"Анри де Сен-Симон. Полные и доподлинные воспоминания о веке Людовика XIV и Регентстве (Избранные главы, Книга 2)" - читать интересную книгу автора

была надежна, как скала, не то чтобы по легкомыслию нарушала планы других
людей, но были у нее легкие недостатки, по-человечески вполне понятные. Ее
дружба бывала следствием расчета, развлечений, привычек, надобностей;
исключений из этого правила я не видел, кроме одной только г-жи де
Сен-Симон; принцесса сама в этом признавалась с таким милым простодушием,
которое почти заставляло примириться с этим изъяном в ней. Как было уже
сказано, она хотела нравиться всем; но она не могла воспретить себе того,
чтобы и ей кто-то понравился. Прибыв во Францию, она долгое время оставалась
удалена от общества; затем ее приблизили раскаявшиеся старые интриганки,[5]
чьи романтические души еще были полны галантности, хотя дряхлость,
свойственная их летам, лишила их удовольствий, сопряженных с галантностью.
Потом мало-помалу принцесса все более отдавалась свету и, останавливая свой
выбор на тех, кто вился вокруг нее, руководствовалась больше своей
симпатией, чем добродетелями этих людей. Приветливая по натуре, принцесса
охотно приноравливалась к наиболее близким людям; никто из них не видел
пользы в том, что она охотно и с радостью проводила время в разумных
занятиях и в дневные часы чтение перемежалось у нее с полезными беседами
исторического или благочестивого содержания с приближенными к ней пожилыми
дамами, и в этом черпала она больше удовольствия, чем в рискованных
разговорах по секрету, в которые вовлекали ее другие, причем сама она вовсе
к этому не стремилась, удерживаемая природной застенчивостью и остатками
деликатности. Тем не менее она дала увлечь себя довольно далеко,[7] чтобы
получить последнее причастие! Мы уже видели, что в неведении оставались
только ее супруг и король, что г-жа де Ментенон все знала и была крайне
озабочена тем, чтобы ни тот, ни другой ни о чем не проведали, а сама
запугивала ими принцессу; но при этом г-жа де Ментенон любила ее, вернее,
души в ней не чаяла: обходительность и очарование принцессы покорили ее
сердце; г-жа де Ментенон развлекала ими короля с пользою для себя, и, как
это ни поразительно, так оно и было: г-жа де Ментенон прибегала к поддержке
принцессы, а иногда и советовалась с нею. При всей своей любезности
принцесса меньше всего на свете заботилась о своей наружности и меньше всех
уделяла ей времени и трудов: наряжалась в одну минуту, да и то лишь ради
придворных. Она не утруждала себя ношением драгоценностей иначе как на
празднествах и балах, а в прочее время носила их как можно меньше, да и то
лишь ради короля. С ее смертью затмились радость, веселье, всякие
развлечения и все самое изящное: сумерки подернули поверхность двора. Она
оживляла собою весь двор; она заполняла собой разом все его уголки, занимала
его весь целиком, проникала в самую его глубину; двор только затем и пережил
ее, чтобы тосковать. Никогда ни об одной принцессе не жалели так, как о ней;
никогда не бывало особы, более достойной быть принцессой. Поэтому сожаления
о ней не иссякали; невольная, тайная скорбь надолго воцарилась в сердцах, и
осталась ужасная пустота, коей ничто не могло заполнить.
Король и г-жа де Ментенон, проникнутые острым горем, единственным
неподдельным горем в их жизни, прибыли в Марли и прежде всего направились в
покои г-жи де Ментенон; король поужинал в одиночестве у нее в опочивальне и
провел некоторое время у нее в кабинете в обществе герцога Орлеанского и
внебрачных детей. Герцог Беррийский, сам пораженный искренней и глубокой
скорбью и еще более удрученный отчаянием брата, не имевшим границ, остался в
Версале вместе с герцогиней Беррийской, которая была в восторге, что
избавилась от той, кто превосходила ее по своему положению, пользовалась