"История моего безделья" - читать интересную книгу автора (Сергеев Слава)

8. Из записи третьей: академия наук

Здесь наше повествование делает плавный поворот, и мы вместе с немногочисленными зрителями видим медленно возникающий за этим поворотом старинный особняк в центре Москвы с окнами на Зоопарк и прибитую на чугунных воротах табличку:

Институт Исследований Кое-чего Академии Наук СССР.

А?! Вот она, долгожданная тихая гавань, мечта поэта. Какой там Лос-Аламос!.. Вот где можно лечь, как в песне, на дно и там, на дне, в окружении мигающих приборов, водорослей и милых, интеллигентных людей, спокойно приезжая к 10 - 11 утра, тихо создать что-нибудь замечательное, отвратительное, с правозащитным, антисемитским, садо-мазохистским, постмодернистским и любым другим, по вкусу, душком.

Но, увы, не тут-то было… Моя борьба за свою свободу(или всего лишь за свободную самоидентификацию? Это далеко не одно и то же…) продолжалась.

ПЕРВОЕ ВСТУПЛЕНИЕ: ЛИТЕРАТУРА

Как и всё в моейжизни, этот, в общем-то серьезный шаг, был предпринят отчасти назло кому-то, отчасти не всерьез, а отчасти просто в полубессознательном состоянии.

В то время у меня была подруга, скажем так - немного старше меня. Пользуясь случаем, замечу: хорошая была женщина, даже очень хорошая, но у наших отношений был один не то чтобы недостаток, одно “но” - двое взрослых детей.

Русская жизнь, увы, не очень балует русских женщин, и мое скромное (на первый взгляд) поведение очень нравилось моей Наталье, особенно после печального опыта первого замужества. Ее бывший супруг сильно пил. Нравилось и понравилось настолько, что она решила, несмотря на разницу в возрасте и упомянутое “но”, выйти заменя замуж.

А поскольку в нашей семье уже были не очень хорошие примеры подобных браков (например, моя тетка вышла замуж за своего студента и потом бешено ревновала его), то я решил уклониться. Естественно, что мое решение не могло, в конце концов, не вызвать напряжения даже в наших, очень хороших отношениях. И в одно прекрасное весеннее утро, собираясь ехать от меня в свое Северное Бутово и в очередной раз совершая бесполезный променад до ближайшего метро, выслушав мои рассуждения о будущем триумфальном поступлении на Высшие режиссерские курсы или даже в Литературный Институт, моя подруга вдруг с раздражением заметила:

- Ах, - сказала она, - ты никогда не сделаешь этого. Я слышу о твоих намерениях не первый год!..

Разумеется, я понял, что она имела в виду. И поскольку по существу отвечать не мог, ответил по форме. Собираясь уже действительно не первый год поступать в упомянутые учреждения (я смутно чувствовал необходимостькак-то узаконить свое “безделье”) и откладывая это решение ввиду, как мне казалось, собственной творческой некондиции, я тогдаже решил:

- Ах “никогда”?! Ладно же…

И стал собирать рукописи.

И чудо: спустя каких-нибудь два - три месяца после этого разговора, сдав рукописи в приемную комиссию, как было сказано на официальной вывеске…

Литературного института имени А. М Горького Союза писателей СССР

(А?!..)

…уже пил портвейн в ближайшем кафе “Аист” с одним поэтом (!), поступавшим вместе со мной, а еще месяца через три, пройдя конкурс рукописей 30 человек на место и, в общем формальные, вступительные экзамены по принципу “чукча не читатель”, был принят. И не куда-нибудь, а на отделение прозы…

Впрочем, для нашей самой читавшей (тогда) страны, конкурс 30 человек на место в единственный вуз, где делают писателей - это, наверное, немного. И все же подчеркиваю без всякой иронии:

Я поступил туда а) будучи евреем, б) без всякого блата.

Тогда (в 1987 - м году) это было просто удивительно.

