"Варлам Шаламов. Вишера" - читать интересную книгу автора

Физические неудобства классического вида давно уже были для меня
предлогом и поводом для душевного подъема. Этот подъем, который я
почувствовал в Бутырской тюрьме за все полтора месяца одиночки, не был
приподнятостью нервной, которую так часто ощущают при первом аресте. Подъем
этот был ровен: я ощущал великое душевное спокойствие. Мне удалось найти ту
форму жизни, которая очень проста и в своей простоте отточена опытом
поколений русской интеллигенции. Русская интеллигенция без тюрьмы, без
тюремного опыта - не вполне русская интеллигенция. И в Бутырской тюрьме, и
раньше у меня не было преклонения перед идеей движения - тут много было
спорного, неясного, путаного. Поведение мое мне отнюдь не казалось
романтическим. Просто - достойным, хотя на протяжении многих лет мои
старшие товарищи, старшие не по движению, а по судьбе и быту, упрекали (не
упрекали, а квалифицировали, что ли) мое поведение как романтизм, тюремный
романтизм, романтизм жертвы.
Как раз ничего романтического в моем поведении не было, просто я считал
эту форму поведения достойной человека, может быть, единственно достойной в
тот миг, в тот год для себя - без предъявления требований вести себя так. Я
никого не учил, учил только самого себя. Никого не звал к подражанию. Вся
романтика подражательная, хорошо освоенная людьми, меня особенно не
привлекала.
В Бутырской тюрьме я выходил на какое-то особенное, определенное место
в своей собственной жизни.
За полтора месяца меня вызывали два или три раза на допрос, но я, как и
в начале следствия, не давал никаких показаний. Последнюю подпись об
окончании следствия дал я в марте, а уже 13 апреля 1929 года пришел пешим
этапом в концентрационный лагерь Управления Соловецких лагерей особого
назначения в 4-е отделение этого лагеря, расположенное (на Вишере).
Я пришел с приговором - три года концентрационных лагерей особого
назначения. По окончании срока дается свидание с родными и высылка в
Вологодскую область на пять лет. Я отказался расписаться в том приговоре.
Приговор был громовый, оглушительный, неслыханный по тем временам. Агранов и
Черток решили не стесняться с "посторонним". Опасен был троцкизм, но еще
была опасней "третья сила" - беспартийные знаменщики этого знамени.
Если оппозиция - это комсомольцы, партийцы - свои люди, над их
судьбой надо еще подумать: быть может, завтра они вернутся в партии к силе.
Тогда чрезмерная жестокость будет обвинением. Но беспартийному надо было,
конечно, показать пример истинной мощи пролетарского меча. Только
концлагерь. Только каторжные работы. Только клеймо на всю жизнь, наблюдение
на всю жизнь.
Майор Черток вел мое следствие по статье 58, пункт 10, и 58, пункт 11,
- агитация и организация. А в приговоре, в той выписке из протокола Особого
совещания, которую мне вручил комендант Бутырской тюрьмы в коридоре
тюремном, было сказано: "...осужден как социально опасный элемент". Я
приравнивался к ворам, которых тогда судили по этой статье.
С ворами в одном вагоне отправился в лагерь на Урал. Высшие власти
просили меня запомнить, что они не намерены со мной считаться как с
политическим заключенным, да еще оппозиционером.
Высшая власть рассматривала меня как уголовника. Эта чекистская поэзия
коснулась не одного меня.
Следствие было начато и закончено по 58-й статье. А приговор был