"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Пушки выдвигают (Эпопея "Преображение России" - 5)" - читать интересную книгу автора

история! Нет, не простит!
Сыромолотов наблюдал теперь Людвига Куна, приподняв удивленно брови:
тот горячился так, как будто убитый австрийский эрцгерцог был по крайней
мере его хороший знакомый.
- История не простит или Франц-Иосиф? Или те, кто правил под его
именем? - спросил он.
- В конечном итоге это все равно, разумеется, кто именно, - может быть,
даже третье лицо, со стороны, но немцы к такой подлости, как это убийство
из-за угла, отнесутся единодушно строго, - вот моя точка зрения!
В это время вошли Карл Кун и мать Людвига, и Сыромолотов заметил
оторопелое выражение лица своей "натуры".
- Ты слышал, что сказал мне на прощанье герр Люстих? - обратился старый
Кун к сыну.
- Что именно? - встревоженно спросил сын.
- Что это... как бы выразить... хороший предлог к очень большой войне,
- с заметным трудом подыскал слова отец и вопросительно вперил выцветающие
глаза в горячие глаза сына.
- Я совершенно так же это понял, - не замедлил согласиться сын.


VI

Обед кончился скомканно, и как-то до такой степени не по себе стало
Сыромолотову, что он едва удержался от желания взять домой ящик с красками и
кистями, чтобы больше уж сюда не являться. А желание было сильное, так что
удержаться от него было нелегко. Он решил, впрочем, посвятить портрету
старого Куна еще не больше одного сеанса, чтобы облегчить и себя и свою
"натуру".
Домой возвращался он по тем же самым улицам, по каким шел утром, но
утренней открытости ко всему кругом теперь уже не было в нем. Людей, во
множестве возникавших перед глазами на несколько моментов при встрече с ними
на улице, совершенно заслоняли те несколько человек, которых он уносил в
себе из дома Кунов.
В жизни Сыромолотова вообще мало было людей, которых он мог бы назвать
"своими", но до такой остроты, как теперь, он - ему казалось так - никогда
раньше не чувствовал "чужих".
В чем именно заключалась их "чужесть", этого он толково объяснить даже
самому себе, пожалуй, не смог бы: он чувствовал это инстинктивно, но очень
сильно.
Не чужесть даже, а совершенно непримиримая враждебность, какими бы
масками внешних приличий она ни прикрывалась. Он не столько доводами
рассудка, сколько пространственно ощущал это: ему было тесно идти.
Впечатлительный, как всякий большой художник, он и по улице домой шел
как будто не один, а рядом с Людвигом Куном и Тольбергом, с монументальной
фрау Люстих и ее тощеватым, но жилистым мужем. Отрывая от них свое внимание
для того, чтобы не столкнуться с тем или иным встречным или обойти
кого-нибудь впереди из очень медленно идущих, он ни на минуту не забывал,
что идет как бы рядом с кучкой чужих людей, начавших было даже и говорить на
своем языке в его присутствии.
Не в отношении только себя лично, но и в отношении всех, кого привык он