Измонографии “Юность товарища Сергеева”, хранящейся в Центральном Музее Революции:

“…Возможно в этом событии сыграли роль набиравшая силу Перестройка (вероятно, это был первый не-блатной и не-идеологизированный набор), случайное отсутствие нашего героя на первом - тет а тет - собеседовании, где будущий творческий руководитель, ярый почвенник и антисемит-теоретик с 20-летним стажем* мог бы без свидетелей оценить бакенбарды и профиль нашего героя и принятьтихие и адекватные меры, и, разумеется, главное: искренняя любовь товарища Сергеева к России и русской литературе…”

Исследователь прав, до поступления в Литинститут и до знакомства с людьми, делающими это профессионально, я очень любил нашу страну, а также Аксакова, Пришвина, Гоголя и Есенина, о чем не преминул косвенно упомянуть в своих конкурсных сочинениях и прямо сказать высокой комиссии, куда в те годы уже входили так называемые либералы - типа, например, полумифологического Битова, и этим, как я понимаю, подыграл им и одновременно умилил своих врагов: надо же, еврейчик, а наших любит…

Дело в другом. Придерживаясь магистральной темы нашего сочинения и анализируя все эти события, нужно сказать:

Самое главное вмоем поступлении в Литинститут,при том что это заведение безусловно можно считать почти 100 % профанацией и при том разочаровании, что ожидаломеня позднее - это был, разумеется, первый литературный успех, но еще главнее, напишу даже с большой буквы, самое главное - это была первая Индульгенция, первое в моей жизни тихое обещание Разрешения Ничего Не Делать. Ведь члены творческих союзов, писатели, а мне мерещилось впереди уже и это, каждый дурак знал: имели официальное право не работать…

НИЧЕГО НЕ ДЕЛАТЬ.

А?!

Впервые вжизни я получил (правда, нетвердое) обещание официального права на это.

Вот. Это было сильно. Неважно, что шарм, точнее авто-шарм происходящего длился всего несколько недель, до первого, так сказать, “творческого семинара”, на котором, сильно испугавшись от неожиданности, я стал свидетелем спонтанного (впрочем, возможно, я опоздал и не видел начала, которое все объяснило бы?..) разгрома нашим маэстро творчества Константина Паустовского (я не поклонник Паустовского, но так и не понял тогда: почему именно его?). Неважно, что первая же новая, клюнувшая, как я понимаю, на 50 % на звание литератора любовница подарила мне банальный триппер, в чем безусловно также был указующий перст судьбы, до сих пор, кстати, полностью не осмысленный…

Важно было другое: наконец-то я мог со знанием дела зайти в красный бар “Марс” на 2-м этаже (remember?), у гостиницы “Националь” и спокойно, имея право, залезть на высокий вертящийся стул у стойки и дуть свой “Шампань-коблер” под Джеймса Ласта хоть весь вечер…

Теперь я имел на это право.

Но, увы, общественные перемены, с одной стороны, приведшие товарища Сергеева в Литинститут, с другой привели то ли к временному закрытию вышеупомянутого заведения, то ли к тому, что в тот год оно потеряло, сколько? - две трети точно - своего очарования, так как странно, но я даже не вспомнил о нем ни в тот момент, ни позже. А может быть (первое дуновение будущей бури), у меня просто уже не было денег? Или “Шампань” подорожала?

Жаль, не помню.

Зато - пусть это мелко, но я же сказал, заячья борьба - заместитель директора (вслушайтесь: заместитель директора! института нефти - в подчинении около 300 человек), к которому я пришел подписывать, по-моему, отпуск на экзамены в Литинститут, или какую-то характеристику туда же, - неважно, важно то, что запрос был на официальном бланке Союза писателей (!)и, увидев этот бланк, Первый Зам Директора, встал из-за своего огромного стола с тремя телефонами и, приятно поклонившись, пожал мне руку.

- Мы и не думали, что это у вас так серьезно, - сказал он.

И во мгновение ока из обыкновенного бездельника и наверняка известного администрации молодого козла, страдающего в общем, х..ней, с которым непонятно, что делать, я превратился в сакральное на святой Руси существо, благо год был еще 1987-й, я стал Писателем…

Зря я оттуда вскоре ушел, скажу я вам по недолгом сегодняшнем размышлении, еще раз - далеко было, конечно, ехать и рано вставать, но надо было хоть немного насладиться первыми плодами своей первой маленькой Победы, долгожданной “законностью” своего безделья… Уж теперь-то, наверное, мне бы разрешили опаздывать. Хотя бы первое время…

Увы. Не подумал.

