"Ю.Семенов. Гибель Столыпина (Повесть) [И]" - читать интересную книгу автораглазах.
- Айда в кабак, - сказал Кирич. - Скобляночка, Бизюк, а еще лучше жаркое по-извозчичьи да разварная картошечка! И-эх! Как это Бальмонт писал: "Увидим небо в бриллиантах!" - Чехов это писал, - возразил Муравьев, прыгая на одной ноге, целясь второю в штанину, - и не брильянт, но алмаз. В кабаке было еще пусто, пахло вчерашними щами: Муравьев жалостливо поглядел на Кирича: - Владик, мне и так стыдно, у тебя на шее сижу, но коли б ты мне щец миску взял, по гроб жизни б помнил... - Бизюк, я в тебе родство души чую, об чем ты?! Челаэк! Половой подскочил козелком, обмахнул чистый стол полотенцем, пропел "чего изволите-с", бросился на кухню, принес щей, стакан с желтой сметаной и ломоть ржаного теплого хлеба. - А шкалик? - поинтересовался Кирич, цыкнувши больным зубом мудрости. - Кто ж суточные щи - и без граненыша? - Сей миг! - Половой снова скаканул на кухню вернулся со штофом; любуясь тяжелым, с желтоватым отливом, хлебным вином, разлил по граненым стаканчикам. - Ну, Бизюк, бывай, мил человек! - сказал Кирич. - Привязался я к тебе, как к родному, право слово! - Спасибо тебе, Владик, - ответил Муравьев, не сводя сияющих глаз с лица своего нового друга. - Погиб бы я без тебя, судьба меня к тебе пододвинула, погоди, отслужу и я. - При слове "дружба", Бизюк, никогда "службу" не произноси, вчуже это. не таясь, скажи! Почему? - От твоей сердечной доброты, Владик, - ответил Муравьев растроганно и махнул граненыш в жарко раскрытый рот. - Нет, - ответил Кирич. - Не тудой! Вот не тудой, и все тут. Неужели ты думаешь, что я безглазый какой? Или бездумный? Неужели ты думаешь, что людишки окрест тебя такие маленькие, что смыслу в них нету? Ах, Бизюк, Бизюк, коли я парю по-над землею, оттого что нашел пристань для себя в копировальном деле, то ты - надо мною летаешь; когда ты молчишь - у тебя глаза говорят, когда говоришь - чую, не все открываешь мне, а знаешь во сто крат больше! Человека я в тебе увидел, вот кого! Думаешь, много человеков на земле живет? Сотня-две, от силы тысяча! Ты по улицам-то походи! Погляди в глаза! Стертые монеты, а не глаза! Пустоты! Высверк увидишь - на край света пойдешь за таким! Но! - Кирич поднял палец, разлил еще по гране-нышам, выпил, расплескивающе чокнувшись со стаканчиком Муравьева. - Но! Отбрось баб! Я за ними ходил. Приводили - или к венцу, на вечную каторгу, или в дом терпимости! Значит - их отбрось! Остаются старики и дети. Коли сердце у тебя есть, дети для тебя святы, чем дольше они пребудут детьми, тем мир добрей будет. Старики? Змеи. Они все последнего часа боятся, оттого к нам - завистливы, как поэты к собратьям. Значит, их тоже долой! Остаемся мы, мужчины средних лет. А сколько среди нас дуборыл, коим ничто, кроме граненыша, не потребно? Сколько? Нет, ты вот скажи мне честно, сколько таких? То-то и оно! По моему реестру, девяносто процентов! Так? Так! Остались |
|
|