"Семь храмов" - читать интересную книгу автора (Урбан Милош)

IV

Обычный день. И нам лишь мнится, что к будущему стали ближе мы. О. Микулашек

Я веду рассказ о днях нынешних. Один Бог знает, как оно было прежде. Бог знает о моей роли в этом деле, Ему известны все мои слабости, мое желание быть незаметным понятно Ему. Он умеет отличить белое от черного, добро от зла, истину от химеры. Я на это не способен, никогда я не утверждал о себе подобного. Я не хотел ни во что вмешиваться, это все они. Они выбрали меня, и было бы удивительно, если бы Бог об этом не ведал. То, что им было нужно, заложено в меня Всевышним. Что же из этого следует? Самое невероятное: их замысел был Им освящен.

Так под силу ли мне было противиться?


Зима была грязная, снежная и суровая, ноябрь и декабрь тянулись до марта, но и сейчас, в мае, бывают утра, когда мороз чувствительно щиплет за пальцы. Ледяные цветы давно опали с оконных стекол, однако ветер, сдувший их, прилетел с севера. Опавшие цветы сменяет опавшая листва — весна, осень, времена года перемешались. Мать-и-мачеха отцвела в ноябре, посреди зимы под новой стеной вырос красный мак. Не сразу природа вернется на круги своя. С помощью Божией мы ей посодействуем. Если через неделю зацветет сирень, это будет добрым знаком.


Из полиции меня выгнали прошлым летом, за несколько месяцев до кровавой драмы в церкви Святого Аполлинария и всего несколько дней спустя после трагического события на Нусельском мосту, о котором я сейчас и поведу речь. Тогда погиб человек, за чью безопасность я отвечал, хотя и теперь не знаю, как мог бы предотвратить это несчастье. Расследование заняло не одну неделю, уголовная полиция колебалась, было это убийство или самоубийство и не надо ли забрать дело из ведения города, а потом все решилось простым принесением в жертву одного из своих. Им оказался как раз я. Интерес общественности к летнему происшествию был незначительным и пропал совсем, когда тем солнечным утром аполлинарский колокол возвестил о конце старых времен. Или о конце времен новых? А возможно, они кончились уже в тот день, когда маятник Времени, раскачивающийся над Прагой, впервые замедлил свой ход: в день смерти инженера Пенделмановой.

В середине июля меня вызвал начальник уголовной полиции. Я исполнял обязанности рядового полицейского и не находился у него в прямом подчинении. Это была наша первая встреча, и она оказалась не слишком приятной. Когда я вошел в его кабинет в управлении полиции Нового Города, там находился еще один человек. Перед большим дубовым письменным столом спиной ко мне стоял высокий мужчина. Я доложил о себе и встал рядом с ним. Не обратив на меня внимания, тот продолжал вполголоса беседовать с начальником. Лицо невежи было мне знакомо, он перешел в уголовную полицию как раз тогда, когда я заканчивал академию. В общей сложности он прослужил уже пять лет. Возможно, именно поэтому ему позволялось стоять перед шефом в такой небрежной позе. Если бы я знал тогда, сколь часто в ближайшем будущем мне придется терпеть его наглые выходки, я бы немедленно извинился и ушел.

У меня появилось неприятное чувство, что я помешал доверительной беседе. Эти двое явно не были рады моему приходу. Начальнику, которого так вот вблизи я видел впервые, оказалось около пятидесяти лет: среднего роста, почти лысый, с мясистым лицом, усеянным отвратительными оспинами. Наконец он заметил меня и, подняв брови и передернув плечами, проговорил, что, пожалуй, можно сразу переходить к делу. На лице второго промелькнула усмешка.

