"Андрей Щупов. Тропа поперек шоссе" - читать интересную книгу автора

каких-либо особых усилий. И если Уолф хочет вспоминать, листая странички, --
пусть. Я предпочитаю делать то же самое в сосредоточенной неподвижности, сидя
или лежа. Правда, Уолф говорит, что бумага надежнее памяти, но чтобы
окончательно согласиться или не согласиться с ним, мне потребуются долгие годы,
а затягивать спор на столь умопомрачительный срок -- занятие, согласитесь,
скучное, если не сказать -- бессмысленное. Кроме того, мысленно посовещавшись с
многомудрым Василием, я выразил сомнение, что люди видят и ощущают ежесекундно
одно и то же. Если бы это было так, они походили бы друг на друга, как капли
одного дождя. По счастью, все обстоит иначе. География, время и приключения с
аккуратной скрупулезностью вбивают между людьми клинья, и именно по этим
пограничным вешкам мы отчетливо видим, где заканчивается, скажем, старик
Василий и начинается Уолф. Их можно сделать близнецами без имени, без возраста,
уладив с разницей в походке, в голосе, и все равно через день-два один из них
превратится в Василия, другой -- в Уолфа. А если так, то о какой бумажной
достоверности идет речь?
Все это, только чуть подробнее, я изложил Уолфу, и хотя он продолжал по
инерции спорить, но чувствовалось, что он призадумался над моими словами. Наш
милый Уолф умел слушать и размышлять. Потому мы, верно, и ладили, потому и
свойственно ему было некоторое умственное колебание. Умные люди всегда
колеблются. Они выбирают. Из двух и более решений самое верное. Чем больше
решений, тем мы умнее. Однако из большего числа труднее и выбрать, и посему
колебание -- не слабость и не трусость, колебание -- это время, в течение
которого мы пересчитываем в связке бананов плоды, на вид и наощупь определяя
самые сочные и сладкие. Зато дядюшка Пин не колебался ни секунды. Услышав, о
чем мы ведем спор, он удивился до чрезвычайности. Тут же, оттеснив нас в
сторону, принялся журить Уолфа за то, что тот пускается со мной в столь
взрослые разговоры. Уолф с деликатностью делал вид, что внимает его пузырящейся
от возмущения речи, и украдкой подмигивал мне искрящимся глазом...
Я хорошо помню, как этот же самый глаз подмигивал мне, забившемуся в
расщелину между скал, куда еще совсем недавно пытался проткнуться огромных
размеров окунь. Это надо было видеть воочию. Нет ничего страшнее для детского
сердца, чем первое знакомство с рыбьим "жором". Жор просыпался у морских
чудовищ осенью, примерно в середине сентября, и у жителей островов начиналась
суетливая пора. Щуки, грипуны и окуни-исполины, шевеля розоватыми жабрами,
выныривали из морского тумана и, собираясь в стаи, двигались к островам. Океан
не способен был насытить их, -- они выходили на сушу, черными торпедами
оплывали пальмовую рощу на краю Лагуны, вторгались в тесные деревенские улочки.
Чаще всего к их приходу население острова успевало попрятаться в подвалы и
погреба, но иногда это случалось совершенно неожиданно -- посреди ночи или в
утреннем промозглом тумане. Впрочем, я отчетливо помню, что в первую мою
встречу с воинами из рыбьего племени был день и ярко светило солнце. Мы
возились с приятелями в придорожной пыли, когда что-то внезапно закричал
прибежавший в деревню старейшина. Он никогда не кричал так страшно, и детвора с
визгом сыпанула по домам. Почти тотчас я увидел силуэты первых двух рыбин,
показавшихся над крышей амбара. Они двигались какими-то судорожными рывками,
хватая зазевавшихся губастыми широкими ртами, заглатывая схваченных, глазами
выцеливая следующую жертву. Тетушка Двина спасла тогда многих из нас, выпустив
из хлева своих любимых поросят. Отвлекшись от нас, тигровой масти окуни
атаковали животных. Оглядываясь на бегу, я видел, как тяжелыми мордами они
таранили стены домов, крушили оконные рамы. Пытаться прятаться от них в домах