"Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов" - читать интересную книгу автора (Ардаматский Василий)

2

Вскоре мистер Глен отвез меня в Западную Германию.

— Будешь там учиться, как все нормальные люди, — сказал он. — Тебе нужно образование, а не ряса священника…

И вот уже почти год я живу в большом старинном городе Франкфурте-на-Майне. Двухэтажный особняк, в котором меня поселили, находится на далекой окраине города, там, где с Франкфуртом почти сливается другой город — Оффенбах. Эти города, разрастаясь, как бы шли навстречу друг другу. И, пока они еще не сдвинулись вплотную, здесь было просторно и много зелени.

Особняк стоял в глубине такого густого фруктового сада, что с улицы не был виден. Мне рассказали, что он принадлежал большому чиновнику гестапо и после войны был реквизирован американцами. Теперь в нем размещалось какое-то американское полувоенное учреждение. Из окна своей комнаты я видел, как в главный подъезд входили военные и штатские люди. Моя комната находилась в маленькой одноэтажной пристройке, и в главном здании я еще ни разу не был. Даже сад возле пристройки был отделен плетеной металлической сеткой, и я мог ходить только здесь.

Со мной занимались четыре преподавателя. Они приезжали на три-четыре часа в назначенные дни.

Один педагог был по истории и праву, другой — по математике и физике, третий — по немецкому языку и четвертый — он приезжал только по воскресеньям — вводил меня в курс современной жизни мира. Никаких уроков я не готовил, слушал лекции-беседы и, если хотел, делал конспекты. Только немецким языком я занимался другим методом: зубрил грамматику, учил на память тексты, делал переводы, практиковался в разговоре. И я очень старался. Ведь мистер Глен сказал, что, как только я немного освоюсь в немецком языке, я начну посещать лекции в университете.

Мистера Глена я видел примерно раз в неделю. Он приезжал, и мы или отправлялись гулять по городу, или катались на его машине. Он был доволен мной и однажды шутя сказал, что я своими способностями пугаю учителей.

— Видишь, у меня лисий нюх на способных людей, — смеялся он. — Я увидел тебя впервые в коллеже и сразу сказал себе: "Рамбье дурак. Он увидел в этом парнишке только русского, а я вижу в нем способного человека". Клянусь честью — сразу так и подумал. И не ошибся.

Я был счастлив от его похвал.

Но однажды после прогулки, уже прощаясь, он вдруг сказал:

— Мистер Киркрафт жалуется, что ты изводишь его дурацкими вопросами. Хочу дать тебе совет. Современный мир таков, каков он есть. Ни я, ни ты не в силах его изменить. И твоя задача только запоминать, что говорит тебе мистер Киркрафт. Ведь и он не больше как фотограф современности. Ты понимаешь меня?

— Понимаю, — ответил я.

— Ну и прекрасно! — Мистер Глен пожал мне руку, ущипнул за подбородок и пошел к машине.

Мистеру Киркрафту, о котором шла речь, лет сорок пять, а может, и все пятьдесят. Очень высокий ("в юности меня сманивали в баскетболисты"), подтянутый, подвижной, с моложавым, но немного обрюзгшим крупным лицом, он являлся ко мне с кипой газет и журналов, раскладывал их на столе и всегда начинал с одной и той же фразы:

— Ну, давай разберемся, что натворили люди.

И делал краткий обзор мировых событий.

Когда он пришел в первый раз и выяснил, что я ничего о современной жизни мира не знаю, он с любопытством посмотрел на меня:

— Случай исключительный и тем более интересный. Я для тебя буду Колумбом, открывающим все Америки сразу. А ты для меня, как шестой континент, вылупившийся изо льда.

Так как я не знал, что такое шестой континент, мистеру Киркрафту пришлось объяснить. Потом он сказал:

— Но, мой юный друг, если мы с тобой возьмем дистанцию от времени открытия шестого континента, то до нынешнего президента Америки Трумэна мы доберемся гораздо позже, чем растают льды, покрывающие Антарктиду. Договоримся так: для тебя современная история начнется вместе со второй мировой войной — огромным событием, решившим и твою личную судьбу. — И он неторопливо, будто сказку, начал рассказывать: — Жили на земле три великих человека: Сталин, Гитлер и Рузвельт. И каждый из них хотел свою страну сделать главной на земле. Из-за этого, собственно, и возникла война…

Он объяснил, что такое коммунизм, фашизм и американский демократизм. Пока я понял одно — людям всей земли подлинную свободу и счастье могут дать только американцы. А коммунисты этому мешают.

