"Виктор Шавырин. Коза-дереза (Повесть, Журнал "Русская Провинция" 1996/1)" - читать интересную книгу автора

того, чтобы просто терпеть?
Огонек гаснет, безжалостно задутый, и воцаряется тот предвечный мрак,
что уже был до моего рождения.
Теперь не на что смотреть. У, в каком черном клубящемся хаосе я лежу и
хочу действия! Теперь я могу только ощущать то, что ощущается телом. Что же
я чувствую? Прежде всего, страшный f`p снизу - твердый, непреходящий,
неумолимый жар. Еще - меня сдавливают с боков какие-то чужие большие тела. И
еще на мне что-то тяжелое, душное и тоже теплое. Я задыхаюсь, и все мое
существо протестует против этого непонятного - ужаса:
Мам!.. Зажги пузырь!
То ли, погребенные после расстрела, мы лежим глубоко в земле и будем
так лежать вечно к злорадному удовольствию чего-то черного, жуткого,
всевластного, придавившего сверху наши души и весь наш мир? Это - и есть
жизнь? Но отчего, зачем ее невыносимость? Как душно, как темно, как тяжело
дышать! И я, как травинка, лишенная воли и силы, пытаюсь выжить и бороться
за себя, и снова прошу в темноту, в мир, в котором нет ничего, кроме моего
жалкого сознания:
Зажги пузырь!..
Кто вложил в меня эти слова? Откуда я их знаю? Разве понять эти тайны?
Но ведь я уже не природа, не клубящийся хаос, - я чувствую. И виноват ли я в
том, что первым, главным и единственным моим чувством стал ужас? Кто-то
большой, тоже ворочающийся, тяжело дышащий, мешает мне повернуться и
негромко призывает к терпению:
Молчи, молчи...
Но как я могу молчать, если это тело мое кричит?
Должно быть, оно кричит долго, нескончаемо долго,
потому что кто-то рядом вздыхает, и робкий женский
голос говорит:
Господи... Или зажечь? Пусть погорит, пока не уснет.
Шорох в темноте, возня и рассудительный мужской голос:
Какой набалованный!
Опять кто-то вздыхает, но уже по другую сторону от меня. И появляется
огонек. Он горит в темноте торопливым пламенем, перекочевывает на крохотный
фитилек и замирает на нем. Теперь красный светлячок родился снова, и мне
есть, на что поставить глаза. И я смотрю на него долго, очень долго, и вижу,
как огонек освещает под собой маленький стеклянный пузырек и кусочек
проволоки, на которой он подвешен в пространстве - но больше он ничего не в
силах осветить.
Не он, но моя память осветит то, что, оказывается, и тогда уже
существовало. Печку, истопленную на ночь так, чтобы она не совсем остыла к
утру - нашу спасительницу этой страшной и бесконечной зимней ночью и
бесчисленными другими ночами. Те телогрейки и прочее старое тряпье, что было
уложено на нее. Нас: бабушку, материного брата, приехавшего в гости и меня,
плотно лежащих на печи. Железную койку рядом, ледяно-холодную, где спит,
прижавшись боком к нагретому щитку печи, надрывно кашляющая мать. Сверкающий
лед на задней стене - когда топили печь, его верхняя граница ползла вниз, а
потом снова медленно повышалась, достигая к утру потолка. Замерзшую воду в
ведрах, стоявших на лавке у двери. Весь тот мир, в который я пришел
неизвестно зачем и отчего, а, скорее всего - по родительскому легкомыслию.
Есть еще звук, о котором я пока не сказал. За той, самой задней, грубо