"Неправильный Дойл" - читать интересную книгу автора (Джирарди Роберт)

4

Голова пирата источала отвратительный запах, такой сильный, что казалось, он вот-вот проступит в воздухе. Кровь ручейками текла по гипсовым желобкам бороды пирата, плескалась в бурном водовороте на желтом гипсовом боку обезьянки, сидевшей на его плече. Что-то темное и окровавленное было засунуто в его раскрытый рот. Как правило, игрок ставил короткую клюшку у нижнего конца наклонной плоскости, выкрашенной в розовый цвет, чтобы она напоминала язык, и с метки на кончике языка загонял мяч в рот. Если удар оказывался сильным, мяч обычно попадал сначала в рот, потом спускался по брюху обезьянки и выкатывался на длинную зеленую площадку с пластиковой травой, состоящую из сложной серии холмов и впадин. С этого места до лунки оставалось двадцать пять футов. Это была нелегкая задача, вспомнил Дойл. Пар[8] четыре.

Сейчас, ссутулившись, в старой толстой, как попона, шинели пехотинца Второй мировой войны, принадлежавшей Баку, Дойл стоял рядом с Мегги у головы пирата. Они смотрели на истекающую кровью тушку, засунутую туда: лапы, похожие на человеческие руки, от чего мороз пробегал по коже; желтовато-белый мех, потемневший и липкий от крови; лысый, мерзкий крысиный хвост. Опоссум. Точнее говоря, виргинский опоссум-альбинос, обитающий на полуострове Делмарва. Этот экземпляр был просто огромным, около двадцати пяти фунтов. Одно время эти неуклюжие зверьки были почти полностью истреблены из-за ценного меха, который после обработки какими-то ядовитыми химикатами становился отдаленно похожим на мех горностая. Но опоссумы всегда были отличными производителями, так что за последние десятилетия их численность возросла настолько, что они тысячами наводняли леса Национального природного заповедника на побережье острова Вассатиг. От площадки для гольфа заповедник отделяло двадцатифутовое защитное ограждение. И все равно о каждом погибшем опоссуме нужно было докладывать местной полиции, которая сообщала об этом в Вашингтон чиновникам из Службы рыбного и охотничьего хозяйства.

– Ну что ж, солдат, – сказала Мегги, глядя искоса на старую шинель Бака. – Вот это я и называю мужской работой.

На глаза Дойла наворачивались слезы. Он старался вдохнуть свежий воздух, но в легкие проникала только вонь.

– Что-то я с утра неважно себя чувствую, – сказал он, подавляя подступающую волну тошноты. – Наверное, вчера вечером съел что-то не то.

– Скорее – выпил, – нахмурилась Мегги, развернулась и потопала к кухонной двери закрытого ресторана.

После того как она ушла, Дойл сполз по гипсовому боку акулы-молота у пятнадцатой лунки, пар четыре, сел на землю и обхватил голову руками. Он снова на «Пиратском острове», ему сорок два, он с похмелья ждет, что жизнь начнется с начала, и испытывает странную потерю памяти. Он ясно помнит, как когда-то был ребенком, потерявшим отца, потом хулиганом-подростком, но никак не может вспомнить, кем он стал позже. В детстве он каждое лето выдавал туристам клюшки и мячи вон там, в проходной будке, стоящей у дороги к пляжу. В памяти возникли туристы тех лет, выстроившиеся в сумерках в очередь на боковой дорожке, от них пахло маслом для загара и сигаретами «Пэлл Мэлл». Майские жуки летели к свету прожекторов и пикировали на землю, как маленькие обуглившиеся метеориты. Он почти слышал бодрый удар большой клюшкой по мячу, мягкое перешептывание девушек в купальниках, музыкальный автомат в баре, играющий тоскливые мелодии кантри, и громыхающий смех дяди Бака, разносящийся по всей площадке.

Через несколько минут Мегги вернулась с ведром мыльной воды, жесткой щеткой, толстым пластиковым пакетом для мусора и парой резиновых перчаток. Она поставила ведро у его ног, на которых красовались старые шлепанцы Бака. Дойл смотрел на нее снизу вверх с застывшим выражением глаз.

– Я не могу, – только и смог он сказать.

– Пентюх, – сказала Мегги. – Почему мне всегда приходится убирать дерьмо за Дойлами?

И она так резво натянула резиновые перчатки и полезла вверх по желобу, словно только этого и ждала.

– Надеюсь, он сдох, – сказала она. – У этих чертовых тварей бывает бешенство.

Она схватила тушку опоссума за задние лапы и сильно дернула. Раздался густой, чавкающий звук. Дойл отвернулся.

– Боже мой, – сказала Мегги. – Господи боже мой!

Тон ее голоса заставил его обернуться. Мегги спустилась с горки, держа в руках уродливое месиво из крови и меха, и, несмотря на позывы к рвоте, Дойл подошел, чтобы взглянуть поближе. Бедное животное было разрезано пополам очень ровно, словно электропилой, а в его забрызганный кровью зад головой вперед была запихнута гниющая тушка иглобрюха.

– Располовиненный опоссум и иглобрюх, – сквозь зубы процедила Мегги. – Брак, совершенный в аду, скажy я тебе. Кто-то не поленился придумать и проделать всю эту шаманскую хренотень… Погоди-ка минуту… – Она запнулась на полуслове, потом сообщила: – Тут еще что-то есть.

К животу опоссума был прилеплен скотчем кусок измазанного кровью пергамента, на котором черными буквами были выведены слова, похожие на детские каракули. Дойл нагнулся, зажал ноздри и прочитал:

– Похоже, кто-то не слишком рад твоему приезду, – спокойным голосом произнесла Мегги. – И он не побоялся нарушить закон, чтобы сообщить тебе об этом. Убийство опоссума – это, на хрен, серьезное федеральное преступление.

Дойл молча кивнул. Это была не первая угроза смерти, которую он получал, но слегка неожиданная. Кто знал о его возвращении и хотел, чтобы он снова убрался отсюда?

– Да все уж в курсе, что ты приехал, – сказала Мегги. Она засунула капающую кровью тушку в мешок для мусора и крепко завязала. – Это же маленький городишко! Ты что, забыл?

– Да уж, – сказал Дойл. – Я помню.