Все мечты исполняются, вот что я вам скажу, но исполняются слишком поздно, к тому же предложение о переходе в Академию Наук было слишком соблазнительным, и согласился я на него, когда ещени о какой победе на литинститутском конкурсе речь не шла.

Сравните еще раз: метро Юго-Западная, с 8.15 утра до 17.15 вечера, и метро Краснопресненская, то есть от меня 2, а не 10 остановок на метро, нестрого с 10.30 до максимум 16.00 - есть разница?..

Плюс академический флердоранж: я же все-таки хоть немного, но был и технарем, хоть через “не хочу”, но закончил технический вуз, а для естественника что может быть престижнее, чем Академия Наук?

Эх…

Самое главное: ведь только так вроде бы могла наладиться жизнь…

Как это странно совпало: Литинститут и упоминавшееся выше здание с видом на Зоопарк - видимо, где-то сдвинулиськакие-то пласты или что-то в этом роде, знаете, когда в жизни происходят, может быть, не очень осознанные и не сразу замеченные, но важные и, главное, почти одновременные перемены…

ВТОРОЕ ВСТУПЛЕНИЕ: ПЕРЕЧЕНЬ ОБИД

Наверное, надо отмотать пленку еще немного назад и сказать, грустно глядя на латунную академическую табличку, что моя мама, которая там работала, не зря долго опасалась устраиватьменя к себе - все-таки унее было какое-никакое доброе имя и научная репутация, а мое стремление к правде и свободе на каждом рабочем месте уж кому-кому, а ей-то было хорошо известно…

Но когда дитя было подвергнуто тяжелой и недоброжелательной процедуре трудовой аттестации с угрозой перевода на производство, тут уж матушка стала обзванивать знакомых.

Помните такое андроповское изобретение? Аттестация. Первые, как сейчас ясно, конвульсии заваливающегося на бок государственного дракона. А именно в это время,как известноиз специальной литературы, он особенно опасен…

И случайно находившийся в ее комнате пожилой профессор вдруг откликнулся: а я как раз ищу молодого специалиста. Бедный, наверное он решил, что яблочко от яблони падает недалеко. Бедный…

Но вот что интересно, еще на минуту вас задержу: из этой аттестации, из этой сталинской по духу и никчемной по сути херни, слава Богу, ничего не вышло. Кроме разве что небольшой нервотрепки, ха-ха-ха…

В нашем отделе (я уже писал, 300 человек), перемазавшись с ног до головы в соплях, сократили четверых - и тех “по возрасту”, и только наш завлаб, в целом безобидный человек, как я уже говорил, мелкий хищник из пустыни Кара-Кум, решил вдруг показать зубы… Даже не хищник - суслик!.. И на ком - на божьей пташке, на молодом специалисте, надежде русской словесности, бездельнике по призванию (раскусил,гад… впрочем, за три года моей работы - не раскусить было, конечно, невозможно) - на мне!

Решил отменя избавиться или вздрючить на худой конец.

Гад. Еще раз.

И тут позвольте не без гордости сказать:

- Не вышло!..

Не знаю, впрочем, что здесь сыграло первую скрипку: трения наверху, в нашем случае честолюбивого Геннадия Николаевича с отдельским начальством, человеколюбие последнего плюс моя молодость или небольшая военная хитрость, на которую я пошел перед лицом опасности и высокой комиссии и за которую мне до сих пор стыдно.

Правда, немного.

Сейчас расскажу.

Дело в том, что в нашей “амбулатории” среди прочих персонажей, заслуживающих внимания, работала одна занятная личность, мимо которой я просто не имею права пройти молча. Безотносительно к сюжету с “аттестацией”.

В принципе, по справедливости, если таковая существует, наверное, это он, а не я, должен был бы работать в академическом институте. Причем, с рождения. Особенно, если следовать образу “советского ученого”, разрабатываемого нашим кинематографом. Вид: малахольный мечтатель. Подвид: рваные штаны.

Возможно, я говорю зло, но мне мешает его истовость и отсутствие чувства малейшей самоиронии. Наверное 100 лет назад это было бы настоящим научным подвижничеством, но в советских декорациях нашей лаборатории все выглядело карикатурой и анекдотом.

