"СОЗВЕЗДИЕ БЛИЗНЕЦОВ" - читать интересную книгу автора (Дышленко Борис)16Коля вышел в тамбур, потом в холодный тамбур, потом на улицу; а на улице было тепло. "Как потеплело", – подумал Коля и расстегнул пальто. – Что это вы, батенька, выходя на улицу, расстегиваетесь, – раздался над ухом хриплый бас Александра Антоновича. Коля посмотрел на Александра Антоновича, вздохнул и застегнулся. – Что, голубчик? – встревожился Александр Антонович. – Что, серьезно дело? – Да, – сказал Коля, – серьезно. – Что, подписка? Коля глотнул морозный воздух, кивнул. – Как, взяли? – Нет, я не дал, – сказал Коля, – не дал. Только боюсь, что это еще все ухудшит. – Да, завал, – сказал Александр Антонович, не найдя для этого случая никакого старинного слова. Коля задумался. Александр Антонович принялся было его утешать, успокаивать, но спохватился, торопливо попрощался и уехал к Pauline. Коля постоял на остановке и в раздумье побрел на Тринадцатую линию. Что же это? – подумал Коля. Ведь это черт знает что! Ведь я ж не преступник, не хулиган… даже не пью. За что же меня? А ведь, в сущности, и правда, за что? Живет художник. Никого не трогает, не хулиганит, не пьет. Вот только курит и даже, пожалуй, слишком. Но и курит у себя в комнате, а не в кухне или в коммунальной уборной. Соседям не мешает, всякую вредную музыку ночами не крутит. Материальных благ?.. Верно, не производит… Бибиков говорит: "Духом сыт не будешь". Это правда. Но он, Коля, о сытости и не помышляет – "Человек выше сытости!". А, собственно, кто такой этот Бибиков? Так, капитан, участковый инспектор. Нет, конечно, может быть, это и нужно, но вот Коля… Ведь он в общем-то важную работу выполняет. Ведь у него, по сути дела, целая школа! И теперь, когда сделано уже так много… Коля споткнулся… Какой-то Бибиков! Какой Бибиков? Тут открытие, понимаете, эврика! Фактически новый живописный язык. Коля ничего для себя не требует. Государство берет с него невысокую плату за комнату, и спасибо. Необходимые для жизни средства Коля всегда заработает (как Мартин Иден). Будучи в этих средствах экономен, приложит все усилия, чтобы… "Не трогайте меня, не мешайте, я занят, я очень спешу". А тут Бибиков! И этот еще, соседкин. Да как он смел в Колину комнату входить! "Художника из него не получится!" Да кто он такой? А впрочем… Что он, Коля? На кого обиделся? Вздор. Дело на самом деле очень серьезно. Ведь сошлют, и никто ему, Коле, не поможет, потому что милиция… Да что милиция? Милиция выполняет постановление. С законом не шутят. Черт возьми, что за закон, по которому… Ну ладно, придумали… Но ведь это закон о тунеядцах? Ведь о тунеядцах, а не о художниках. А он, Коля, не тунеядец, он художник. А вот Бибиков не верит. И суд не поверит. "Художник? Докажите". Ну, допустим, станут разбираться. Предположим: вызвали художника с бородой. – Диплом у вас есть? – Нет диплома. – Учились? – Учился. – Закончили? – Нет. – Отчислили? – Нет. – Ушли? – Ушел. – Почему? – Времени было жалко. – Это ваши работы? – Мои. – Выражаю компетентное мнение: все просмотренные мною картины никуда не годятся. – Как? Почему? – Потому. – Потому? – Потому. – Товарищи судьи, художника из него не получится. – Суд удаляется на совещание. И винить ему, Коле, некого, потому что суд полагается на экспертизу, а эксперт… И некому в защиту Коли слово сказать, потому что тех нет, а эти… Коля остановился. Налево надо свернуть, в магазин. То есть в булочную. Дверь приятным подернута морозцем. Коля не замечает. Мокрый, наслеженный пол. Опилки… – Триста, пожалуйста, сахару. – Сахару или песку? – Сахарного песку. – Двадцать четыре за чай. – Чай за двадцать четыре. – Всё. – Неужели всё? Ой, правда, – всё. Пошел по Тринадцатой линии, линии не заметил, ничего не заметил, даже красной девки, попавшейся опять навстречу, а заметил только Гудзеватого в коридоре, и то заметил лишь тогда, когда Гудзеватый два раза