"Сергей Сергеев-Ценский. Обреченные на гибель (эпопея Преображение России #1)" - читать интересную книгу автора

глазами, - и еще на отца похож был старший - Володя, а двое других - на
мать. Но ни дара отчаянья не усвоили похожие на мать, ни дара жалости -
похожие на отца. А у того, который свел дружбу а Лучковым, стали
появляться разные запрещенные книжки, и его уволили из шестого класса, и
когда сам Иван Васильич поехал просить директора, чтобы приняли его Колю
обратно, директор - важный лысый старец с седыми кудельками около мясистых
красных ушей - сделал скорбное лицо, развел руками и сказал тихо:
- Я вас очень уважаю, доктор, но простите мне великодушно, в своей
гимназии держать вашего сына не решаюсь: боюсь!.. Я вам это искренне
говорю: боюсь!
Даже за белую пуговицу его мундира подержал и в глаза его, источающие
жалость, поглядел сочувственно и проникновенно.
Коля был плотнее других детей Ивана Васильича, любил гимнастику на
приборах, но не играл в городки, так как при этой игре работают мускулы
одной только правой руки, левая же барствует, а в человеческом теле
должны, как и в человеческом обществе, одинаково работать все члены.
Ему шел уже семнадцатый год, когда однажды, поздно вернувшись
голодный домой с какого-то тайного собрания (он уже числился в партии),
забрался он в шкаф, где - знал - стояла рисовая бабка, оставшаяся от
обеда, но со свечкой в руках появилась сзади его мать, схватила его за
шиворот:
- Где шляешься, мерзавец, там и жри!
А когда он оттолкнул ее, она выскочила на улицу, крича:
- Спасите!.. Караул!.. Спасите от собственного сына!..
И спасать прибежали. Явился даже дежуривший на углу полицейский,
которому заявила она, что сын ее - ярый революционер и не арестовать его
немедленно он даже не смеет.
Во флигеле сделали обыск, и на рассвете Коля был отправлен в тюрьму.
Тогда это событие в доме доктора Худолея очень взволновало город.
Правда была в том, что Ивана Васильича в эту ночь не было дома: он был
приглашен на трудные роды, хотя и без него там уже был акушер, - но в
городе сочинили, что он ничего не имел против того, чтобы сын его посидел
в тюрьме, что тюрьма в столь молодые годы только полезна для будущего
борца за народное благо: она научит его непримиримости и закалит его дух;
говорили, что, прощаясь со своим сыном, он именно это и сказал в
присутствии полицейских, и это особенно умиляло всех почитателей святого
доктора, и, совершенно неизвестно почему, в связи с этим стали говорить,
что мать Худолея - еврейка, и даже больше того: недавно приехала из Гомеля
навестить своего сына.
И вскоре одна старая простая еврейка в теплой клетчатой зеленой шали,
морщинистая, но с ярко горящими молодым любопытством глазами появилась в
доме на тихой улице Гоголя и спрашивала денщика Фому: где же она, эта
почтенная еврейка из Гомеля, счастливая мать изумительного сына, лучшего
друга всех бедных?
Фома Кубрик был в это утро один дома, - Зинаида Ефимовна на базаре,
дети - в гимназии, - и, пока он, соображающий туго и медленно, понял, что
эта в зеленом платке ищет чью-то мамашу, гостья успела уже проникнуть из
передней в гостиную, а пока он обстоятельно ответил было, что никаких
приезжих мамаш пока, - бог миловал! - у них нет, она открыла уже двери в
столовую и обшарила ее глазами... Оторопелый Фома, коротенький и