Потом он стал рассказывать, как проходила вторая мировая война. Это было очень интересно. Ведь сам я о войне знал так мало. По сути дела, я помнил немного Ростов и переезд в Германию, помнил смерть мамы. И потом еще помнил, как в приюте однажды ночью мы проснулись от близкой стрельбы и потом долго не могли заснуть. Утром подняли нас на час раньше обычного. Невыспавшиеся, одурелые, мы построились в проходе между кроватями. В спальню вошел господин Лаше и с ним три военных человека с винтовками в руках. Господин Лаше громко и торжественно объявил, что с этого момента наш приют находится под защитой английской армии. Мы ничего не понимали, было холодно, многие стоя спали… Вот и все, что я сам знал о войне.

И вы понимаете, как интересно мне было слушать мистера Киркрафта. Но вскоре у меня стали возникать один за другим вопросы. Сначала мистер Киркрафт терпеливо отвечал, но, когда я спросил: "Почему то, что американцы дошли до Берлина, — хорошо, а то, что это же сделали русские, — плохо? И зачем вообще Америка стала союзником русских, если они такие плохие?" — мистер Киркрафт разозлился:

— Слушайте, давно известно, что один дурак может замучить вопросами весь американский сенат. Я с вами один на один. И не моя вина, что вы ни черта не знаете. Ваше дело — слушать и запоминать, что я говорю. А вопросы вы при случае зададите в американском сенате.

Я перестал спрашивать, но вопросов накапливалось все больше.

Мне исполнилось семнадцать лет. Рано утром я вышел, как всегда, в сад заниматься гимнастикой. Начинался тихий летний день. Сделав несколько приседаний, я повалился на темно-зеленую, аккуратно подстриженную траву. Так прекрасно было кругом! Солнце золотило верхушки яблонь, а под ними лежала синеватая тень. Сквозь ветви я видел высокое голубое небо, в котором медленно плыли редкие розоватые и прозрачные облака. И такая вокруг была тишина, что я слышал, как стучит мое сердце.

И вдруг мне показалось, что кто-то на меня смотрит. Я посмотрел вокруг и вдруг увидел высунувшуюся из дупла старой липы золотую мордочку белки. Черными бусинками глаз она смотрела на меня, и острые ее ушки с кисточками вздрагивали. Убедившись, что я не опасен, она выбралась из дупла и быстро побежала вверх по стволу дерева. Я проводил ее взглядом, и в это время в голове мелькнуло что-то далекое, неясное, но необычайно важное.

И вдруг… я увидел наш сад там, в Ростове… Отец сколачивает маленький домик… Зима… и сразу — лето. И тоже наш сад. Белый домик уже на дереве, и из круглого его окошечка выглядывает скворец. Другой — невидимый — поет, заливается… Сердце мое заныло сладко и больно. Я закрыл глаза и не шевелился, боясь спугнуть свои видения…

И вот я вижу другое. Костер и возле него каких-то странных темнолицых мужчин и женщин. И вдруг вижу мальчика. Я знаю его очень хорошо… Это же цыганенок, который увел меня из дому в свой табор. Да, да, он! Боже мой, как же его зовут?… Пытаюсь вспомнить и не могу. Видение исчезает, я открываю глаза — вокруг летнее утро, я здесь в саду, во Франкфурте, в Германии. И в душе моей какое-то странное чувство… Не могу понять… точно я виноват в чем-то… Мне грустно и одиноко…

Я вернулся в дом, оделся и отправился завтракать. Меня кормили в той же столовой, где обедали работавшие в особняке американцы. Поэтому я мог появляться там в точно назначенный час, когда в столовой никого не было. Мне всегда прислуживала немка, фрау Эмма.

Это была пожилая женщина с интеллигентным, умным лицом, седыми, аккуратно причесанными волосами. Держалась она с гордым достоинством, точно не прислуживала, а принимала гостей у себя дома, причем гостей не очень для нее приятных. Меня поражали ее глаза — большие, голубые, затененные густыми ресницами. Казалось, они говорили все, о чем она молчала.