поздоровался с ним. – А? Да, Иван Соломонович. – Курите что-нибудь? Коля, прижимая кулек к животу, достал из кармана пачку. Толкнул дверь, прошел. – Возьмите сигареты. Из-за двери высунул руку, взял сигареты. – Спасибо, – прислонился к двери, так минут пять и стоял с батоном под мышкой, держа в руке кулечек с песком. Стоял, соображал. Вот те на, Бибиков! Это он ему, Коле, подарок ко дню рождения. Да, подарочек! Черт, все этот НИИ! Да из-за диплома все. Это он, Коля, недоучка, он неудачка. Поправился: "Неудачник". "Тьфу! Да при чем здесь НИИ!" – рассердился Коля. Да и вообще теперь, собственно, вопрос стоит принципиально: он, Коля, художник, и будет писать картины, и ни в какие НИИ не пойдет. Об этом прямо заявлено было. Тунеядец! По совести, Коля не верил ни в ведьм, ни в чертей, ни в тунеядцев. Зря, между прочим. Ведьмы? Очень даже… Были процессы. В одной лишь Испании сожжено более… Не помню точно, но какое-то очень большое количество ведьм. Тем не менее Коля не верил. Верит – не верит, а вот тунеядец. Ест себе втуне. Что же он ест? – натюрморт стоял на столе. И не был то пышный Снайдерсов натюрморт, явил бы который профессиональному взгляду хорошего повара богатый творческий материал; ни натюрморт Сурбарана, поскольку не имел он ни цитрусовых, ни иных плодов; нет, это не был натюрморт Петрова-Водкина: не было в нем аппетитно ржавой селедки; и вообще это был не натюрморт. Был тринадцатикопеечный батон да пачка чаю за двадцать четыре копейки. Какой же это натюрморт? Но из кулька по синей клеенке рассыпался сахар. Сахарный песок. Нет. Натюрморт. Коля рукой подвинул будильник. – Что такое? Поднес его к уху, потряс. Будильник издал похожие на кашель звуки, но тикать не стал. Коля вопросительно посмотрел на будильник. – Три? Встал, подошел к окну. За окном, на фонаре, неизвестно кем, когда и для че- го поставленном во дворе, как физиономия Деда Мороза, в снежной шапке часы. – Три? Три. Хм… Коля поставил будильник на стол, переставил, подвигал. Выкатил из угла железное кресло. На больших, круглых, погнутых колесах поездил взад-вперед, прицеливаясь на стол. Тогда остановился. Вытащил из-под кушетки грунтованную белую картонку, поудобней поставил мольберт – и работа пошла. Да, увидел бы эту работу рыжий милиционер, увидел бы художник с бородой! Они бы хором сказали: – Эта картина никуда не годится. И правда, на картонке ничего похожего на то, что было на столе, не было. Зато было то, чего не было на столе. Например, в окне появился фонарь с часами, а его отсюда не было видно; за столом тесно устроились какие-то личности с лицами странными, каких просто не бывает, да и сами-то личности не за столом, а не понять где; лица налезают на лица, руки там и сям; и по синей клеенке – разводы, и там – лица, руки. Что делает? А черт его знает, но крепко так, плотно, одно в одно. Плевать на рыжего, плевать на бородатого, плевать на всех. Отличная работа! Браво, Коля! Коля встал. Отошел к дверям, закурил. Да-а-а. Хорошо! Он, конечно, молодец. Однако! Ого-го! Шесть часов! Время за работой идет быстро, да и вообще быстро. А вот будильник, например, наоборот, остановился. Взял, да и остановился. Э-э-э, нет! Не надуешь. Будильник был Колин, и Коля прекрасно понимал, что все это значит. Был суеверен. "Подарочек!" – думал Коля. Но о том, что на самом деле готовилось ему в подарок, Коля не подозревал. Да и ни у кого из действующих лиц этой повести никакого дельного предположения на этот счет возникнуть не могло. Впрочем, предположение – предположением, а действие – действием. И действие развивалось. И действие развивалось во всех направлениях: в направлении Коломенской улицы уходил автобус, увозя от Pauline достойную фигуру Александра Антоновича; у бледной девочки, как всегда, собирались к беседе; в своей мрачной комнате Боган сидел на табурете, потирая себе поясницу; здесь, в Колиной квартире, за