"Дмитрий Сергеев. Прерванная игра (Фантастическая повесть) " - читать интересную книгу автора

возник молодой Сколт. Что верно то верно, он действительно был задирист и
горяч. Нынешний пожилой Сколт в сравнении с ним выглядел как само
спокойствие и выдержка. Что впечатление это обманчиво, зрители смогли
понять немного позднее. Но в тот первый момент ощущение было именно таким.
На телеэкране прокручивали запись давней беседы семидесятилетнего
старца с юным Сколтом, начинающим журналистом. Собственно, их разговор
нельзя назвать беседой - скорее, словесным поединком, исход которого был
заранее предрешен. Житейская мудрость старца не могла противостоять
беспрерывным уколам язвительного журналиста, сразу же захватившего роль
ведущего: короткими едкими репликами и даже выразительным молчанием он
направлял разговор в выгодное для себя русло. Самое грустное в этой сцене
было то, что добропорядочный старикашка так и не уяснил себе, сколь
неблаговидную роль сыграл он в руках ловкого журналиста. Спор между ними
шел о достоинствах старой и новой морали. Старичок шамкающим голосом
упрекал молодежь в отсутствии идеалов, в том, что они не прислушиваются к
голосу совести, и прочих смертных грехах. Он сбивался, путался, терял
мысль, и Сколт без малейших усилий, одной лишь репликой, одним словом, а то
и просто иронической ухмылкой сводил на нет все доводы противника.
Сцена эта оборвалась внезапно. Ивоун даже заподозрил: не помехи ли. Но
оказалось нет. Эффект обрыва старой записи был учтен опытным Сколтом. На
экране вновь появился он - сорокадвухлетний журналист, умеющий судить
собственные ошибки и заблуждения. Верно, в подобном осуждении было и
любование собой, но об этом догадывался не всякий зритель и не сразу.
Подобным ходом умудренный журналист заставил зрителей поверить в свою
искренность.
- Нет смысла смотреть старую передачу до конца,- сказал он, иронично
улыбаясь.-Неужели не ясно всякому мыслящему человеку, на чьей стороне
правда: на стороне ли беспринципного юнца, способного ради минутного
успеха, ради карьеры просмеять кого угодно, хоть родного отца, или на
стороне доверчивого и обманутого старца. вся беда которого состояла лишь в
том, что он не умел как следует изложить свои мысли.
От души жалею, что теперь его уже нет в живых, и я не могу принести
ему мои чистосердечные извинения. Запомните этого человека, запомните его
голос,- с пафосом призвал Сколт. - Только что вы слышали голос человека,
жившего в ту, теперь уже навсегда ушедшую пору, когда люди не боялись еще
называть вещи своими именами: чревоугодника называли обжорой, выпивоху -
пьянчужкой, распутника - бабником, а не говорили, как теперь, жизнелюб. Что
касается жизни, тогда ее любили ничуть не меньше, только не смешивали
понятий: словом "любовь" называли редкое и возвышенное чувство, испытать
которое,- может быть, не всякому дано.
- Теперь много говорят о прогрессе,- продолжал Сколт.-И прогресс
почему-то связывают с количеством автомобилей и тоннами металла,
выплавленного на душу населения. Но разве мыслимо именовать прогрессом
условия, при которых человек теряет духовность? Да еще в гордится этим. Как
тот молодой забияка, которого вы только что видели,-напомнил он
зрителям.-Можно сколько угодно болтать о прогрессе, но верить в него могут
одни лишь беспросветные тупицы. Мы победили бедность материальную, но мы
давно уже нищи духовно...
Ивоун уже тогда, сидя возле телевизора, представил себе, какой гнев
вызовет столь откровенное, бунтарское заявление известного журналиста.