А может быть, между мной и им было что-то общее и я его просто боялся? Боялся стать таким. Поэтому говорю так зло? Сделаю еще несколько набросков.

Представьте себе очень тучного высокого господина в очках, седовласого, лет 55, с ширинкой, пардон, и карманами коротких, едва достигающих верхней кромки носков брюк, зашитыми на живую нитку. Плюс с короткими рукавами, типа школьного, пиджак, заношенное советское драповое пальто и столь же заношенная кроличья ушанка.

Конечно, убожество материального положения так называемой “интеллихенции” в советское время - общее место, но подавляющее большинство пыталось сохранить минимальное достоинство и человеческий облик - хотя бы во внешнем виде. Здесь же все это было зашито на живую нитку и отброшено за ненадобностью.

Плюс элементы драмы в так называемой частнойжизни. Григорий Петрович (так звали героя) жил один с очень пожилым отцом где-то в новостройках за Ждановской, в коммунальной квартире, на очень скромный оклад, научной степени у негоне было, семьи не было, подруги не было (этокак-то сразу становится всем известно), кажется где-то были взрослый сын или дочь, навещавшие отца примерно раз в году.

Кстати, институт (или система) расправилась сним очень жестоко: спустя лет шесть-семь после описываемых событий, в разгар “реформ”, я встретился с кем-то из наших в метро на Смоленке. Во время настоящих сокращений в 90-е годы его уволили одним из первых, хотя работник он был очень хороший, ведь кроме науки (не поднимается рука поставить кавычки) у него в этойжизни ничего и никого не было, может быть, разве излишняя самокритичность, но это же не порок…

Наиболее вероятноймне кажется версия, что его уволили просто за внешний вид, хотя, конечно, в глубине, я думаю, было то же самое, что у меня: раздражение от несоответствия моменту.

Возможно, кстати, что я действительно просмотрел исчезающий типаж: настоящего ученого, дервиша, саману, отшельника, человека, поднявшегося над житейской суетой, презревшего условности, очередного Николая Федорова или какого-нибудь героя Андрея Платонова, но…

Я же говорю: он меня раздражал.

Размышляя мимолетно на эту тему, замечу, что в любой системе, даже самой либеральной, видимо, лучше (безопаснее уж точно) быть диссидентом - маргиналом, чем адептом, так как, увы, общеизвестно, что беспощаднее всего Система бьет по своим. Даже по самым своим.

Кстати, интересно, никто не интересуется, почему по своим? Какая тут зоопсихология?

Ну это всё теория, которая, мой друг, суха, а древо жизни зеленеет. И, так сказать, “на практике” я поступил следующим образом.

Когда высокая аттестационная комиссия, ознакомившись с отвратительной характеристикой, которую мне дал Геннадий Николаевич, формально спросила:

- А кто у вас научный руководитель?..

Я наивно и (честное слово!), ничего не подозревая, назвал Григория Петровича.

(А его действительно назначили моим руководителем, когда убедились в моем трехсотпроцентном нежелании трудится. Потому что 1) каждому молодому специалисту в те времена был положен научный руководитель и 2) в моем случае любое “руководство” превращалось в чистой воды фикцию… И я так понимаю, что наш Геннадий Николаевич как человек не без чувства юмора решил довести дело со мной до логического конца - то есть полного абсурда…)

Но то, что было очевидно для Геннадия Николаевича, было не очевидно для аттестационной комиссии. Напоминаю, все происходило где-то за полгода до бумаги из Союза Писателей. И члены комиссии переглянулись…

- Ну знаете, - сказал моему завлабу заместитель директора, - так нельзя! И вы еще чего-то хотите от молодого специалиста! Это, извините, чучело?! Разве можно так работать с кадрами!

И он даже немного распек (при мне! при других членах комиссии!..) Геннадия Николаевича.

Наверное, по честному надо было заступиться за Гришу, как мы его называли между собой, сказать, мол, не в нем дело, все же он был отчасти свой, тоже “художник”, но только “внутри церковных стен”, а я “во вне”, но я промолчал и тихо покинул зал аттестации.

