"Владимир Щербаков. Река мне сказала (Рассказ) " - читать интересную книгу автора

Днем позже я рассказал Дроздову о Наденьке, не назвав ее по имени.
Память моя была золотым мостом в странные, далекие ночи. Тростник, теплый
песок, серебряная от светлого неба и звездной пыли вода в заводи; птица -
та, Наденькина птица... Дроздов, выслушав меня, сказал, что все это вздор.
Стал ли я думать о Наденьке реже? Нет, наверное. Человек бывает разным.
Так уж получилось, что в долгие дни - в сушь, а чаще в дожди, когда в лугах
нестерпимо синели цветы, а своды церквушки медленно летели под казавшимися
неподвижными облаками, - я становился другим. Воспоминания сделались частью
меня самого, они то высвечивались вдруг в моей голове с несказанной
ясностью, то гасли на время, точно засыпая.
Мокрые свежие колокольчики мы дарили Женечке Спасской, которая
ухаживала за нами в госпитале. Сероглазая и стройная, она была такой
красивой, что влюбляться в нее не имело смысла. Но осталось видение женских
глаз, их доброта и строгость, реже - лукавство, но главное - доброта,
которую потом учишься замечать в других глазах, в другие годы. А перед ней
ведь, и робея и восхищаясь, часто и назойливо возникали две совсем
неважнецкие фигуры в больничных халатах - инвалид на костылях и
двадцатилетний мальчик с ненужно большой охапкой мокрых синих цветов...
Однажды, когда мы играли с Дроздовым в шахматы, я спросил его:
- Глеб Валентинович, вы когда-нибудь видели тростник? Только при очень
легком ветре.
- Кажется, да. А что?
- Вопрос простой: почему качаются стебли? Не гнутся, заметьте, не
приклоняются к воде, а качаются. Даже при слабом, постоянном ветре.
- Ну и почему же?
- Не знаю. Но кажется, они похожи на маятник. Только ведь вот подвесьте
обычный маятник у открытой форточки - и не будет ничего такого...
- Маятники разные есть. Маятник Фроуда раскачивается даже без толчков,
нужно только повесить груз на вращающуюся ось. Это совсем обычный маятник,
груз - блюдце, только наверху кольцо, и продето оно в стержень, а тот
крутится. И с постоянной скоростью притом... Что, к своим захотелось? На
Ловать-реку, а?
Он еще спрашивал. Только вот слово "свои" звучало как-то еще не совсем
привычно. Свои... Да нет. Так, пожалуй. Все свои, даже те, кого я
недолюбливал.
...Кто-то рассказал мне о записке, приколотой булавкой к стволику
березы у околицы. На неизвестной мне, но своей дороге, у неизвестного, но
своего села девичья, своя рука оставила листок из ученической тетрадки:
"Дорогие бойцы! Нас гонят в рабство. Спасите". Тогда, в госпитале, я еще не
знал, что все бойцы моей части - и Женя Спасская, и раненые в госпитале, и
военный инженер капитан Дроздов - так и останутся своими, близкими людьми, о
ком помнить буду всегда. Всегда, хотя раньше "свои" и "близкие" я понимал
немного иначе.
В одну из последних моих ночей в госпитале пришел долгий необычный сон.
От знакомой лесопилки за дощатым забором ветер нес, казалось, запах смолы,
тепло пиленого дерева. По дороге, по которой в детстве мы бегали за малиной
на опушку леса - на "малиновую поляну", шли отец и два моих брата. Шла мать,
дядя Сергей и другой дядя, Михаил, потом мои одноклассники - Алексин, Климов
и другие, - все, кого можно увидеть вместе лишь во сне. У многих лица были
белые - у тех, кто был мертв.