Когда я только начинал говорить по-немецки и стал обращаться к ней, она внимательно слушала меня, односложно отвечала, а глаза ее в это время возмущались: "Как можно так калечить язык?" Она расспрашивала меня о моей жизни, слушала, что я ей отвечал, и глаза ее говорили: "Мне тебя жалко". Позже, когда я стал говорить более грамотно и гладко, глаза ее удивлялись: "Как же ты быстро научился говорить по-немецки". Завтракая всегда поспешно, я торопил и ее. Она отвечала: "Да, да, сейчас". А глаза иронически говорили: "Ты еще мал подгонять меня". Сам не знаю почему, я ее боялся, и в то же время меня необъяснимо тянуло к ней, и для меня, наверное, было бы большой радостью, если бы однажды она улыбнулась.

Сейчас, войдя в столовую, я увидел, как фрау Эмма поправляла прическу перед зеркалом. Она смутилась и поспешно ушла на кухню. Через несколько минут она принесла завтрак и села напротив меня по другую сторону стола.

— Поздравляю вас, Юрий, с днем рождения, — сказала она.

Я впервые увидел ее улыбку. Она была печальной. Смотря мимо меня, фрау Эмма тихо добавила:

— Мой единственный сын в семнадцать лет погиб на войне.

— В России? — спросил я, безотчетно страшась услышать подтверждение.

— Нет. В России погиб муж. — Она снова печально улыбнулась: — Я такая же одинокая, как и вы… Вам здесь хорошо? — неожиданно спросила она.

— Да, хорошо, — ответил я.

— А я на чужой земле одиночество перенести не смогла бы. Я хожу по улицам, по которым ходили муж и сын. Я дышу воздухом, которым они дышали. Все здесь помогает мне жить памятью о них. — Глаза ее, такие глубокие, грустные, в эту минуту такие красивые, напомнили мне вдруг глаза моей матери. У нее всегда были грустные глаза… А фрау Эмма говорила: — Вы очень молоды, в этом ваше счастье. Но вы не должны забывать родную землю, это все равно, что забыть родную мать.

— Я не забыл. Только что в саду я вспомнил свое детство… там… — сказал я.

— Это хорошо, — сказала фрау Эмма. — И в день вашего рождения я желаю вам вернуться на родину.

— А я не хочу возвращаться.

— Этого не может быть, — серьезно и многозначительно сказала она, вставая.

Я вернулся к себе, лег и, глядя в лепной потолок, стал думать. То, что я услышал сейчас от фрау Эммы, воспоминание о маме, недавнее видение детства — все это слилось вместе, и снова возникло безотчетное чувство вины. Перед чем, перед кем? И, пожалуй, сейчас это чувство было острее, тревожнее.

За дверью послышался веселый голос мистера Глена. Когда рядом он, все ясно, а главное — хорошо и спокойно.

— Юри! Юри! Где ты тут?…

Он вошел, как всегда, стремительно, красивый, немножечко пестрый, пахнущий духами. Я вскочил ему навстречу. Он обнял меня и взволнованно сказал:

— Семнадцать, Юрий! Семнадцать! Поздравляю тебя от всего сердца и завидую тебе, дьяволу! — Он шутя оттолкнул меня. — Просто безобразие — ему семнадцать! Вот тебе подарок от всех, кто о тебе заботится, и от меня, конечно.

Он выхватил из кармана черную продолговатую коробочку и протянул мне.

Это были золотые часы. Первые часы в моей жизни!

— Каждый раз, смотря на них, — сказал мистер Глен, — вспоминай своих хороших друзей!..

А вечером в честь моего дня рождения он устроил ужин в ресторане. За столом вместе с нами сидела Лилиан, девушка удивительной красоты. "Мой давний друг", — сказал о ней мистер Глен. Был еще мистер Берч с женой. "Мои сослуживцы", — сказал о них мистер Глен. И, наконец, еще одна девушка — Нелли, которую мне представили как подругу Лилиан. Я промолчал, что знал ее. Вернее, несколько раз видел издали — она работала в нашем особняке и иногда выходила в сад. У нее были рыжие, коротко подстриженные, как у мальчика, волосы, продолговатые светло-серые глаза. Тоненькая, стройная, она казалась мне очень красивой. Мы сидели за столом рядом, и это очень меня смущало. А тут еще мистер Берч все поглядывал на меня каким-то цепким, оценивающим взглядом и потом негромко разговаривал с мистером Гленом. Мне показалось — обо мне.

Что мы ели, какие вина пили — не знаю. Помню только, что все было необыкновенно вкусно.

Смотря на меня своими узкими, как щелки, глазами, мистер Берч сказал:

— Наш юный друг Юрий, я хочу вручить тебе свой подарок. — И он протянул мне маленькую черную книжку.