— Мое имя вам наверняка известно, — начал шеф и достал из кармана пиджака белый, жемчужно переливающийся (наверное, шелковый) носовой платок. — Однако во избежание недоразумений: я полковник Олеярж, и я всем тут заправляю, что, вопреки вашим возможным догадкам, отнюдь не доставляет мне большого удовольствия. Надеюсь, что в ближайшем будущем вы станете моим подчиненным. — Он помолчал, неторопливо расправляя платок на ладони. Потом обмотал им указательный палец… тишина тем временем все сгущалась, а стоявший рядом со мной человек поминутно ухмылялся. — Вы, конечно же, слышали, что от нас вынуждены были уйти четыре сотрудника, хотя мошенничество, инкриминированное им следственной комиссией, окончательно доказано не было. Но к работе они вернуться не смогут — во всяком случае, до тех пор, пока их не оправдает суд. — Олеярж взглянул на свой замотанный шелковым платком палец, словно ожидая от него какого-нибудь знака, и продолжил: — Есть задание, которое следовало бы поручить опытным криминалистам, но поскольку нас осталось мало, я велел отделу кадров подыскать способного патрульного. Компьютер выбрал вас, хотя некоторые офицеры вами и недовольны. — Левой рукой он поднял бумагу, лежавшую перед ним на столе, а правой, указательный палец которой был обернут носовым платком, благосклонно махнул в мою сторону. — Тем не менее я сказал, что испытаю вас. По моей просьбе вы будете освобождены от своих нынешних обязанностей. Вашим напарником станет Юнек. — И он указал на стоявшего рядом со мной человека. — Познакомьтесь: надпоручика Юнека вскоре ожидает повышение, за отличную службу и спасение жизни ребенка он получил благодарность от высшего полицейского руководства. Такие кадры нам нужны, вам есть чему у него поучиться. — Не успел он договорить последнее слово, как из его правого уха потекла черная масса, густая, как повидло. Я едва не подпрыгнул от испуга, но сумел сдержаться. С каменным выражением лица Олеярж поймал струйку заранее припасенным платком и закрыл им ухо. Выждав мгновение, он заткнул ухо обернутым пальцем. Не понимая, что происходит, я в смятении поглядел на Юнека. Тот смотрел поверх головы начальника, на лице его читалось безразличие, и он легонько покачивался на носках туфель. Олеярж, склонив голову вправо и по-прежнему не вынимая палец из уха, кивнул в мою сторону: — Вахмистр — это наше свежее пополнение, один из немногих полицейских с высшим гражданским образованием. Хотя, насколько я знаю… — Он поднял на меня глаза, полные сомнения и, как ни странно, сочувствия. Мне было плохо. Вынув палец из уха, он оглядел его, скомкал испачканный носовой платок и выкинул в мусорную корзину. А потом внезапно закричал свирепым тоном: — Хотя вы и бросили учебу! Говорят, вы просите называть вас… Как, надпоручик? К.? Смешно! Стесняетесь своего имени, вахмистр? Правда, оно и впрямь не слишком годится для полицейского. Вы не думали сменить его? Впрочем, я вас не принуждаю. Людям на улице вы все равно называете только свой номер, так что это не имеет значения. У вас гуманитарное образование, а в полиции вы прослушали курс психологии. Женщина, о безопасности которой вы станете заботиться, особа несколько нервная. К ней требуется индивидуальный подход. Возможно, вы мне не поверите — неважно, меня это не волнует — но никого лучше вас я не подыскал. Вы нужны мне, вахмистр, и я надеюсь, что вы меня не подведете.

— Вас неверно информировали, — сказал я, подавляя злобу и стыд. — Я учил историю, и, как вы правильно отметили, кончилось это мое учение бесславно. Я вовсе не желаю менять место службы. С меня достаточно и патрулирования. Я должен набираться опыта, работая на улице.

Это мое решительное выступление, удивившее и меня самого, и надпоручика Юнека, искоса бросившего на меня недоверчивый взгляд, начальника нимало не убедило.

— Бросьте, — ответил он, — не выношу ложной скромности. Да вы знаете, с какой радостью другие ухватились бы за это предложение? Нет такого патрульного, который не мечтал бы поменять свою форму на цивильный плащ. А может, вы не осознали всю важность задания, которое вам доверено? Оно почетно для вас обоих. — И я кивнул, не в силах упорствовать.

Он смерил нас довольным взглядом и принялся диктовать указания. Однако на половине фразы сморщил лицо, как если бы у него внезапно начались колики, рывком извлек из кармана второй шелковый платок и прижал его к уху — на сей раз к левому. Я уже знал, что последует далее, и сумел даже глазом не моргнуть.

