"Дмитрий Шашурин. Сорочий глаз (Повесть, фантастика)" - читать интересную книгу автора

мою сущность. А то я ходил в кино, часто с сеанса на сеанс. Любил
по-прежнему париться в бане. В баню пускали и вечером, не то что в кино.
Последняя электричка, и на рассвете в леса. Мелькание времен. Веселые
времена, хоть и стертые, словно глядишь с карусели.
Как-то в последней электричке, в четвертом вагоне (не от желания
уединиться, а уже от привычки садился только в четвертый вагон), ненадолго
приостановилась карусель, и спокойно представилось и разграничилось
прошлое, то, что есть и что, возможно, будет. Я потянулся за спичечным
коробком, в котором у меня все еще хранились те, обратные, ягоды -
возможность возвращения, и открыл ее: что, если съесть две-три ягоды и
перестать молодеть? <Что-то ты, мальчик, не вверх, а будто в землю
растешь?> - сказал мне пространщик в бане, и я стал ходить в другую баню.
Или даже немного постареть? Но тут карусель снова тронулась, и стерлись
границы, замелькали, убыстряясь, времена со всеми веселыми соблазнами. На
ходу как отпечаталось: память мешает счастью... мудрость - преддверие
смерти... Последнее, как себя помню, - сижу с открытым спичечным коробком
в руках, и меня заливает блаженство карусели, и мысли все проще, а радость
все больше. Пусть всегда будет мама! И по складам: ма-ма, м-а, а. А.
Мелькнули нарисованные человечки-огуречки, накрученные разноцветными
карандашами клубки линий, и не осталось никакой памяти - только сознание
бытия, радости, что бытие начинается с ничего, с чистоты. Я думаю, что
взаправду могла бы начаться новая жизнь сознания, памяти от нуля. Пройдя
какое-то время, чтобы возврат стертых воспоминаний не мог бы уже
состояться... Но получилось по-другому. В руках у меня оставался открытый
коробок с ягодами, и руки немедленно, по закону первичного освоения среды,
начиная от нуля, потащили ягоды в рот и перетаскали весь коробок. Так мне
мнится то, что произошло вне сознания. И старая память, не успев сгинуть,
попятилась на свое место.
Я очнулся с пустым коробком в руке, скованностью в мышцах и с
непреодолимой сонливостью и сейчас же уснул, прикорнув к корзинке.
Окончательно пришел в себя в больнице, говорят, не очень скоро, а назвался
еще позже. Не скрывал, а не знал сам. Глядел в зеркало на заросшее щетиной
морщинистое свое лицо и вдруг вспомнил, что было и кто я. Что было, я не
рассказывал никому. Жена. Похоронили за это время жену. Последний раз я
слышал тогда ее удаляющиеся шаги. В памяти же они звучат до сих пор.
Сам я дряхлею быстрее, чем положено для моего возраста. Считается,
что у меня был провал памяти, вернее всего, от возрастного склероза. Сосед
и садовод Ананасыч-Бергамотыч навещает меня. Про склероз он, конечно,
догадался первым, раньше врачей. Он даже считает, что склероза мне
маловато, небось микроинсульт. Многое ему все-таки неясно, и он хотел бы
выяснить, в какой одежде я вернулся из больницы. Много раз пускался
рассказывать про мнимого Жору и запутывался, только твердо верил, что в
последний день Жора торопился на уколы и он, Хлорофосыч, догадался, что на
уколы, сам в молодости лечился и помнил, как важно не пропустить очередной
укол.
На улице у меня кружится голова, и трудно оторвать ногу от земли,
чтобы шагнуть. Невозможно представить, как я будущим летом выберусь за
ягодами, за сорочьим глазом. Неужто так и не принесу пользу человечеству?
Томатыч еще рассказывал, что котище, который сожрал, по его предположению,
соседского котенка и жил в лесу около садовых участков, сдох недавно, и,