"Татьяна Щепкина-Куперник. Поздние воспоминания " - читать интересную книгу автора

вливающимся в Мойку каналом и виднеющимися вдали золотыми крестами...
Золотые шпили, вонзающиеся в небо: шпиль Адмиралтейства, та самая
"адмиралтейская игла", о которой читала у Пушкина... Шпиль Петропавловской
крепости, говоривший о похороненных царях и о живущих узниках... И шпиль
Инженерного замка, напоминавший об убийстве Павла...

По набережным мчались роскошные экипажи: придворные кареты с лакеями в
красных с золотом ливреях, "эгоистки" с красавцами гвардейцами, коляски с
бледными, тонкими, томными дамами в тысячных соболях. Султаны, каски,
плюмажи... Дворцы, напоминавшие римские дворцы времен Возрождения. За
зеркальными стеклами вихрились тени бала: долетала в морозную ночь бальная
музыка... У подъездов разостланы были красные ковры, по снегу или по грязи,
и лакеи высаживали воздушных дам, важных мужчин в мундирах или фраках под
шинелями. А кучера до утра дрогли на козлах, и покорно вышагивали
полицейские, отгоняя зазевавшихся прохожих... Модные притоны впускали сотни
людей. Лилось рекой шампанское, раздавались гортанные песни цыган или
дерзкие французские шансонетки, тысячи выбрасывались на устрицы, ужины и
женщин... Но мрачно и неслышно скользили по тротуарам тени голодных
проституток, воров и бездомников - и, чем дальше от набережной и от
Невского, чем ближе к кварталам Достоевского, тем мрачнее становились улицы,
тем зловещее бродящие, как призраки, люди - накипь столицы, порождение
нищеты и порока...

Осенью и весной начинали грохотать пушки, и бурно вздымалась Нева, как
во времена "Медного всадника", а сам он, позеленевший от времени, на своем
вздыбившемся коне, продолжал указывать вперед, не предчувствуя, куда несет
его неумолимый конь...

В ноябрьском полуденном мраке, сквозь туман, сам как туманный призрак,
вставал красавец Исаакий, о котором сложили легенду, что, когда он рухнет и
уйдет в землю, тогда погибнет Петербург...

Адмиралтейство стояло стройное и прекрасное. Иней обводил белым пухом
изящные абрисы бледно-желтых стен, и белые деревья сада обрамляли их
кружевной аркой. Чугунные решетки дворцов и Летнего сада чернели на фоне
Невы и неба, как графика Добужинского или Остроумовой. Розовый цвет гранита
смягчал его суровость, но крепко охватывали набережные город и держали его в
плену. А Марсово поле казалось старинной цветной гравюрой со своими старыми
домами, бледно-зелеными, красновато-коричневыми, желтыми с белым, как тот,
где бывал Пушкин...

И вот приходила весна и приводила белые ночи. Таинственные, не спящие
ночи, полные сладкой тоски и весенней грусти... Нева сверкала в утреннем
свете опалом и перламутром. Парочки мчались в экипажах на Острова, а за ними
бежали охрипшие оборванцы, протягивая в коляску увядающие розы...

И всюду чуялось какое-то беспокойство, какая-то тревога, точно
обреченность, под внешним порядком и стройностью... Город пугал меня. Я
чувствовала в нем что-то нереальное: его сумерки днем и свет ночью особенно
пронизывали жутью все мое существо.