Сегодня я говорю себе: упади я тогда в обморок, Олеярж, возможно, и освободил бы меня от задания. Однако удалось бы мне избежать того, что было предопределено? Вряд ли.


Инженера Пенделманову связывали с прошлым коммунистическим режимом довольно тесные узы. Она была вдовой крупного чина из центрального комитета партии, заместителя прежнего министра труда и социального обеспечения. Я узнал, что в начале 1990 года ее муж, тогда уже уволенный и опозоренный аппаратчик, покончил с собой, причем весьма странным способом: он въехал на своем тяжелом лимузине на замерзшую гладь Орлицкого водохранилища и направился к большой полынье. Машина ушла под лед и бесследно сгинула. На следующую ночь ударил мороз, и озеро замерзло целиком. Автомобиль с покойником остался подо льдом, извлекли их только через неделю. Свидетели рассказывали, что солдаты вырубили глыбу льда, похожую на огромное пресс-папье. Когда подъемный кран вытащил ее, то толпа зевак увидела внутри черную машину, а у ее окошка — жуткое лицо: губы застыли в усмешке, и от них тянулась вверх цепочка огромных, неподвижных пузырей.

Но Пенделманову смерть мужа не сломила. Она продолжала ходить в некое учреждение при муниципалитете, где проработала всю жизнь, и целых три года сопротивлялась натиску коллег, которые мечтали от нее избавиться. Прежде они ее боялись и подозревали, что она доносит на них Пенделману. Когда же после смены политических векторов эта опасность миновала, все перестали скрывать свою ненависть и захотели выгнать «бабку», как они ее называли, вон. Сделать это оказалось не так-то просто, Пенделманова отлично разбиралась в законах. Но в конце концов вдова все же уволилась — после того, как добилась невиданной пенсии. Однако сидеть сложа руки в ее планы не входило. В молодости Пенделман считался талантливым левацким поэтом, после войны он примкнул к радикалам, основавшим несколько рабочих издательств, и до того, как наступило культурное затмение сорок восьмого года, успел издать три сборника своих стихов. В начале пятидесятых его арестовали, после смерти Готвальда[11] реабилитировали, а в высочайшие политические сферы он взлетел в семидесятые. Тогда же он перестал творить, хотя прежде литературные журналы то и дело печатали его стихи. Вдова Пенделмана решила подготовить посмертный сборник его произведений и даже подыскала издателя.

Прошлым летом она пришла в полицию с заявлением, что за ней кто-то следит. Тогда от нее сумели отделаться, но она пришла опять, потому что ей разбили камнем окно. Это был небольшой булыжник, из тех, какими мостят улицы — Пенделманова оставила его в полиции, потребовав лабораторного исследования. К ее истории отнеслись не слишком серьезно, хотя нельзя было не признать, что она необычна, если, разумеется, вдова все попросту не выдумала. Она жила на пятом этаже в районе Панкрац, а такие мелкие камни для мощения улиц там не применялись. Попасть булыжником в окно, расположенное на большой высоте, могла только хорошо тренированная рука — или же кому-то очень повезло. Потерпевшая была убеждена, что это — политическая месть за прошлое ее мужа и сведение старых счетов. Ее отправили к начальнику уголовной полиции, и тот решил, что речь идет о покушении на жизнь. Он пообещал на месяц приставить к ней своих людей. Потом, мол, видно будет. Если угрозы возобновятся, то полиция начнет активно заниматься этим делом.

В лаборатории попытались снять с булыжника отпечатки пальцев. Попытка, впрочем, была чистой формальностью — наперед было ясно, что на камне ничего не отыщется. Я посмотрел на приложенную фотографию. Камень как камень. Скорее всего, разновидность кремня. Внимание привлекали разве что тоненькие зеленые прожилки.


Мы с Юнеком чередовались каждую неделю, он заступил на дежурство в субботу двадцатого июля, я же должен был закончить этот месяц, дважды подменив своего напарника. Мы зашли выпить пива, чтобы поближе познакомиться, и разработали план совместных действий на тот случай, если угрозы возобновятся или на Пенделманову будет совершено нападение. Он в основном говорил о себе, причем очень откровенно, так что я даже растерялся. Мы выпили на брудершафт — мне следовало называть его Павлом. Попросить его обращаться ко мне, используя только мой инициал, я не отважился. И произнес свое полное имя. Как ни странно, он отреагировал вполне спокойно, однако позже, когда на прощание он пожимал мне руку, от меня не ускользнула его легкая усмешка.

