"Стужа" - читать интересную книгу автора (Якобсен Рой)

Бог

В Норвегию Эйстейн сын Эйда перебрался всего два года назад. Он был христианином, но снискал уважение и среди язычников, и среди единоверцев, потому что редко с кем ссорился, а вдобавок умел при случае дать людям нужный совет, так он сам сказал, с легкой досадой, будто жить в окружении одних только друзей не очень-то и хорошо.

Гест кивнул, правда без улыбки.

Они зачалили челнок у Эйрара и зашагали в гору, сперва меж домов, потом по тропинке меж двух желтеющих ячменных нив и опять вниз, к постройкам, разбросанным вдоль реки, то ли незаконченным, то ли полувымершим. Один из Домов пострадал от пожара, на другом двое мужчин ставили крышу, стайка мальчишек везла тачку со щепой к реке, где возле маленького шаткого причала виднелось несколько пришвартованных лодчонок, а больше людей почитай что и нет, как и домашней скотины. Эйстейн сказал, что конунг Олав собирался воздвигнуть здесь свой город, во имя Господа, до самого мыса, однако ж ярлы всегда жили в Хладире и теперь все опять сосредоточилось там.

Наконец они вышли к недостроенной церкви — три стены и ползвонницы, звалась она церковью Богородицы, а священником в ней служил один из Эйстейновых друзей, Кнут сын Горма, уроженец датского Хедебю, с времен конунга Олава проживавший в Трандхейме. Теперь он день за днем упорно трудился, стремясь потихоньку достраивать церковь и при этом не привлекать излишнего внимания трусоватой паствы. Гесту священник сразу не понравился — пришибленный какой-то и глаза прячет, видно, тоже не по своей воле вызвался приютить его, наверняка Эйстейн поднажал; выглядел Кнут священник испуганным, слабосильным, хилым.

Гесту отвели комнатку над конюшней, что стояла рядом с церковью; там он будет ночевать, днем же его место в Хладире. В ярловой усадьбе он будет представляться личным Эйстейновым слугой-свейном и должен держать язык за зубами, безропотно выполняя все, что прикажут, как раб-трэль. Гест, не прекословя, принял означенные условия, скользнул взглядом по сонной серой реке, которая вкупе с морем превращала мыс — и город — в этакий каплевидный полуостров; наверно, здесь легко держать оборону, но, с другой стороны, и сбежать отсюда непросто, мелькнуло у него в голове. Хотя, в сущности, ни то ни другое его ничуть не заботило.

— Я голоден, — сказал он.

И Кнут священник накормил его, правда, сперва велел помолиться, а после смиренно поблагодарить, сам же с плохо скрытым презрением наблюдал, как он ест.

Всю зиму Гест исправно выполнял уговор, сидел за спиною Эйстейна, когда тот трапезничал с дружиной или с иными важными особами, и подле него, когда он трапезничал один, спал в Хладире на лавке у дверей Эйстейновой опочивальни, чистил ему платье и оружие, обихаживал лошадей, как слуга, и рот открывал редко. Однако ж смотрел во все глаза и слушал во все уши, особенно когда поблизости случались прославленные скальды — Халльдор Некрещеный, Эйольв Дадаскальд, а тем паче Скули сын Торстейна, внук Эгиля Скаллагримссона, не только легендарный воин (при Свольде он сражался на носу «Железного Барди»), но поистине неиссякаемый кладезь стихов о давних конунгах и ярлах, каковые охотно произносил, только попроси. В особенности высоко Гест ценил знаменитую «Бандадрапу»[33] Эйольва, где рассказывалось о том, как Эйрик ярл всего лишь двенадцати лет от роду убил отцова тестя, после чего бежал в Данию и начал свои достославные военные походы, на веки веков останется в памяти поколений взятие викингской крепости Йомсборг на заливе Хьёрунгаваг. Гест наизусть запомнил эти стихи, все до единого.