стеной, сосед Гудзеватый угощал вином и халвой крупную, полнеющую даму, а соседки сидели в кухне, с двух сторон созерцая простыню. Да, действие развивалось. Участковый уполномоченный Бибиков снял фуражку, погладил рыжую плешь. – Вот, сделал. Все сделал сам. Твою сделал в принципе работу. Осталось тебе только задержать и дело в суд передать. Он положил бумагу на стол. – И охота, капитан, была тебе возиться? – усмехнулся старший лейтенант, молодой черноусый. В подчинении у Бибикова он не состоял, на венском стуле сидел, развалясь, и держался свободно. – Порядок есть порядок, и на моем участке порядок должен быть. Это необходимо обществу. Сильно пахло политурой. Петров сидел на верстаке, подергивал ногой. Вокруг сугробы стружек. "И все-то это надо убирать", – с тоской подумал Петров. Он закряхтел и слез с верстака. По колено в стружках добрался до прибитого к стене шкафчика с красным крестом. Открыл его, достал бутылку и налил в стакан густоватой коричневатой жидкости. Понюхал, сморщился и выпил, облившись. – Хгы-и! Занюхал стружкой. – Э-эх, мебель! – злобно сказал Петров. – Налево ее и крест-накрест! В дверь постучали. Петров спрятал бутылку в аптечку и, подойдя к двери, спрятал стакан в карман висевшего на гвозде пальто. В дверь заколотили. – Да сейчас, – огрызнулся Петров и отодвинул засов. Вошел мужчина. – Изменник аморальный, – крикнула рябая, бельмом просверлив простыню, – просто убийца! А еще милиционер. А если я к начальству? Ух! И ведь не придет. Ведь первый не придет. Ну не идти же мне в отделение к нему? А? Ведь стыд и срам! А он, может, только и ждет, когда я прибегу. Изменник бытовой! – Нет, теперь не делают таких, не то качество, – отвечала глухая. Александр Антонович вошел в ворота. Войдя, осмотрелся. Дом был старый, и одна за другой вглубь уходили темные арки с рядами покрытых снегом мусорных баков. Александр Антонович поправил серую шляпу, но в арки не пошел, а вошел в один из обшарпанных подъездов. По истертым ступеням, поднявшись на третий этаж, он поудобнее уселся на подоконнике и, достав из-за пазухи плоскую стеклянную фляжечку, отвинтил крышку. Налил в крышку и выпил. Подумал и выпил еще. Горестно качнул головой Александр Антонович и фляжечку, завинтив, спрятал. Он вытащил из кармана пальто за длинную ручку театральный бинокль и воззрился. Красным светом сияло окно. Там, среди красного света весь в золотых завитках пылал елисаветинский фонарик – всей жизни мечта. Александр Антонович вздохнул. Там, подальше у стенки стояли часы, тоже, в сущности, вещь недурная, но фонарик!.. "Бальзаковская женщина!" – сказал про себя Гудзеватый и потрогал выбритую щеку. Элегантно улыбнулся, наливая вино. – Как у вас со вкусом! – удивлялась дама. – Просто не думала, что у холостяков так бывает уютно. – Я не холостяк, – ответил Гудзеватый, – я был женат. Мне жена изменила, – горько, но элегантно улыбнулся. – Я тогда поседел. В одну ночь. Но дама не слушала, она восхищалась. – Ой, что это, – вдруг ужаснулась дама, – абстракционизм? – Это Пикассо. – Что? – Пикассо, выдающийся французский импрессионист. – Неужели вам это понятно? – Конечно. – Ну, объясните мне, что здесь нарисовано? – Собственно, ничего – здесь выражается динамика века. – Это как-то непонятно… – Видите ли, в связи с бурно развивающейся промышленностью, суть сути, в отличие от сути несути и от несути сути, равна несути несути… Стоял у репродукции, прикрывая ладонью; ладонь убирал, засовывал в карман; до колен сомкнулись умеренные брюки цвета маренго, от колен вниз брюки цвета маренго расходились, выдавая иксобразность ног. "Конечно, не слишком высок, но культурный уровень!.." – думала дама. -…Но суть существенного, равно как и несуть несущественного, что прямо противоположно сути несущественного, тождественного по сути несути существенного, приводит нас к выводу о том, что существование материально. – А динамика