Что интересно, но после этого случая наш заведующий стал смотреть на меня с уважением и по большому счету отстал от меня - по-моему, он решил, что вся комбинация была подготовлена мной заранее.

Повторяю, честное слово, нет. Случайно вышло.

Продолжаю свои этнографические записки.

Важное место в системе институтского быта - да,мне кажется, и в жизни всей страны, - как и положено в муравьином царстве, занимали ОПОЗДАНИЯ. О, опоздания были отдельной песней. В системе всеобщей профанации был очень важен формальный ритуал и так называемая “ответственность”. Опоздания назывались - “безответственность”… Причем,как и положено в малине, воровать надо было по-крупному, самой страшной была незначительная задержка, минут на пять, максимум десять, за нее строго наказывали, потом кадровик уходил пить чай.

Приехав однажды почти вовремя (ну, минус две - три минуты) и из упрямства не став ждать (чего тогда торопился?), я стал свидетелем унизительных объясненийкакой-то сотрудницы, как ее что-то (на пять минут?!) задержало в детском саду. Помню ее счастливое лицо, когда ей милостиво кивнули - идите… Самое безопасное было прийти позже на час и более, а лучше к обеду, тогда на вас вообще никто, кроме ревниво курящих на лестничной клетке товарищей по работе, не обращал внимания…

Так бы мне (и всем, и всегда, и везде) и делать, но постоянно приходить на час позже считалось некрасивым, именноиз-за этих товарищей по работе, потому что получалось - что же они как дураки ходили к восьми, а ты как белый человек выспался и пришел к полдесятого?!

Разумеется, можно было бы договорится об очередности, но тогда надо было договариваться всем, а ужас стада и рабства состоит в том, что часть особей несет свое ярмо мало того что добровольно, но еще и с гордостью…

И мне приходилось, ежедневно приходя позже минут на двадцать пять, хотя бы для того, чтобы не идти к дверям в серой, не выспавшейся, угрюмой или нервно оживленной толпе, лазить через институтский забор. Благо это было давно и сил у меня тогда было много.

Впрочем, я был не одинок и однажды лез через забор с однойизсамых принципиальных в вопросе “дисциплины” наших сотрудниц. Помню ее совершенно счастливое лицо, когда эта 47-летняя дама в туфлях на высоких каблуках при моей поддержке весьма лихо преодолела полосу препятствий и, как девочка, в без пятнадцати девять (через полчаса после начала!) вихрем промчалась на свое рабочее место. И ее никто не заметил!..

Она даже, правда не глядя в мою сторону, поблагодарила меня…

Где была ее принципиальность, ожесточившись, спрашиваю я себя сегодня? Она должна была сама явиться с докладной в отдел кадров и потребовать собственной публичной порки или, на худой конец, наказать себя сама!..

Что впрочем, она, возможно, и сделала. Дома…

А белорусские леса моего сопротивления - СЕЛЬХОЗРАБОТЫ?!. Я не противоречу сам себе - не темная и сырая овощная база, а именно сельхозработы на полях, на открытом воздухе. Наш институт, поскольку он был официально приписан к области (а может быть, благодаря заботе начальства), имел одно преимущество перед горожанами - нас не заставляли в колхозе жить, а ежедневно возили туда и обратно. Лафа эта начиналась в середине мая и продолжались с перерывами почти полгода, аж до ноябрьских праздников…

Самым неприятным видом научно-сельскохозяйственной деятельности был, конечно, осенний сбор урожая. Во-первых, холодно. Во-вторых, поскольку всё хотя бы условно употребимое в пищу хомо сапиенс колхозники забирали сами, то научно-технической интеллигенции доставалось абсолютно ненужное - нас отправляли собирать кормовую свеклу.

Но и в этом копании в мерзлой, а иногда и обледенелой земле была своя прелесть. Рабочий день на полях начинался на час-два позже, чем в институте, а кончался на полтора-два часа раньше, засветло; кроме того, еще раз, вы все же находились на свежем воздухе (тепло одеться - и холод не страшен), а главное, подняв голову от борозды, вы видели уходящие вдаль голые поля, чреду белеющих берез на переднем плане и быстро бегущие над всем этим серые и агатовыеосенние облака. Простор был необыкновенный, какой бывает только поздней осенью, лужи на дорогах покрывал первый хрустящий ледок, ваша душа очищалась, хотелось читать стихи и поскорее отразить все это на бумаге.