Несколько раз довелось ему видеть с близкого расстояния и ярла, Эйрика сына Хакона, который произвел на него огромное впечатление — достоинством в осанке, лице и всей наружности, какого он не ощущал ни в ком другом, даже в Снорри Годи; о ярле Гест сложил множество стихов, но вслух их не произносил, только бормотал себе под нос и досадовал, что в этой стране он всего-навсего жалкий беглец, непрошеный гость, которого всяк может выгнать прочь, а ему хотелось заделаться скальдом, окруженным почетом и осыпаемым богатыми дарами, — словом, он опять мечтал о несбыточном.

Кнут священник хоть и не сразу, но приметил его восхищение ярлом и однажды вечером сказал, что на самом-то деле Эйрик просто смехотворный спесивец и запомнится разве только кровавыми банями, которые учинял и из которых умудрялся выйти живым.

— Он ведь ни во что не верит, — сказал Кнут. — И не собирается употреблять свою власть для иных целей, кроме удержания оной.

Гест счел, что это заявление вполне под стать трусоватой и кроткой натуре клирика, но не тому грандиозному впечатлению, какое составилось у него о ярле. Однако Эйстейн тоже усмехнулся, узнавши мнение Кнута, и рассказал Гесту, что, принимая крещение, отец его, он сам и братья поклялись в вечной верности конунгу Олаву и Белому Христу и с той поры не ведали сомнений ни в чем, небесном ли, земном ли, и не испытывали страха.

Но Гест только головой покачал и сказал, ему-де странно, что Эйстейн служит такому государю, как Эйрик, ведь тот был заклятым врагом конунга Олава и убил его.

Эйстейн с любопытством взглянул на него и ответил, что не он решает, кому властвовать в Норвегии.

— А кто же тогда? — спросил Гест. — Если не дружина?

Эйстейн рассмеялся:

— У Господа наверняка есть свой замысел и насчет Эйрика.

Он закончил разговор, привычно напустив на себя непроницаемый вид, — для Геста это был знак оставить его в покое.

Той осенью корабли из Исландии не приходили, и в жизни Геста мало что менялось, если не считать того, что он наконец забыл о голоде и снова ощутил малую толику защищенности, какой не ведал с той давней поры, когда Хитарау, словно сама вечность, с шумом мчалась сквозь его детство. Иной раз Эйстейн с дружиной уходил из города, и тогда Гест жил в конюшне возле церкви, которую Кнут священник втайне именовал церковью Олава, хотя так называлась совсем другая, построенная по личному распоряжению конунга; впрочем, церковная жизнь в обоих храмах сейчас не слишком процветала. В иных случаях Гест обретался в Хладире, и дружинники мало-помалу привыкли к нему, вернее сказать, к невысокой тени, что неотступно следовала за гордым Эйстейном сыном Эйда, подавала ему оружие и кружки с пивом, словно испытывая от этого особую радость, — рабская душонка, покорный, бессловесный норвежский пес, как и было задумано.

Шло время, и Эйстейн постепенно оценил Гестов ум, частенько, понятно наедине, называл его светлой головой и не скрывал, что любит потолковать с ним, особенно о новой вере, хотя эта тема интересовала Геста куда меньше, нежели саги и стихи, слышанные от скальдов. Но он по-прежнему, как наяву, видел перед собою ковры на стенах в доме Эйнара из Оркадаля, отчего все его существо охватывало смутное беспокойство, последний отголосок не то голода, не то стужи. И вот в одну из рождественских ночей Эйстейн разбудил его и сказал, что они пойдут в церковь к Кнуту священнику послушать мессу.

