"Варлам Шаламов. Воспоминания " - читать интересную книгу автора

планы...
Вернулся в Москву в 1932 году и крепко стоял на всех четырех лапах.
Стал работать в журналах, писать, перестал замечать время, научился отличать
в стихах свое и чужое. Каленым железом старался все чужое вытравить. Писал
день и ночь. Думал над рассказом, над его возможностями и формой. Научился,
как казалось мне, понимать, зачем нужен дождь в рассказе "Мадемуазель Фифи"
Мопассана. Написал 150 сюжетов рассказов, не использованных еще, около 200
стихотворений: Увы, жена тогдашняя моя мало понимала в стихах и рассказах и
сберегла напечатанное и не сберегла написанного, пока я был на Колыме...
Я понял также, что в искусстве места хватит всем и не нужно тесниться и
выталкивать кого-то из писательских рядов. Напиши сам, свое... Я написал
несколько рассказов, и их охотно напечатали... Я набирал силу. Стихи
писались, но не читались никому. Я должен был добиться прежде всего "лица
необщего выражения". Готовилась книжка рассказов. План был такой: в 1938
году первая книжка - прозы. Потом вторая книжка. Сборник стихов.
Я тогда как жил? Напишу, редакционной машинистке продиктую - "Броня -
первая птица"! - подписываю, адрес ставлю и несу в редакцию - журнала,
газеты - в этом нет различия. Секретари отвечали обычно: зайдите через
неделю. Я заходил через неделю и получал ответ - всегда положительный. Так
было с "Колхозником" горьковским, с "Октябрем", с "Прожектором", с "Гудком",
с "Ленинградской правдой", с "Вокруг света", в любом журнале петушье слово
действовало безотказно, я даже и понять не мог, как это могут рассказ не
принять, не считал такой случай для себя возможным. Такая была уверенность,
твердость руки такая. Казалось, нашел уже тон, зачин и стиль и действовал с
"лица необщим выраженьем".
Этот способ действовал безотказно: сто процентов попадания. Для себя,
про себя я считал тогда, что не только талант скажется, но и биография
скажется всегда и из-за моей спины продиктует, напишет моим пером все, что
нужно...
В ночь на 12 января 1937 года в мою дверь постучали...

С первой тюремной минуты мне было ясно, что никаких ошибок в арестах
нет, что идет планомерное истребление целой "социальной" группы - всех, кто
запомнил из русской истории последних лет не то, что в ней следовало
запомнить...
С 1937 года по 1956 год я был в лагерях и ссылке. Условия Севера
исключают вовсе возможность писать и хранить рассказы и стихи - даже если бы
"написалось". Я четыре года не держал в руках книги, газеты. Но потом
оказалось что стихи иногда можно писать и хранить. Многое из написанного -
до ста стихотворений - пропало безвозвратно. Но кое-что сохранилось. В 1949
году я, работая фельдшером в лагере, попал на "лесную командировку" - и все
свободное время писал: на обороте старых рецептурных книг, на полосках
оберточной бумаги, на каких-то кульках.
В 1951 году я освободился из заключения, но выехать с Колымы не смог. Я
работал фельдшером близ Оймякона в верховьях Индигирки, на полосе холода, и
писал день и ночь на самодельных тетрадях.
В 1953 году я уехал с Колымы, поселился в Калининской области на
небольшом торфопредприятии, работал там два с половиной года агентом по
техническому снабжению. Торфяные разработки с сезонниками-"торфушками" были
местом, где крестьянин становился рабочим, впервые приобщался к рабочей