Квартиру переполняли сухоцветы — желтые, красные, но больше всего оказалось фиолетовых, повсюду вазы, стаканы и пластмассовые баночки с этими растениями без запаха, сухоцветы были воткнуты даже за рамы картин и рассованы между книгами на полках. Их присутствие меня странным образом успокаивало, а Юнека доводило до исступления.

Пенделманова выделила нам комнатку с маленьким окошком, смотревшим в неаккуратный дворик, темную узенькую каморку, заставленную черными шкафами со старомодными мужскими костюмами и причудливыми дамскими платьями, отвечавшими изменчивой моде последних сорока лет. Из карманов, петлиц и из-под воротников всех этих одеяний выглядывали сухоцветы. У меня даже возникла ассоциация с чесноком, отгоняющим упырей. Когда я спросил у вдовы, почему здесь столько цветов, она ответила, что много лет назад, сразу после смерти мужа, кто-то прислал ей их в больших плетеных корзинах. Пенделманова добавила еще, что горевала о том, что корзины опоздали — появились только после похорон. Выбрасывать цветы она не стала и в память о покойном украсила ими квартиру. К тому же считается, что они отпугивают моль. Выслушав эту сухоцветную историю, я содрогнулся от отвращения. Уже тогда мне пришло в голову, что корзины предназначались именно ей, а не Пенделману, но я не умел еще отличать случайность от закономерности.

Владелица гардеробной предложила мне забрать любые вещи покойного мужа — ей, мол, будет только приятно, если они еще кому-нибудь послужат. Я не принял эти слова всерьез, но когда десятого августа позвонил у двери ее квартиры и произнес условленный пароль, чтобы вторую — к счастью, последнюю — неделю против собственной воли играть роль личного охранника, она встретила меня, нагруженная одеждой. В передней чему-то улыбался Павел Юнек, как раз застегивавший свой кожаный пиджак. Он носил его поверх белой футболки и походил скорее на преуспевающего молодого бизнесмена, чем на полицейского. Разве мог я тягаться с ним? Хозяйка выглядела недовольной и вместо приветствия подала мне свою ношу, заявив, что раз Павел отказался взять это (они были на «ты»), то пускай хоть я заберу. Оказалось, что это светлый плащ. Тот из ее телохранителей, что был более опытным и способным, очевидно, объяснил даме, как должен одеваться настоящий детектив, а она не поняла иронии.

У них сложились хорошие отношения. Он легко болтал с ней на разные темы, играл по вечерам в лото, и они вместе смотрели телевизор. Родители Юнека принадлежали к той же привилегированной касте, что и Пенделманы. Когда общество перевернулось, завидному положению семейства пришел конец. Для юноши это был удар, форму полицейского на него надела ярость. Он был готов к мести, но пока не знал, к какой именно.

Изо дня в день я, точно ученая собака, сопровождал Пенделманову, ходившую за покупками. По вечерам она всякий раз настаивала на том, что накормит меня ужином. Еда была вкусной, однако стоила мне права на частную жизнь. После ужина вдова пыталась вести светские беседы, но я предпочитал отмалчиваться. С самого начала она чуяла во мне идеологического противника. При первой же возможности я скрывался в своей комнатке и читал книги по истории, которые приносил с собой. Хозяйку это обижало, и она громко оплакивала своих сограждан, чьи защитники, вместо того чтобы тренироваться в стрельбе, изучают Средневековье. Несколько раз она восклицала, что впервые видит такого странного детектива, и выражала радость по поводу того, что ее муж до этого не дожил. В его время, уверяла Пенделманова, в полиции служили настоящие богатыри. Такая убежденность меня насмешила, и я признал ее правоту. После этого она не разговаривала со мной несколько дней. Меня это вполне устраивало.