Что-нибудь, как у Бунина:

“Ледяная ночь, мистраль, он еще не стих, вижу в окна блеск и даль, гор, холмовнагих…”

А, красиво? Люблю его. Особенно стихи.

После трудового дня в институте, вроде ничего особенногоне делая, вы приезжали в город, чувствуя себя, как выжатый лимон, а здесь вы выходили из метро пусть усталым физически, но морально, пардон, нетронутым…

Часто мы заканчивали часа в три, впереди был практически весь день, на улице было еще совсем светло, это же удивительно, освободиться, когда на улице совсем светло… Я медленно шел домой через парк от метро, дома ждали обед, книги и пик служивой, чиновничьей свободы - дневной сон…

Боже, в сегодняшнем своем прекрасном и свободном далеке я не слишком часто пью этот божественный нектар, а что может быть лучше тихого дневного лежания под одеялом под медленно падающий снег (или дождь, или нежаркое московское солнце за окном) и знания, что все остальные в это время - на работе…

Плюс три восклицательных знака.

Но самым лучшим временем для сельскохозяйственной борьбы было, конечно, лето. Особенно если вы не валяли дурака, не задирали нос (я не для этого институт заканчивал!..), а записывались сразу, на весь сезон (заканчивал… - не заканчивал… - какая разница!), на самую, как говорится, шару. Хорошо конечно, если рядом с вами были опытные люди, которые могли посоветовать, куда лучше записаться: на косьбу, вечную стройку коммунизма - институтского пионерлагеря - или на образцовую молочную ферму, зачем-то построенную в те годы в Подмосковье по спецзаказу (заказу чьему? - ЦРУ?) не то шведами, не то голландцами.

“Композитор” посоветовалмне косьбу. Во-первых, можно немного заработать, потом эти движения рук и грудной клетки очень полезны, т.е. общефизическое оздоровление, а также вольный ветер на полях способствуют творческому …

- Не знаю чему, но чему-то явно способствуют, - сказал “композитор”, считавшийся однимиз лучших косцов в институте (говорили, что даже в министерстве), и дело было решено.

И здесь у меня перед глазами возникают пейзажи, которым позавидует любая открытка: зеленые и зелено-желтые, поросшие сурепкой и купавной поля, перелесокна заднем плане, банальный жаворонок наверху, растрескавшаяся от солнца земля, запах сухой травы, в которую вы падаете навзничь и она оказывается у самых ваших глаз, а над всем этим огромное, высокое, выцветше-голубое, без единого облачка небо Аустерлица.

Что, скажите мне, что человеку еще надо?

Почему-то вспоминается какой-то удивительный почти что сон.

Жаркий день, нас привезли на поляну у небольшой реки в дальнем Подмосковье. Почему туда, никто не понял. Автобус ушел, работы было немного, мы быстро выполнили план и разбрелись кто куда. Я и одна девушка - сгребальщицаиз отдела добычи не помню чего тихо двинулись по тропинке, идущей вдоль реки. Беседуя, мы незаметно зашли довольно далеко. У какого-то поворота я, наконец, оторвался от юной собеседницы и, движимый неясным волнением, огляделся.

То, что я увидел, заставило меня на время забыть обо всем.

Река медленно шевелила свисающую с берега густую траву, синие с чернильными крыльями стрекозы, вспугнутые нами, едва шевеля крыльями, неподвижно стояли в воздухе у самой воды. Вода была такой прозрачности, что на дне были видны водоросли, песок и стайка плотвы, исследующая брошенную кем-то ржавую консервную банку, маленький водоворот то появлялся, то исчезал у упавшего в воду дерева на том берегу, какие-то птицы переговаривались в ветвях наклонившейся над потоком ивы…

Сон, это был сон.

И чего я оттуда ушел? Я имею в виду - и поляну, и собеседницу Наташу, и институт в целом… Дождался бы там в статусе местной достопримечательности - писателя 90-х годов - и послал бы вообще все подальше…

Зачем была нужна эта “Академия Наук”?..