Клирик, недовольный безразличным отношением Геста к Господу, при всяком удобном случае изводил его своими sermo necessaria, то бишь нравоучительными проповедями. Вот и эту полуночную мессу он начал с вполне заслуженной нотации, обращенной ко всей дрожащей от холода пастве:

— Я сильно подозреваю, что для кой-кого из вас напев церковных колоколов значит не многим больше, чем блеяние овцы или мычанье коровы… Но когда родился Христос, весь мир был переписан в документы, в том числе и норвежцы, сколь ни были они тогда сбиты с толку, и арапы, и русичи, и трэли, и конунги… А отсюда явствует, что Сам Господь вписал имена избранных Своих в Книгу жизни! И не случайно родился Христос в Вифлееме, ибо слово это означает «дом хлеба», а Сам Господь сказал: Я есмь хлеб живой, сошедший с небес…

Гесту эти слова понравились, они нахлынули на него с тем же рокочущим шумом, как стихи или истории. А когда паства причастилась таинства евхаристии, вкусила от тела Господня, Эйстейн сказал ему, что сейчас они пойдут в дом Кнута и подождут там, клирик хочет с ними поговорить.

Было уже далеко за полночь, ясно и очень морозно. Эйстейн разжег огонь в очаге, поставил на стол еду. Вскоре пришел Кнут и, устремив горящий взгляд на Геста, сказал:

— Христос прямо с креста сошел во ад к умершим. Он распахнул огромные железные врата, попрал пятою сатану и оковал его огненными цепями. Засим простер Он руку Свою над всеми праведными душами из всех времен и всех народов и вывел их из царства мертвых, как я много раз тебе рассказывал, только ты не слушал. Но дело в том, что Он еще и даровал людям свободную волю, а стало быть, поставил их превыше ангелов, у коих нет иной воли, кроме воли Господа, и сделал так, чтоб был мир меж ними, мир меж теми, понятно, что обладают доброю волей, вот и хочу я спросить тебя, Торгест сын Торхалли, есть ли у тебя добрая воля.

Клирик прищелкнул языком, словно желая удостовериться, что слова его имели надлежащий вкус, но ответа явно не ожидал, поскольку тотчас взглянул на еду, выставленную Эйстейном, взял ломоть хлеба, полюбовался им, ровно откровением, и сказал, что теперь Гест может задать ему вопрос.

Гест недоуменно воззрился на Кнута. Никаких вопросов у него не было, и он лишь пробормотал, что месса вышла на славу, в особенности же ему запало в память сказанное Кнутом про слова, которые могут означать и то, что означают, и совсем другое…

— Ладно, ладно, — нетерпеливо перебил клирик, отправляя в рот кусочек хлеба. — Вопрос у тебя есть. Подумай хорошенько.

Гест надолго задумался, потом обронил:

— Убийца моего отца был с тобой одной веры.

Кнут священник перестал жевать, бросил на него то ли оживленный, то ли ободряющий взгляд: не превратит ли он эту фразу в вопрос? Гест сказал, что слыхал в дружине стихи Эйвинда Погубителя Скальдов, сына Финна, в которых речь шла о сынах Эйрика Кровавой Секиры,[34] убивших первого конунга-миссионера в Норвегии, Хакона Воспитанника Адальстейна; эти убийцы тоже были христианами, а вдобавок конунг приходился им родным дядей по отцу.

Кнут священник в свою очередь задумался.

— Злоупотребление словом Божиим старо, как сама вера, — наконец проговорил он, — то бишь старше, чем весь род, Прекрасноволосого?[35] Есть настоящие христиане и ненастоящие, сиречь обманщики и еретики…

Однако Гест перебил его и заявил, что не позволит ни осенить себя крестным знамением, ни тем паче крестить (коли Кнут клонит к этому), пока не получит надежных доказательств милосердия и мудрости Белого Христа.

К его удивлению, и Эйстейн и Кнут сказали, что он имеет на это полное право.

— Но теперь ты слышал слова, — усмехнулся Кнут и хлопнул себя по ляжкам, как бы подводя итог.

Гест заметил, что Эйстейн улыбнулся, а это не сулило ничего хорошего.

Кнуту священнику было под тридцать, небольшого роста, стройный, с непокорными светлыми волосами и живыми, улыбчивыми глазами, которые постоянно смотрели вниз или в сторону, словно он боялся, что его застигнут врасплох. Руки он всегда прижимал ладонями друг к другу, будто молился, или потирал одну о другую, или, может, почесывал длинным ногтем, — в общем, руки у него всегда были сплетены, как враги, которые не в силах держаться на расстоянии, и Гест подумал, что это первая симпатичная черта, обнаружившаяся у загадочного клирика.

