"Виталий Семин. Эй! (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

прошлогодних подсолнухов, которые не давали нам подойти к берегу, в
репродукторе, работавшем в темноте, была какая-то ненадежность. Мы
чувствовали ее. Но еще большая ненадежность была в нашей усталости. Мы
хотели как можно скорее попасть в Пятиизбянки, где, как нам сказали в
Калаче, рейд и где можно шлюпку погрузить на самоходную баржу и уплыть
домой.
С тех пор, как в Вешках плавучий кран, стреляя тракторным дымом, снял с
маленькой самоходки на воду нашу шлюпку, над нами много дней было
неподвижное небо. Утром на этом небе появлялись неподвижные облака - их
конденсировало утреннее солнце, и оно же к полудню их растворяло. Это небо
мы увидели, как только отплыли от курортных, выкрашенных в любимые синие
мундирные казачьи тона Вешек.
Песок на берегах был то серый, глухо, как гранит, то матовый, то
глиняно-желтый, а то, как на севере под соснами, - красный. Даже дно тут
было не такое, как на нижнем Дону - дно мелких рек с неравномерным течением:
то ямка, то бугорок. Высокие глины на берегах напоминали гранитные стены -
та же розовость и солнечная искра. А меловые горы - стены с контрфорсами.
Дождевая вода прорезала на твердых склонах мелкие овражки - выступы между
этими овражками и казались контрфорсами.
В безветренные дни в воздухе накапливались атомы солнца, жары. Ночью
нам не давали заснуть голодающие комары. Утром будили крики коршунов.
Коршуны - соловьи верхнего Дона. Никогда бы не подумал, что они кричат так
нежно и переливчато.
Посмотришь в небо: летают, планируют, набирают такую высоту, что
атаковать кого-либо с такой высоты было бы бесполезно - пока долетишь до
земли!
И цвет неподвижного неба, и цвет меловых гор мне казался древним,
непотрясенным. И белая, молочная у известкового берега вода. И трава,
растущая на меловой пыли...
Зелени много: зелень рядом и зелень вдали - густая, хвойная, с
десятками переходов от ёлочного до тополиного. И деревья, сваленные
половодьем. В воде, а абсолютно сухие. С паутинными, истаявшими ветвями, с
черными гладкими стволами - уже не дерево, еще не тлен. А есть еще
зеленеющие, однако тоже с сухими ветвями, с желтеющей по-осеннему листвой.
На берегу плетни усадеб и огородов. Специальные частоколы для просушки
сетей. С длинных палок явно для гладкости, а не для красоты снята кора.
Парус наш в следах масла и ещё чего-то. На нем спят. Его простирают,
чтобы полежать на нем во время дневки, на нем обедают. Он замят и пахнет
ночлегом. Но когда дует ветер, он натягивается и все его морщины и складки
расправляются. Мы плывем и удивляемся тому, какие геометрически правильные,
чертежные берега намыла река, траве, растущей прямо на песке, обилию белого,
снежного: известковым выходам, меловой пыли на горах, деревьям на этой пыли.
Шкоторина от паруса время от времени полощет в воде. Можно на ходу
опустить в воду руку. Но пахнет водой только у реки. Поднимешься в станицу -
пыль, сушь и томление. Каждая станица отмечена церковью. Лучшей строительной
формы для своих возвышенных мыслей люди еще не нашли. Плывешь и думаешь, как
погиб бы речной пейзаж без этих обветшалых куполов!
Самый младший из нас Игорь Шорников родился в Кустанае, учился в Омске,
работал в Саратове и еще где-то. Он рассказывает:
- Надо иметь родину хотя бы плохонькую. Тогда и будет нравиться. А мне