"Виталий Семин. Семеро в одном доме" - читать интересную книгу автора

Так вот она от Мити привезла эту библию. Я вначале испугалась, хотела
содрать переплет, а потом подумала - да черт с ним! А бабке и вовсе все
равно, лишь бы переплет хороший.

Я ей говорю: "Мама, вы же библию читаете, как же вы можете детей не
любить? Чего вы с ними деретесь?" Она говорит: "Это Женька. Ира меня не
трогает". А Ирка, правда, никогда ее не трогала, хотя бабка и у нее конфеты
воровала. Ирка и промолчит. И мне ничего не скажет. А Женька так не мог.
Женька лез на рожон. Но и на бабку никогда не жаловался.

А вообще он был не жадный. В сорок четвертом году на вокзале было много
беженцев - возвращались домой. Едут-едут из Сибири за фронтом. С детьми, с
вещами, без вещей. Голодные, босые - кто как. Кто с билетом, кто без билета.
На товарных, на воинских эшелонах, редко кто на пассажирском. Довезет их
воинский или товарный до нашего города - они и слоняются по вокзалу, пока их
на новый не посадят. Я с пирожками пойду на вокзал, а они пирожки глазами
едят. Ну, я кому и раздам. Один раз мы с Женькой ходили, он говорит: "Муля,
дай вон той тетке пирожок, у нее дети". А там вшивое такое, грязное,
больное. Смотреть страшно. Да не ее, дуру, мне жалко, а детей жалко. "Куда
едешь?" - "На Украину". - "На Украину! А детей довезешь?" - "Як бог даст". -
"Дура ты, дура!.. Возьмем их, Женька, домой? Пусть хоть ночь переспят?" -
"Бери, мать". Привела я их вот сюда, поставила на печку ведро воды, еще
кастрюлю: "Раздевайтеся!" А ей, дуре, и переодеться не во что. Трое суток у
нас жили, а потом я ее на вокзал проводила, сама на поезд сажала. Ничего,
доехали. Потом года три письма писала.

Жалко-то жалко, а и некогда было жалеть. Себя некогда пожалеть.
Испугаться за себя некогда. Немцы, когда в первый раз пришли, народу на
вокзальной площади положили - и военных и беженцев! Бабы мне говорят: "Аня,
нет ли и твоего Николая там?" Я и побежала. Как увидела эту площадь - боже
ты мой! Немец на меня автоматом, кричит по-своему, а мне хоть бы что. Иду от
мертвого к мертвому, в лица им засматриваю. И после страху этого было
столько, что я перестала различать, где страх, а где не страх.

Менять едешь - страху натерпишься. Возвращаешься - еще больше страху:
как бы кто продукты не отобрал. Раз с тремя бабами сели в товарный эшелон,
закрылись со своими мешками в тормозной будке и сидим. На какой-то остановке
в окошечко видим - немец по ступенькам лезет. Поезд тронулся, а он за ручку
двери дергает. Я говорю бабам: "Держи!" Он дергает, а мы держим. Поезд все
быстрей, ему там холодно, он сильней дергает, думает, забито, а мы держим.
Потом я говорю бабам: "Бросай!" Они бросили, а немец рванул изо всех сил и
на полном ходу полетел под откос.

Приехали мы в город ночью, после комендантского часа, бабы боятся:
"Сейчас, Аня, нас из-за тебя схватят. Немцам уже, наверно, сообщили". Поезд
остановился, стали мы мешки сгружать, а мой снизу худым был, в спешке я его
за что-то зацепила - так вся картошка и поехала на рельсы. Бабы бежать.
"Бросай все!" - говорят мне. А я им: "Куда бежать? Куда вы без тачки свои
мешки донесете!" Сбегала по балке к одной знакомой за тачкой, собрала всю
свою картошку, под утро приезжаю домой, а Женька меня спрашивает: "Муля, ты