Всего две недели спустя ярл послал Эйстейна с двумя кораблями вдоль побережья на юг, собирать ополчение, и Гесту довольно долгое время пришлось жить у клирика, который днем никуда его не отпускал: то он колол дрова для дома, то обихаживал лошадей и свиней, то помогал старому конюху истреблять крыс да мышей в амбаре с зерном.

Вдобавок он хочешь не хочешь слушал бесконечные Кнутовы речи, кое-что тот читал вслух по книгам и сразу переводил, кое-что цитировал по памяти, иные жития мог повторить слово в слово, и книг у Кнута в сундуке было изрядное количество, благодаря долгой и смиренной службе у конунга Олава: проповеди Папы Григория, «Собеседования» Кассиана,[36] составлявшие источник вечных диспутов меж Кнутом и Асгейром, священником церкви Святого Климента. Были там и собственные Кнутовы извлечения из «De civitate Dei»[37] и «Historia ecclesiastica»,[38] в особенности же он дорожил «Gemma animae»[39] Гонория, полученной при рукоположении от архиепископа Бременского. Там подробно описывалось, что должно иметь на мысли служителям веры, когда воздвигают они дом Господень на непаханой земле: угловые столпы церкви суть четыре евангелия, северная и южная стена — евреи и языческие племена, Бог Отец — передняя стена, соединяющая сии враждебные племена, алтарь — Христос, сиречь любовь в высочайшем ее достоинстве, пол — смирение, а потолок — последняя надежда и для верующих, и для Геста, и для вконец заблудших.

Сейчас в Кнутовой церкви недоставало лишь одной торцевой стены, ее заменял побуревший парус от кнарра, не пускавший внутрь ветер и снег. Гест твердил, что недостает аккурат Бога Отца, связующего звена меж христианами и язычниками, и сказал клирику, что может возвести эту стену, вместо того чтоб слоняться по пятам за старым конюхом, у которого ровно столько работы, сколько он может сделать своими руками.

Кнута Гестовы насмешки сердили, да и бревен у него не было, и как знать, придется ли по нраву ярлу и его непредсказуемым приспешникам достроенная церковь, вон как они помыкают Асгейром и его армянскими братьями — что ни крестины, то риск для жизни.

Когда становилось невмоготу, Гест по ночам тайком уходил в город и помаленьку облюбовал там один трактир, где угощался пивом — если рядом не было никого из дружины. В трактире же он, пока имел деньги, свел знакомство и с распутными женщинами, которые относились к нему по-матерински и были куда краше той, что захаживала к Кнуту. Иные дарили Геста благосклонностью и когда он не имел денег, ведь как-никак он был мужчиной, пусть маленьким и с кожей гладкой, словно у ребенка, но мужчиной. Эти женщины напоминали ему одевушках из Бё. Только вот краса их была куда как недолго вечна и могла вмиг исчезнуть — от одного неуместного слова, от дурного запаха, от неловкого прикосновения. Он слушал застольные разговоры, играл с хозяином в тавлеи[40] а вернувшись в свою комнатушку, спал до полудня. Гест жил в ночном городе и держал эту жизнь в тайне и от Кнута священника, и от Эйстейна.

Во время своих вылазок Гест слышал всякие пересуды про клирика и его труды — зачастую насмешки, сплетни про интрижки с женщинами, а иной раз и похвалы — и постоянно ловил себя на том, что норовит стать на его защиту, хотя в общем не мог не признать справедливость едва ли не всех этих суждений. К примеру, многие в городе считали, что Кнут священник был смельчаком, пока за спиной у него стояла железная власть, то бишь конунг Олав сын Трюггви, но как только остался в одиночестве со своею верой, и сила его, и храбрость вмиг сошли на нет, ведь по натуре он был сущая размазня, вечно шел на поводу у других, позволял вертеть собой почем зря. Даже немалое число верующих разделяло это нелестное мнение.

