защитный костюм, но
с таким количеством дыр, что каждый день, когда я заканчивал, я блевал и
потел, словно получил внезапную помиловку и выпрыгнул из газовой камеры с
легкими, наполовину заполнынными смертью. Как-то после обеда я сидел на
подъездной дороге, с защитными очками на шее, с баллоном яда, привязанном
лямками на спине, дожидаясь тюремного грузовика, когда из главных ворот
дребезжа выехал старенький Фольксваген и затормозил. На скользящей панели
был фрагмент из натюрморта Караваджо, кривобокая гниющая груша на серебряном
подносе; на пассажирской дверце - пара херувимов Тициана. Другие картинки,
все из знаменитых итальянских картин, украшали крышу, перед и зад. Водитель
выглянул вниз на меня. Иссохший мужик за шестьдесят, в рабочей рубашке,
лысоватый, с пятнистым черепом, кривым носом и седой бородой, спускавшейся
на грудь. Синеворотничковый Иегова. "Вам плохо?", спросил он и помахал
мобильником. "Может, позвонить кому?"
"А ты, на хуй, кто таков?", спросил я. "Фея искусства?"
"Фрэнк Ристелли", ответил он, не обидевшись. "Каждую среду я даю здесь
уроки живописи и скульптуры."
"Те, кто не умеют, учат... так?"
Терпеливый взгляд: "Почему вы так говорите?"
"Да перспектива на твоем Тициане совсем хуевая."
"Это уже хорошо, что вы узнали. Откуда знаете Тициана?"
"Изучал живопись в колледже. Два года. На кафедре считали, что из меня
выйдет нехилый художник."
"Похоже, вы обманули их ожидания, так?"
Он издевался надо мной, но я слишком устал, чтобы как-то реагировать.
"Это все кошечки в колледже", ответил я. "Не мог сосредоточиться."
"И пошли грабить лавки, стрелять людей. Верно?"
Я разозлился, но ничего не ответил. И все думал, на кой хрен он тут
застрял, чего он от меня добивается?
"Вы продолжаете рисовать? Не разучились?"
"Еще могу."
"Если хотите, я мог бы взглянуть. Почему бы не принести картины мне,
когда я буду здесь в следующую среду?"
Я пожал плечами. "Ладно, сделаю."
"Мне нужно ваше имя, чтобы можно было выписать пропуск."
"Томми Пенхалигон", ответил я.
Ристелли записал в блокнот. "Окей, э-э, Томми. Увидимся в среду." С
этим он врубил скорость и задребезжал в страну свободы, его дымный выхлоп
затмил мне вид на деталь из Пьеро делла Франческа, нарисованную на хвосте.
Я, конечно, не писал годами, но почувствовал в Ристелли потенциал для