Когда срок моей вынужденной субаренды уже подходил к концу, хозяйка смягчилась. Последний, пятничный, вечер мы с ней провели возле телевизора. Она пила венгерское вино и уговорила меня присоединиться. Вино мне понравилось, за первой рюмкой последовало еще несколько. Я отвык от алкоголя, я давно уже почти не пил. Без скольких-то минут одиннадцать я поймал себя на том, что рассказываю о своих любимых местах на севере Чехии и объясняю, что такое наука о крепостях. Все, что я говорил, она воспринимала с показным восторгом. Ее интерес был наигранным, веселье — искусственным. Я понимал это, но опьяненное легкомыслие пренебрегло всем. Даже не помню, когда лег спать.

Меня разбудил звонок в дверь, колючий, как осколок винной бутылки. Свою страшную ошибку я осознал сразу же, едва поднялся с тяжелой головой с дивана в выделенной мне комнатке. Я почувствовал, что нахожусь в квартире в одиночестве, и убедился в этом окончательно, когда заглянул в спальню и на кухню. С ладонью на кобуре в темноте подкрался к двери. Резко нажал на ручку, но дверь оказалась заперта. Меня это удивило. Звонок тем временем умолк, и я немного успокоился. Однако тут же раздался сильный стук, и кто-то выкрикнул слово «полиция». Я назвался и объяснил ситуацию.

Через пятнадцать минут, в течение которых я то пил воду из-под крана, то блевал в уборной, кто-то наконец выломал дверь. Это оказался надпоручик Юнек. Он велел мне следовать за ним. Я повел себя как преступник: в шутку вытянул перед собой обе руки, точно ожидая наручников. Юнек даже не улыбнулся. К счастью, идти оказалось недалеко.


Она покачивалась в воздухе за первой же мостовой опорой, висела на затянутой на шее бельевой веревке, странным образом напоминая позабытую в кладовой одинокую луковицу. Светало, но очень медленно, так что при взгляде на фонари на Нусельской улице глубоко под нами могло показаться, что еще ночь. Мост вздрагивал от каждого проезжавшего поезда, стучавшего у нас под ногами, а за нашими спинами со свистом мчались машины, и паузы между ними по мере того, как света прибывало, все уменьшались. Некоторые с любопытством замедляли ход, и дорожный полицейский прогонял их, как назойливых мух. Служебные машины припарковались перед мостом, чтобы не мешать движению. Возле тротуара на месте произошедшего несчастья стояла только «скорая помощь». Маячок на крыше кабины несмело поблескивал, а сирена молчала, пристыженная, осознавшая всю свою бесполезность.


Пускай я радуюсь, что расследования не будет — вот что мне сказали и еще посоветовали немедленно подать заявление по собственному желанию, которое наверняка подпишут. Мне, мол, страшно повезло: об алкоголе в протоколе не упомянули, потому что полиция не хочет себя позорить. Олеярж, лично подписавший мое заявление, на словах велел передать, что мне не стоит больше попадаться ему на глаза. Через своего непосредственного начальника я попросил о встрече, но ответа не получил. Все это мне с самого начала казалось весьма подозрительным, но я прекрасно понимал, что за подпись неполного протокола меня могут привлечь к судебной ответственности, а героя изображать не хотелось, актер из меня все равно вышел бы никудышный. Официальная версия была такова: самоубийство, которое не удалось предотвратить. Полицейского, охранявшего госпожу Пенделманову от возможного покушения на ее жизнь, она заперла в своей квартире, пока тот спал. Это доказывают ключи, найденные в сумочке самоубийцы на тротуаре, над тем местом, где и случилась трагедия.

Каким образом старой женщине удалось перебраться через двухметровое проволочное заграждение и почему она повесилась, а не просто бросилась вниз, так никто и не объяснил. Да никого это особо и не интересовало. В тот же день на Нусельском мосту произошло еще одно несчастье. Молодая женщина несколько часов простояла у перил, чтобы телерепортеры успели подготовить аппаратуру. Только потом она прыгнула с моста, вечером это показывали в новостях, смерть в прямом эфире стала хитом мертвого сезона. В самоубийстве Пенделмановой телевидение не отыскало никакой изюминки. Вот если бы речь шла об убийстве, тогда дело другое. Но полиция эту версию решительно отвергла.