"Юрий Сергеев. Становой хребет (Роман) " - читать интересную книгу автора

учуял места, где выгуливался на разнотравье жеребёнком и дудонил взахлёб
молоко едва памятной матери кобылицы.
Михей снял со спины карабин, достал из перемётной сумы и положил в
карман монгольского полушубка холодный наган, тронул поводья.
Конь с места рванулся рысью, но его угомонил свирепый рывок узды.
Смиренно пошёл шагом. Быков напряжённо вглядывался в темь, потея от страха.
У поскотины спешился.
Привязал Воронка к яблоне-дичке и не ко времени вспомнил, что завсегда
рвала с неё яблоки ещё зелёными станичная ребятня, сам не раз набивал пазуху
мелкими и кислющими плодами, от них судорожно сводило рот оскоминой.
Уходил от вехи детства и коня, пригнувшись, как в пешем строю в атаках
на германской. Чуть не выстрелил с перепугу, когда порскнула от омёта соломы
парочка, девка сдавленно хихикала, вторил ей ещё квёлый басок парня: "Ходют
тут, угомону нет!"
Михей дослушал удаляющийся топот, устало вытер со лба пот. Горькая
мысль прошила голову: "Доигрался, в душеньку мать! Крадусь к своей избе, как
цыган к табуну лошадей. Довыслуживался!"
Торопливо пошёл, огибая станицу, и перехватила дух зависть, что жизнь
устроилась тут без него. А ему уже не придётся покойно идти по улице, не
смыть с себя кровяного тавра, не схорониться от людской молвы и расплаты.
Михей вздрогнул от неожиданности. Тоненько, до испуга близко, завёл
старинную казачью песню девичий голос. Ему подтянули: чисто и хорошо ладили
вслед, вышибая из глаз жалостливую слезу.
Он угнул шею от горечи, словно бык под непосильным ярмом, уронил руки,
а карабин злобно принюхивался черной ноздрёй, выискивая жертву.
Сотник обессилено лёг навзничь и долго слушал, оглаживая пальцами
жёсткую бороду. Нахлынула издавняя молодость, игрища, песни и смех девок,
вспомнилось, как отбил из их длиннополого табуна тихую и робеющую Настютку,
дочь справного казака Ильи Трунова, увлёк её далеко в степь.
Такие же звёзды мигали в бездонном небе, кружил голову пьяный настой
трав. Бесновато кинул на землю ойкнувшую в испуге Настюху и трясучей рукой
защемил ей рот. Она вяло отпихивалась, тоскующе стонала сквозь сведенные
судорогой пальцы, а потом ослабла и зашлась слезьми.
Михейка трусовато улещал её клятвами, терзался страхом перед шебутным
Ильёй, и вот же врезались в память её слова: "Ты бы хучь сперва поцеловал".
Он это воспринял не укором, а смирением перед силой и опять рванул за едва
оправленный подол, не владея собой.
"Люб ты мне, Михейка, а так бы не далась я тебе", - обречённо шепнула
ему в ухо и крепким, уже бабьим отчаянным порывом обняла его за шею.
Вечерами стали забиваться подальше от станицы. И догулевались. Толстеть
спереди взялась Настютка, призналась с испугу матери.
Илья был крут на расправу. Приловил дочернего ухажера, отпорол для
острастки плёткой и привёл к отцу. Не отвертелся Михей от свадьбы, а
вскорости объявился первенец Егорка, лупоглазый и крепкий парнишка, срам и
гордость Трунова.
Песню девок перебил хриплый голос служивого, видать, по старой привычке
забредшего на игрище:
Пошли казаченки в поход полуночный,
И за ними Марусенька, заплаканы очи...
Не плачь, не плачь, Марусенька-а-а,