Я взял ее и прочитал надпись: "Университет имени В. Гете. Франкфурт-на-Майне".

— Билет на право посещения лекций, — продолжал мистер Берч. — Так что ты теперь студент, и я прошу выпить за это. Гип!

— Гип! Гип! Гип! — негромко подхватили все.

Я встал, поблагодарил мистера Берча и лихо запрокинул свою рюмку.

Как все было замечательно! Сказка продолжалась! И, конечно же, я совершенно забыл все свои утренние переживания…

После ужина мы вышли на улицу, где нас ждали две машины: одна — большая, другая совсем маленькая, похожая на жука. В большую сели Глен и Берч со своими дамами. В маленькую за руль уселась Нелли. Она открыла дверцу и крикнула мне:

— Что вы ждете? Садитесь!

Я сел рядом с ней, и мы поехали.

Впереди шла большая машина. Было уже темно, и я впервые видел сумасшедшие, летящие мимо ночные огни города.

— Когда за рулем Берч, проклятие ехать за ним, — сказала Нелли. — Он никогда не превышает полсотни километров. Так и хочется стукнуть ему в зад. Нажмите, мистер, на газ! — громко засмеялась она.

— Трудно вести? — спросил я, глядя на машины, мчавшиеся нам навстречу.

— У нас в Америке крутить руль умеет каждый школьник, — ответила она и, держа одной рукой руль, закурила сигарету. — Не хотите? — Нелли протянула мне пачку

— Я еще никогда не курил, — сказал я и почему-то смутился.

— Когда-нибудь надо начинать, берите!

Я отказался.

— Напрасно, — серьезно сказала она. — Сигарета — прекрасный громоотвод для нервной системы.

Я видел, что мы уже выехали из города. Автомобильные фары освещали черную полосу шоссе, и в их летящем свете рывками проносились короткостволые стриженые ивы.

— В Берче проснулся наконец мужчина, — рассмеялась Нелли. — Дает шестьдесят пять километров.

— Куда мы едем? — спросил я.

— В прелестный дорожный кабачок. Будем пить кофе и танцевать. Вы умеете?

— Нет. Я еще никогда не танцевал.

— Как я вам завидую! — воскликнула Нелли. — У вас все впервые!

Машины свернули с шоссе и остановились у освещенного подъезда двухэтажного дома с острой, высокой крышей. У двери вывеска: "Отель-ресторан "Ницца".

Тучный, слонообразный хозяин отеля провел нас на веранду, где стоял уже накрытый стол. Как только мы вошли, из радиодинамика полилась тихая и нежная джазовая музыка.

Мы пили кофе с коньяком, и мне становилось все веселее, сидевшие за столом казались милыми и близкими людьми, хотя разговаривать с ними я мог только по-немецки и довольно часто, когда они переходили на английский язык, я как бы становился глухим.

Нелли стала учить меня танцевать.

— Браво! Браво! — восхищались все моими успехами, а я… — мне было так хорошо! — я впервые в жизни обнимал девушку.

Проснулся утром и долго не мог понять, где нахожусь. Одетый, в ботинках, я лежал на постели поверх одеяла. Шторы на окне были задернуты, и тоненький луч солнца пронизывал маленькую комнату и сиял на боку фаянсового кувшина, стоявшего на умывальнике. Стоит пошевельнуться — в затылке возникает тупая боль.

Постепенно проясняется память, я начинаю понимать, где нахожусь, но все, что было со мной ночью, обрывается на неправдоподобном — Нелли, обхватив мою голову, целует меня в губы, тихо смеется и шепчет:

— Все впервые… все впервые.

А сидящие за столом кричат:

— Браво! Браво!..

"Нет, нет, это, наверное, было во сне", — думаю я, но не очень уверенно.

В комнату вошел мистер Глен. Он чист и свеж, как всегда.

— Вставай, Юрий. Надо торопиться в город, — деловито сказал он и раздернул шторы.

Мы возвращались вдвоем на маленькой машине. Все остальные, оказывается, уже уехали. Настроение было ужасное. Ехали молча. Мистер Глен гнал вовсю — стрелка спидометра не отходила от цифры «100». Он тоже был непривычно молчалив. И, только когда мы подъехали к особняку, он спросил:

— Студенческий билет не потерял?

Я проверил — билет был в кармане.

Мистер Глен рассмеялся:

— А Нелли великолепная девчонка. Не так ли?

Я, ничего не сказав, вылез из машины и пошел к себе. Земля подо мной качалась…