"Юлиан Семенов. Дунечка и Никита (Повесть)" - читать интересную книгу автора

каждую во время танца уговаривал пойти с ним после того, как закроют
ресторан. Но у девушек был свой метод. Они всегда обещали пойти во второй
раз, чтобы не обижать подругу, - так и жили каждый вечер своей маленькой
хитростью: вкусный ужин, танцы и спокойная ночь после.
Скрипач намечал себе такого рыбака и начинал играть специально для
него - шептал в микрофон исковерканные, нежные слова про то, что <моряки
подолгу не грустят>, хотя именно моряки и грустят подолгу, подмаргивал
рыбаку, и тот, опьянев, тоже подмаргивал скрипачу, а потом посылал в
подарок бутылку водки и еще посылал денег, чтобы скрипач повторил
понравившуюся песню.
Художники возвращались к себе на гору поздно. Зимняя ночь, снег на
вершинах, кипарисы, островерхие домики, белые, с красными черепичными
крышами, - все это становилось вроде декорации, чересчур
натуралистического театрального задника.
Старший из всех - с острым презрительным профилем, в распахнутой
ковбойке - повторял, карабкаясь в гору:
- Сон! Сон! Сон!
Букву <н> он произносил жеманно, в нос. Однажды рано утром Степанов
вошел к нему в комнату. Он увидел художника в кровати. Степанову стало
страшно - все тело художника было в изорванных рубцах шрамов. Степанов
тогда понял, почему именно этот художник с капризным <н> и презрительным
лицом смог сделать одно из лучших полотен о последней войне и о
Сталинграде.
Степанов тогда работал запойно. Он прилетел из Дамаска; там
американцы готовили широкий заговор, и Степанов попал в самое горячее
средостение событий. Вернувшись, ему пришлось делать две работы сразу: он
писал очерк в газету, а потом сидел над окончанием романа, которому уже
отдал год жизни. Однажды, когда затылок свело острой болью, он решил пойти
в кино. Показывали фильм <Журналист из Рима>. Там рассказывалась история
честного неудачника, и еще там рассказывалось про женщину, которая его
любила. И во всем этом, совсем не похожем на то, что было у Степанова и у
Нади, вдруг оказалось страшно много общего и похожего, а может быть,
Степанову так показалось. Он после не мог себе объяснить, отчего он сразу
из кино пошел на переговорный пункт, заказал Москву и сказал:
- Надюша, приезжай, я не могу.
И она прилетела к нему вместе с Дунечкой, и это была прекрасная
неделя, когда они жили все вместе в зимнем крымском городе: по ночам шел
снег, он держался до обеда, а потом под солнцем блестели лужи, и в них
купались голосистые воробьи; с гор прилетал ветер, пронизанный холодом.
Однажды утром, когда было еще сумеречно, Степанов понял, что у холода есть
свой особый запах - ни с чем не сравнимый, очень чистый и насыщенный,
словно весной, в пору цветенья. И еще тогда он понял, что значит тепло.
Оно летом принимается таким, какое есть, а здесь, утром, на снегу,
солнечное тепло было тоже каким-то совершенно особенным, со своим запахом
и своим цветом.
Он не мог понять, отчего именно там он так понял это - и про тепло и
про холод. То ли из-за того, что работалось, то ли потому, что прилетела
Надя и все у них было как-то по-новому, ломко и чуть удивленно, а может,
оттого, что именно здесь, возле моря, он заскучал по Арктике, где прожил
год с летчиками, тоскуя о море и теплом снеге - мягком и совсем не