века? – спросила дама. Гудзеватый подумал: "Культурный уровень, конечно, не слишком высок, но в остальном!.." Элегантно улыбнулся. Дружно курили. Стриженная под мальчика девушка, сидя на подоконнике, сердито оглядывалась по сторонам. – Кто этот гусь? – ткнув пальцем вперед, спросила она у хозяйки салона. Изящный профиль повернулся анфас. Черные глаза, прищурясь, взглянули на стриженую. – Это Тербенев. – Он кто? Скрыв улыбку, Тербенев отвернулся. – Да так… художник. – А этот? С физиономией сатира за деревянным столом поживший дядя. – Это Муринский. – А кто? – Приезжий композитор из Харькова. – А длинный тот? – снова ткнула пальцем. – О! Это Сухов-Переросток, художник и поэт. – Подпольный? – Как – подпольный? – не поняла бледная девочка. – Ну, он печатается? – Нет. – Подпольный, – успокоилась стриженая, – дай закурить. "Надраться?" – подумал Тербенев. Боган взобрался на стул. Он оглянулся: вдоль стены по полу стояли жуткие холсты, глядели множеством глаз. Горделиво улыбнулся. – Сухов-Переросток ненаучен. И стал растирать поясницу. – Ну как, готово? – спросил мужчина. Петров кивнул, нагнулся под верстак и вытащил полочку. Нагнулся и вытащил другую. – Вот они. Щелкнул желтым ногтем по полочке и по другой. – С политурой работано. Фирма! – Сколько с меня. – Нды, пятнадцать. – Дороговато. – Да материалу одного сколько пошло! – возмутился Петров. – Так ведь материал жилконторский?!.. – На свои покупал, – не сморгнув, ответил Петров. – Пятерку задатку я вам давал, – напомнил посетитель. – Давал-давал, не спорю. Петров проводил посетителя и с удовольствием похрустел десяткой. Стриженая ткнула пальцем в глаз, провела по гладкой поверхности: – Это что, абстракционизм? – Это Боган. – Что? – Боган, художник. Написал и подарил. – А чего, абстракционизм? – Вам не понятно? – испугалась бледная девочка. – Почему непонятно? Понятно: выражается динамика века. Ткнула пальцем. – Чего они? Контачат? Тербенев, посмотрев на композитора, зевнул и сказал: – Неплохо бы долбануть. Гудзеватый положил в рот кусочек халвы. "И не забыть рассказать ей про Пушкина – это сближает". Петров похрустел в кармане десяткой, толкнул дверь и вошел в гастроном. Боган, дернув ушами, свалился со стула. Встал, потер поясницу. Взобрался на стул. – Сухов-Переросток ненаучен, – сказал Боган и снова упал. Потер поясницу. – Сухов-Переросток ненаучен. И снова упал. – Нет, ненаучен. Упал. – Пушкин на стуле сидеть не умел, – соврал Гудзеватый. Дама не верила. – Да-да! Это Хармс говорит. Немецкий писатель. Что-то в уме сосчитал и добавил: – Западногерманский. – Это необходимо обществу, – сказал участковый Бибиков и погладил плешь. – Это наш с тобой долг охранять общество от пьяниц, дебоширов и тунеядцев. – Да ты же сам говоришь: не пьет, не хулиганит, живет морально. Картинки свои рисует? Ну и пусть их рисует. Может, новый Шишкин будет. – Не будет. Нам о нем все известно: он институт бросил и с тех пор поработает – уволится, поработает – уйдет. Из-за этих шишкиных скоро материальные блага производить некому будет. Ха! Шишкин. А мне по моему участку тунеядцы не нужны. Да что я тебя уговариваю? – рассердился Бибиков. – Я свое дело сделал, а по району за тунеядцев ты отвечаешь. Я тебе дело передал? Передал. А дальше – как хочешь. Я тебе приказывать не могу. Но учти, товарищ дорогой: с тебя спросят – не с меня. – Да я что? – заробел старший лейтенант. – Я-то, конечно, свое дело сделаю. Только зря ты. Может, он еще трудоустроится. Может, места по специальности не нашел. Жалко все-таки парня. – Он злостный, – твердо ответил Бибиков, – он подписку дать отказался. Значит, трудоустраиваться не собирается. А раз не собирается, значит, злостный. Ты понимаешь, что такое тунеядец? Тунеядец – это нарушитель закона, и, если с ним нянчиться, он и дальше будет закон нарушать. И чем дальше – тем больше. Сегодня он тунеядец, а завтра – убийца. |
|
|