"Виталий Семин. Семеро в одном доме" - читать интересную книгу автора

сам, как черт, грязный - в паутине, в перьях, в пыли, в саже. Водить пацанов
с разных улиц стал в хату. Я ему говорю: "Продай голубей или я их переведу к
черту". - "А я, говорит, хату спалю". Товарищи у него появились -
дураки-голубятники по двадцать, тридцать лет. Дела у него с ними - голубей
меняют, выкупают друг у друга, если к чужим залетит. Один раз просит у меня
пять рублей. "Зачем тебе, Женя?" - "Надо". - "Зачем?" - "Надо!" - "Ты
знаешь, как человеку пять рублей достаются? А ты - пять рублей!" - "Я
должен". - "А ты скажи тому, кому должен, что мать у тебя уборщицей в школе
работает, что у нее таких денег нет и что она не может платить за твоих
голубей столько денег. Вот возьми рубль и отдай ему". Он взял у меня из рук
рубль да вот так его передо мной на мелкие клочки, а потом все это в кулак -
и бросил мне в лицо. "На тебе твой рубль!" Да так по блатному: "Н-на", -
говорит. И даже не "на", а "нэ тэбэ". Ах ты, гад сопливый! Все во мне
перевернулось. А это на улице было, при людях. Я его по морде, по морде. "Я
тебя, говорю, больше знать не желаю. Ты мне не сын и домой не приходи". Он
убежал. Весь день и весь вечер его дома не было, а ночью слышу стук в дверь.
Выхожу в коридор, спрашиваю: "Кто?" - "Теть Аня, откройте, это мы с
Валеркой", - голос Васи Томилина, Женькиного товарища. "Чего вам? От Женьки
пришли? Так нам говорить не о чем. Так ему и передайте". Слышу - шепот.
Потом Васька опять: "Теть Аня, да вы на минутку откройте, я вам что-то хочу
сказать". Приоткрыла дверь, а Женька - раз в щель; пробежал в комнату,
забился в угол и сидит. Ну, извинялся: "Муля, я погорячился", обещал учиться
на одни четверки, помогать дома.

И правда, помогал, печку топил, смотрел, чтобы горела, пока я с работы
приду. А понимать, как деньги достаются, так и не научился. С Иркой они всё
смеются надо мной: "Муля, ты колбасу, как портянку, на метры покупаешь?" -
мол, такая дешевая. "Муля, твоими яблоками только мостовую мостить". А какую
я могла на свои деньги колбасу им покупать? Только ливерную. Сама я ни
кусочка колбасы, ни яблока. Утром встану - еще темно, еще они спят, -
приготовлю им завтрак, бабке, матери своей, тоже приготовлю, одному в шкаф
положу, другой оставлю на столе, матери - на подоконнике. Напишу на каждой
порции записки, а они проснутся, все перепутают и смеются надо мной.
Смеются, что у меня погребки, куда я на черный день крупы спрячу, муки,
масла. "Муля сама не может найти, куда спрятала". А я и правда не могу.
Забита же голова целый день. И то надо, и это. И все для них. Сама я после
смерти Коли в одном платье и в одном пальто десять лет проходила. На
фабрике, в столовой, надо мной тоже смеются. Как подходит моя очередь, так
кассирша говорит: "Знаю, знаю, Анна Стефановна, вы, как всегда, полборща,
полкаши и полхлеба". А сколько лет я одной кашей жила! Я и сготовлю - сама
не съем.

Во время войны и после, в трудные эти годы, я и менять ездила, и огород
держала, и так крутилась. После работы побежишь за Дон к рыбакам, они тебе
за пол-литра и накидают ведро рыбы. А я пирожков с рыбой нажарю и на вокзал,
к поезду. Один раз Женьку с собой взяла, чтобы помогал нести. Пришли на
вокзал, а тут милиционер. Я поставила ведро, говорю Женьке: "Сиди рядом,
карауль". А сама бежать. Милиционер ушел, а я вернулась, вижу - ведро стоит,
а Женьки нет. Искала, искала его, нашла: "Что же ты целое ведро пирожков
бросил?" А он смеется: "Га-га-га! Вот, Муля, ты бежала от милиционера".