"Люциус Шепард. Ночь Белого Духа (Авт.сб. "Ночь Белого Духа")" - читать интересную книгу автора

воззрившись на поникшую листву каучукового дерева, утопающего во мраке. Он
глазел в пространство пару минут, прежде чем заметил, что тень позади
дерева вроде бы слегка пульсирует, но, как только попытался вглядеться
попристальнее, пульсации прекратились. Элиот встал, и ножки шезлонга
проехались по бетону с противоестественно громким визгом. Чувствуя, как
волосы встают дыбом, Элиот оглянулся. Ничего. "Ну ты, старый маразматик! -
мысленно ощерился он. - Ты, старый псих-одиночка!" Он рассмеялся, но тут
же тревога вспыхнула вновь: прозрачная чистота смеха, эхом раскатившегося
в пустом колодце двора, словно разбередила мрак, и тот вдруг встрепенулся.
Просто надо выпить! Проблема лишь в том, как пробраться в спальню, не
разбудив Микаэлу. Черт, а может, как раз следует разбудить ее? Наверно,
стоило бы потолковать с ней, пока случившееся не обратилось в негибкое,
непоправимое прошлое и не обросло целой гроздью причитающихся комплексов.
Он повернулся к лестнице, но тут же, испустив панический вопль,
шарахнулся прочь, споткнулся о ножки шезлонга и рухнул на бок. В ярде от
него стояла тень, смутно напоминающая человека и формой, и ростом; она
легонько изгибалась и покачивалась, будто колеблемая волнами бурая
водоросль. Пространство вокруг силуэта едва заметно дрожало, будто
изображение было не слишком умело вмонтировано в реальность.
Вскарабкавшись на четвереньки, Элиот пополз прочь. Тень начала оплывать,
превратившись в черную лужу на бетоне; затем выгнулась посередине, будто
гусеница, свернулась бубликом и потекла-покатилась следом за Элиотом.
Затем вздыбилась, снова приняв человекообразную форму, и нависла над ним.
Все еще напуганный, но уже немного опомнившийся, Элиот поднялся на
ноги. Раньше он ничтоже сумняшеся отмел бы доказательства существования
лха, доставленные его затуманенным взором, и списал бы все на
галлюцинацию, навеянную народными байками. И хотя сейчас его подмывало
прийти к тем же заключениям, доказательств обратного было хоть отбавляй.
Глядя на безликий черный пузырь головы лха, Элиот ощущал встречный взгляд,
причем взгляд понимающий, взгляд существа, наделенного индивидуальностью.
Словно колебания оболочки лха порождали дуновения, доносящие по воздуху
эмоциональный запах его личности. У Элиота сложилось впечатление, что лха
смахивает на старого полоумного дядюшку, любящего сидеть в подвале под
лестницей, глотая мух и хихикая себе под нос, но зато умеющего
предсказать, когда выпадет первый снег, и подсказать, как починить хвост
воздушного змея. Дядюшку чудаковатого, но безвредного. Лха протянул руку,
черным протуберанцем отделившуюся от его торса и лишенную каких-либо
признаков пальцев, будто лапа плюшевого мишки. Элиот попятился, все еще не
в силах поверить, что ему ничего не угрожает. Но рука вытянулась куда
дальше, чем казалось возможным, и охватила его запястье. На ощупь она
оказалась мягкой и щекотной, будто по коже пробегал поток мохнатых
мотыльков.
Элиот отпрянул, но за миг до этого расслышал жалобную ноту,
прозвучавшую прямо у него в голове, и этот плач - наделенный той же
текучей плавностью, что и рука лха, - преобразился в бессловесную мольбу.
Насколько Элиот понял, лха был напуган, безмерно напуган. Вдруг он оплыл
книзу и покатился, заскакал, потек вверх по ступеням; докатившись до
первой лестничной площадки, лха спустился на половину пролета вниз,
вернулся на площадку, опять спустился, повторяя процесс снова и снова,
совершенно явно умоляя Элиота ("О Иисусе! С ума сойти можно!") последовать