"Люциус Шепард. Голос ветра в Мадакете (Авт.сб. "Ночь Белого Духа")" - читать интересную книгу автора

раковины, после чего резко пикировали вниз и принимались выклевывать мясо
моллюсков. Порывы ветра, оглашая окрестности горестными стенаниями,
вздымали в воздух мельчайший песок.
Питер уселся с подветренной стороны дюны, выбрав такое место, чтобы
видеть океан между стеблями блекло-зеленой осоки, и открыл блокнот. На
внутренней стороне обложки было отпечатано заглавие "Голос ветра в
Мадакете". Питер не питал иллюзий на предмет титула; издатели наверняка
изменят его на "Завывание" или "Охи и вздохи", втиснут роман в броскую,
крикливую обложку и пристроят его рядом с "Мучительным зудом любви" пера
Ванды Лафонтен на полках бакалейных магазинчиков. Но все это не имеет ни
малейшего значения до тех пор, пока находятся нужные слова, а они
находятся, хотя поначалу дело не заладилось, пока Питер не начал приходить
каждое утро на мыс Смита и писать от руки. И тогда все обрело
отчетливость. Питер осознал, что история, которую он хочет поведать - о
женщине, о своем одиночестве, о своих духовных озарениях, о твердости
своего характера, - целиком укладывается в трансцендентную метафору ветра;
повествование лилось настолько легко, что казалось, будто ветер
соавторствует в написании книги, нашептывая на ухо и водя его пером по
бумаге. Перелистав страницы, Питер углядел абзац, написанный чуточку
слишком формально, который нужно разбить на части и раскидать их по
тексту:


_Сэдлер провел большую часть жизни в Лос-Анджелесе, где звуки природы
почти не слышны, и неутихающий ветер стал для него наиболее характерной
чертой Нантакета. Утром и вечером, ночью и днем струился ветер над
островом, порождая у Сэдлера ощущение, будто он обитает на дне воздушного
океана, сражаясь с течениями, долетающими из самых экзотических уголков
земли. Ему было одиноко, и ветер подчеркивал его одиночество, напоминая о
громадности мира, отторгшего Сэдлера от себя; мало-помалу он ощутил с
ветром душевное родство, стал считать его спутником на стезе, ведущей
сквозь пустоту и время. Он даже отчасти проникся верой, что
невразумительный говор на самом деле - вещий глас, чья способность к
внятной речи еще не совсем развилась, и вслушиваясь, Сэдлер все более
проникался ощущением, что грядет нечто из ряда вон выходящее. Он не
отмахивался от этого ощущения, потому что всякий раз, когда оно приходило,
приходило и реальное подтверждение. То не было великим даром прорицания,
способностью возвещать грядущие катаклизмы или покушения; вернее было бы
назвать это недоразвитыми парапсихическими способностями - провидческие
озарения часто сопровождались дурнотой и мигренями. Порой, притронувшись к
предмету, он мог узнать что-нибудь о его владельце, порой мог разглядеть
абрис надвигающегося события. Но эти предчувствия никогда не были
достаточно ясными, чтобы принести какую-то пользу: предотвратить перелом
руки или - как выяснилось впоследствии - эмоциональную катастрофу. И все
же Сэдлер прислушивался к ним. И теперь он проникся убеждением, что ветер,
должно быть, на самом деле пытается поведать ему что-то о его будущем, о
каком-то новом повороте судьбы, грозящем усложнить его жизнь, потому что
всякий раз, расположившись на вершине дюны у мыса Смита, Сэдлер ощущал_...