"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Свидание (Эпопея "Преображение России" - 17)" - читать интересную книгу автора

себя повалит. Воображение матери работало безостановочно, и вслед за
этажеркой представлялась коробка спичек, которую нашла, конечно, Галя на
кухне, спрятала эту игрушку под свой белый передничек, пробралась с нею в
спальню и - что ей стоит? - чиркнула спичкой по коробке, как это делает
нянька, и подожгла одеяло, например, или подушку... Пока-то мешкотная
Прасковья Андреевна услышит, что из комнат запахло дымом, - в спальне уже
все горит... И пока они доедут, что там дома может произойти, даже и
вообразить страшно Тане. А в проходе, где она стояла, давили на нее с трех
сторон, и те, кто был сзади, и те, кто пришелся спереди, и особенно те, кто
протискивался вперед, говоря: "Пропустите, граждане, мне сейчас выходить", -
и очень энергично действуя плечами и локтями. "Держись, начинается!" - по
обыкновению шутил стоявший сзади нее Леня, но ей, встревоженной, неприятна
была эта шутка, и она морщилась, поворачивая к нему щеку и медленно
продвигаясь вперед.
Вдруг с нею произошло что-то странное, глаза ее скользнули было по лицу
какого-то счастливца, сидевшего в левом от нее ряду, и тут же вернулись к
нему снова и почему-то никак не хотели от него оторваться. При этом память
точно шептала ей, что это не просто кто-то из недавних ее знакомых в той же
Москве, - ведь таких было очень много: появлялись в ее жизни и исчезали
бесследно, - нет, этот был как-то очень хорошо, очень близко знаком и как-то
известен ей, но кто именно, она никак не могла припомнить.
Он был в пыжиковой шапке, но, несмотря на то, что этой шапки не
оказалось в ее памяти, было что-то другое, совсем не такое случайное, как
шапка; оно было в глазах и во всем лице, продолговатом, несколько скуластом
от впалости щек, бритом, оно было в линиях подбородка, округлых, мягких, но,
главное, в глазах; эти глаза, они будто бы много уже лет как запали в ее
память и оставались там, заслоненные тысячами других глаз, - однако вот
теперь, сквозь эти тысячи других, пробились те глаза, и они именно те самые,
а не какие-то другие, оказались теперь тут рядом, и упустить их нельзя,
нельзя ни на секунду сводить с них глаз, пока наконец-то не станет для нее
ясно, чьи они.
Обыкновенно, когда ей случалось стоять в проходе трамвайного вагона,
она продвигалась вперед вслед за другими и уже перед самым выходом
дожидалась своей остановки, но теперь она точно приросла к месту, пропускала
вперед всех, даже Леню. Став впереди нее, он протянул ей назад руку, - "руку
помощи", как он называл это шутя, - но она не взяла ее, - просто не
заметила. Как раз в это время тот, на кого она смотрела, вынул из пальто
платок, снял свою пыжиковую шапку и вытер платком голову, подстриженную под
ноль или даже выбритую наверно не больше как за неделю до этого дня. И вот
эта несколько угловатая, высокая голова, возникшая теперь вся перед глазами,
вытолкнула из памяти ее точь-в-точь такую же голову и, больше того, даже
фамилию того, кого она видела в раннем детстве около моря, того, кто носил
ее там на руках и говорил ей, как называются большие камни и трава,
ютившаяся около них на пляже, и проворно строил из карт тоннели для ее
поезда, вагоны которого были ягоды шиповника.
И должно быть, радость, какою засветились ее глаза, чуть только она
вспомнила картину детства, передалась как-то человеку, вытершему уже платком
вспотевшую голову и снова надевшему шапку: он тоже стал глядеть на нее
неотрывно и вдруг поднялся и стал протискиваться к выходу, когда кондукторша
выкрикнула остановку. Таня увидела, когда он поровнялся с Леней, что Леня не