"Юрий Александрович Сенкевич. Путешествие длиною в жизнь " - читать интересную книгу автора

детскому врачу, профессору Туру, который, по его мнению, загубил сына, и
застрелить его.
Отец долго не мог оправиться от этого удара. Он постоянно носил
траурную ленточку на своей гимнастерке, подшивал себе черные подворотнички
вместо положенных по уставу белых. И даже имел из-за этого неприятности по
службе. Он продал свой мотоцикл с коляской, который привез из Монголии, вещь
по тем временам редкую и дорогую, чтобы поставить на могиле Володи памятник
из мрамора. У меня в памяти сохранилось, как отец постоянно водил меня на
кладбище. Оно было неподалеку от Военной академии связи, где отец к тому
времени работал начальником медицинской службы и на территории которой мы
получили квартиру. Он забирал меня из детского сада, сажал на раму
велосипеда и ехал со мной на могилу старшего сына. (Теперь на этом
Богословском кладбище похоронены и мой отец, и моя бабушка Пелагея Ивановна
Мачульская.)
Первое, что я точно запомнил от тех лет, это как меня крестили. Видимо,
мама и бабушка, потрясенные смертью Володи, решили меня охранить от
возможных напастей и повели крестить в трехлетнем возрасте. Помню, как меня
держал в руках какой-то человек, у которого было колючее не то пальто, не то
еще какое-то одеяние. Возможно, это был священник в своем парчовом
облачении. Не могу утверждать. Запомнил отчетливо, как что-то кололо мою
попку. И это было одно из самых первых моих ясных детских впечатлений - не
зрительных, а на уровне ощущений. Ни церковь, ни купель я не запомнил, помню
только, что мне было колко...
В 1941 году началась война и огромная всеобщая беда поглотила горе
нашей семьи. Мне исполнилось уже четыре года, и я помню, хоть и смутно,
первые месяцы ленинградской блокады. Я запомнил каких-то людей, крутивших
ручку сирены, когда объявляли воздушную тревогу. И до сих пор мне становится
неприятно, когда я слышу пронзительные звуки сирены. Помню бомбоубежище, в
которое мы спускались с мамой во время налетов. И еще мне помнится, что все
время было холодно и хотелось есть.
Отец был на фронте, а мы с мамой, оставив квартиру на проспекте Науки
(бывшем проспекте Бенуа) и сдав кое-какие вещи, велосипед и чемоданы на
хранение на склад Академии связи, перебрались к деду Куприяну Алексеевичу, в
его квартиру в главном здании Военно-медицинской академии. Бабушка вместе с
дочерью Евгенией и внуком Леней к этому времени эвакуировалась из
Ленинграда, а дед категорически отказался уезжать, поскольку считал, что
война скоро закончится. В их квартире было несколько комнат, но мы все
разместились в просторной кухне. Здание не отапливалось, а на кухне была
большая старинная плита. Не помню, как удавалось поддерживать относительное
тепло в кухне в ту страшную блокадную зиму, помню только, что дед на ночь
укладывался спать на этой огромной плите...
Отец, командир медсанбата, находился тогда недалеко от Ленинграда - на
знаменитом ораниенбаумском "пятачке", в 40 километрах от города. "Пятачок"
этот был небольшим участком земли на южном берегу Финского залива, где
удалось закрепиться нашим войскам. Вражеская артиллерия простреливала его
вдоль и поперек, но солдаты держались там 28 месяцев - с сентября 1941 года
до января 1944 года, до времени прорыва блокады. Условия, в которых
приходилось держать оборону, были невыносимые, и о том, как тяжело
приходилось нашим бойцам, я узнал много позже - из рассказов отца и его
сослуживцев по медсанбату.