Однако же Геста все больше и больше раздражало, что церковное здание этак вот приходит в упадок; конечно, незавершенное никак не может прийти в упадок, тем паче церковь, вдобавок такая, как эта, прелестная в своей печальной простоте, словно беспомощное дитя. Когда парусина висела на месте, слова Кнута священника звучали гулко, будто произносились внутри колокола, и даже самые безучастные слушатели порой на миг забывали обо всем.

Перед ледоставом Гест видел, как по реке сплавляли бревна и доски, видел, как на Нидарнесе и в Хладире воздвигаются постройки, да и сам, бывало, вместе с отцом ставил дома, и однажды вечером, когда трактир заполонили дружинники, он вернулся в конюшню и взялся за резьбу: решил смастерить небольшой пюпитр, чтоб Кнуту священнику было чем подпереть книги во время службы. По лицевой стороне пустил лиственный узор, который подсмотрел на одной из лавок в доме ярла, а с боков вырезал лики двух бородатых апостолов, непохожих друг на друга, он видел таких в иллюминованной Кнутовой книге.

Через неделю Гест вручил готовый пюпитр клирику, тот призадумался, помрачнел и наконец спросил, где он украл эту вещь.

— Я не крал ее и не покупал, — отвечал Гест. — Я ее сделал, своими руками.

Он повел клирика в конюшню и показал ему, как работал. Одиновым ножом. Но про это не сказал. Священник сел на мешок с сеном.

— У тебя дар Божий, — сказал он. — Поди, не только это умеешь?

— Да, — кивнул Гест. — Могу поставить тебе церковную стену, в точности такую, как остальные, а работать стану позади паруса, и никто не увидит, чем я занят, пока стена не будет закончена.

Кнут священник долго размышлял над неожиданным предложением, а неугомонные его руки все оглаживали пюпитр.

— Ежели строить тайком, чего доброго, только неприятности наживем, — буркнул он. — Может, лучше работать потихоньку, не спеша, не привлекая внимания, закончим, а никто и не заметит, по крайней мере сразу не заметит, и все, так сказать, исподволь привыкнут к готовой стене и толком не вспомнят, какая она была раньше.

Гест улыбнулся.

Два дня спустя он по льду пересек реку и поскакал в верховья долины — налаживать связь с богатым бондом, который разрешил Кнуту порубку в своих лесах.

Гест не раз видел, как нидаросские корабелы клиньями расщепляют бревна. Но это требовало уйму времени и знания внутренней сущности древесины, каковым Гест, как неожиданно выяснилось, увы, не обладал. Не мог он определить по коре и ветвям качество древесины. Потом нужно было обтесать доски топором — тоже задачка не из простых.

Каждый вечер он садился на коня и возвращался в город, только на ночлег, а утром чуть свет снова исчезал. Снег на склонах уже начал подтаивать, когда наконец все было готово; Гест решил доставить свой небольшой груз в низовье на санях, а стало быть, ночью, по насту.

Наутро он немедля принялся отмерять, пилить, размечать и вырубать пазы. На шум явился Кнут священник, а за ним и любопытствующие — ребятня, соседские женщины, торговцы… Кнут священник стал их разгонять, но прежде спросил, не может ли Гест работать потише.

У корабелов Гест подсмотрел, как надо резать деревянные гвозди-нагели. А глядя на готовые стены, смекнул, как ставятся доски, и заглубил их на два фута в яму, которую по его просьбе вырыл один из Асгейровых монахов. Затем с помощью нагелей доски надлежало скрепить затяжкой, предварительно проделав в ней продольный паз. Медленно, очень медленно новая стена обретала форму, а Кнут священник все время сновал вокруг и теребил парусину, то погружая строителя в потемки, то выставляя на солнечный свет: либо — либо, по-другому не получалось.

И вот однажды утром к ним пожаловал старик, опять-таки привлеченный здешним шумом, и объявил, что решил помереть тут, в Кнутовой церкви. Кнут знал пришельца с тех самых пор, как приехал в Норвегию, и на некоторое время отвлекся от Геста.

