"Юлиан Семенов. "Научный комментарий"" - читать интересную книгу автора

Ян прав: свора не прощает тех, кто рискнул быть самим собой... Грядет
рубанок - все одинаковы, не высовываться! Видимо, талантом коронуют тех,
кто покорен и маломощен; какое страшное родилось выражение - "в среднем"...
Наблюдая за тем, как маркер выцеливал "тринадцатого", Маяковский
явственно видел лица тех, кто сидел в издательстве на последнем обсуждении
его стихов; "Время всяческих "измов" кончилось раз и навсегда! Курс отныне
определяем мы, коллектив, а не вы, индивид!"
Как же, повылазили из нор подлипалы и перевертыши после того, как изо
всех членов Октябрьского ВРК говорить стали лишь об одном... Рабская
угодность абсолютизма... Как быстра плесень на приспособляемую
размножаемость!
Глядя, как Григорий Иванович подкрадывался к "семерке" (если и этот
положит, партию не вытянуть), Маяковский вспомнил парижский клуб "Сёркль",
куда его привел Арагон; Эльзу не пустили - играть в рулетку и бильярд
можно только мужчинам. "Жаль девочку, - сказал тогда Маяковский, - пойдем
куда-нибудь, где она сможет посмотреть, как я обыграю всех, кто решится
стать против меня". - "Там шары плохие, - ответил Арагон, глядя на
Маяковского длинными голубыми глазами, - вы проиграете, зачем, это же
обидно! Проигрывать можно только раз в жизни".
Ум - это врожденное, талант - нарабатываемое, подумал Маяковский об
Арагоне, стараясь передать тяжелому костяному шару свое острое нежелание
видеть его в лузе; он верил, что и вещам можно диктовать волю, не только
человеку; лишь людское множество неуправляемо и катит по тому пути,
который загодя прочерчен таинственным геометром; фу, гадко, слабость,
откуда это во мне?! А откуда в тебе решение у й т и? Ты ведь не хочешь
этого, но случилось что-то такое, что выше тебя, неподвластно твоей воле
и, видимо, угодно не только тебе одному...
Вспомнил отчего-то, как учил играть на бильярде Лилю; такая тоненькая,
а удар резкий, если человек талантлив - он во всем талантлив. Только Лиля
чувствовала, как надо красить его рисунки в РОСТе, только она понимала
кадр на съемочной площадке, лишь она понимает, что с ним...
Григорий Иванович п е р е т о н ь ш и л, шар волчком завертелся на
сукне, конечно, бить его трудно, но все же это шанс; если я положу
"семерку", партия будет моей, загадал он. Загадывать на желаемое было его
страстью.
"Семерку" он положил с клацем, убойно; легко взял и "пятнадцатого".
- По всему, будем играть последнего шара, - заметил Григорий Иванович.
- Я и его положу, - пообещал Маяковский. Маркер покачал головой:
- Нет, Владим Владимыч, не положите. В вас мягкость появилась... Вы как
словно с большого устатку, а это проигрышное дело. Либо уж надо стать
ремесленником, вроде меня: вас стих кормит, меня - шар, упускать нельзя,
оголодаю.
...Как-то Триоле показала ему огромный платан на Монмартре: "Здесь
продавала жареные каштаны древняя старуха в рванье, вечно пьяная, с
немытыми, седыми патлами; когда она умерла, в ее конуре нашли сто тысяч
франков; каждая купюра была пронумерована карандашом; даже в цифрах было
заметно, как менялся почерк несчастной, - она торговала пятьдесят три
года... Зачем было их нумеровать?"
Но ведь когда меня втолкнули в бутырскую одиночку, подумал Маяковский,
а за день перед этим "товарищ Иван" - хотя почему Иван, никакой не Иван,