"Дмитрий Шашурин. Достоверные картины лесной жизни (Авт.сб. "Печорный день")" - читать интересную книгу автора

Вероятнее всего, привел он свой случай по поводу отношения к родителям
и чистоты, - почему-то у него так совмещалось, связывалось в один узел. С
чистотой в самом простом смысле - чистыми половиками, полом, лавками,
выбеленной печкой... Кажется, странно. Когда же исходишь из образа жизни
изыскателей, их характеров, то получается складно. Ведь когда отвлечешься
от ненужных или, скажем, приниженных подробностей и подойдешь с
возвышенным пониманием, по этой высокой сути есть в судьбе изыскателя
частица от блудного сына. О человеке, уехавшем, например, на далекую
стройку, не скажешь такого. Приехал и работает на одном месте до итога
видного, осязаемого, почетного. Изыскатель же лишен и оседлости, и
какого-никакого сразу заметного итога. Вечный скиталец. У кого нет в крови
подходящего микроба, тот не станет изыскателем. Но все же и у самого
закаленного романтика дорог, перемен иногда промелькнет в памяти родное и
потянет его в покой и чистоту отчего дома. Повторяю, в самом высшем
смысле, вроде окутает туман сожаления, глубокого укора себе, что многого
недодал родителям.
Вот и у него, моего знакомца-незнакомца, возможно, возник похожий
момент, когда, переступив порог, он оказался, по его словам, в нежном
бело-розовом мире. После осенней непролазной дороги, изнурительных
измерений под мелким дождем вперемешку со снегом, добравшись к ночи в
хуторок - два-три строения, толкается в ближнюю дверь, и нате! -
бело-розовый мир. Да еще в придачу нежный. Изыскатель настаивал на таком
определении. Все, что деревянное, выскреблено-перевыскреблено, все, что
кирпичное, белено-перебелено, половики стираны-перестираны, отдают в
розовость. На подоконнике, неожиданные для деревенского жилья, цикламены,
тоже белые, розовые и еще нежные розовые пармские фиалки. Будто
задержалось там весеннее утреннее озарение. Зоревая нежность исходила и от
хозяйки, бело-чистой, очень старой женщины. Замечу от себя, такой
совершенной чистоты не добьешься никакими затратами труда и времени.
Только у редких женщин она удается, причем легко, просто и незаметно, само
собой, я предполагаю: от врожденной незамутненности души.
Ему вспоминалось, или я теперь так представляю, что она с первых почти
слов завела о своей маме. Очень старая женщина, белые-белые седые волосы и
легкий, совсем еле-еле румянец, как на пармских фиалках (он ни разу не
назвал ее старухой), говорила о маме с девичьей простотой, с дочерней
признательностью, как о живой. Все мамины вещи, порядки, привычки, будто
не прошло с расставания и года, не то что пятидесяти.
Бывают, конечно, старухи, всем они встречались, будто живут в
позавчерашнем, желчные ханжи, ничему не рады. Он их приводил как
совершенно противоположное, чем она, черное. Она радостная, легкая, и было
ему даже завидно, что у него вот нет такого постоянного негаснущего
чувства. Так и потянуло чем-то помочь этой старой женщине, стать
причастным к ее чистоте.
И совпало. Находились в бревенчатом доме (он ни разу не сказал изба,
хата) начатые кружева на валике с коклюшками - так осталось от мамы. Они
помещались на виду, и подчеркивалось, что специально, как самое главное, с
чем связывались любовь, память, дочерняя обязанность перед мамой. Не в
том, что дочь не доплела кружева. Даже неизвестно осталось изыскателю,
умела ли очень старая женщина плести кружева. Обязанность дочери была в
другом - сохранить, а когда придет время, отдать ученому человеку