Звали старика Гудлейв, и был он отъявленным язычником, пока Олав сын Трюггви самолично не обратил его и не совершил над ним обряд крещения. С того дня он жил по заветам Белого Христа в запущенной усадьбе на краю города, в смиренной бедности, а теперь и помереть вознамерился в том же духе, в достроенной церкви.

Кнут поместил его в комнатке над конюшней, где ночевал Гест, и велел выносить за ним горшок, держать в чистоте и кормить, ведь свои последние силы Гудлейв истратил на то, чтобы дотащиться сюда.

Гест не возражал — во всяком случае, на первых порах. Но уже через несколько дней старик отказался от пищи, решил поститься, дело-то шло к Пасхе. А наутро объявил, что хочет помереть как можно скорее, потому что испытывает боли и слышит голоса из тех времен, когда жил в неведенье. А одобрить самоубийство Кнут священник нипочем не мог, ведь это козни Одина и дьявола. Он ссылался на Писание, на церковный собор в Браге и иные авторитеты, но Гудлейв оставался глух к его доводам, только закрывал глаза, будто слушал как раз ими, и продолжал жить в своем кротком безмолвии.

Тогда Кнут придумал размачивать хлеб в молоке с медом и кормить его во сне, старик чавкал и глотал, но глаз никогда не открывал. А проснувшись, корил и священника и Геста: они-де мучают его, принуждают жить на этом свете, тогда как он хочет только одного — воссоединиться на небесах со своими предками. И однажды ночью Геста разбудил голос, вроде не Гудлейвов, но странно знакомый:

— Мне видится бескрайнее море, которое ты переплыл.

— Кто переплыл? — крикнул Гест в другой конец чердачной комнаты.

— Ты, — послышалось оттуда. — Я вижу одинокий корабль, он никогда не причаливает к берегу, кружит под парусом в открытом море, а команда мрет, один за другим, от голода и…

Гесту было невмоготу слушать все это. Днем он трудился над церковной стеной, но как бы во сне, а по ночам слушал старика, будто собственный свой голос. Его опять одолевал страх. И однажды утром пришлось-таки позвать Кнута священника — с мрачного смертного одра доносились совсем уж безумные вопли.

Они подошли к Гудлейву, который тем временем уже мирно спал и удовлетворенно причмокивал губами, пока они смотрели на него в первых лучах солнца, проникавших сквозь оконце в крыше. Кнут решил, что старик, поди, сызнова проголодался, сходил вниз, принес хлеб и кружку молока и начал совать в беззубый рот размоченные кусочки. Гудлейв, задумчиво чмокая, съел все подчистую, меж тем как тело его издавало довольные звуки, и они подумали, что это голос смерти.

Но тут старик открыл глаза и сказал, что видел своего сына, самого младшего, любимого, который погиб в огне, теперь его страшные раны зажили, вся кожа ровно как у новорожденного младенца, и оба глаза зрячие.

— Мы снова станем детьми? — спросил он, с мольбой глядя на Кнута священника, который попробовал улыбнуться.

— Да, — быстро ответил Гест. — Жизнь возвращается к своему началу.

Произнося эти слова, он вздрогнул и заметил, что Кнут священник посмотрел на него, удивленно и одобрительно. Кнут священник выделил Геста. Видел в нем главную свою задачу, ученика, который не ведает, что творит, душу, живущую иной жизнью, не такой, как его собственная. Невыносимо.

Гест опять от всего отстранился и строительство тоже забросил, так и не закончив стену, вернулся к уступчивым кабацким бабенкам, к пиву, к вялым ночным объятиям. Вот так обстояли дела, когда воротился Эйстейн, — церковь не достроена, Гудлейв по-прежнему живехонек.

В тот день река вскрылась, солнце и вода превратили дороги и улицы в потоки грязи, тени исчезли, зима с шумом и громом покинула Нидарос, новый запах повис над городом, вонь стоков и клоак, прежде скованных морозом, и средь этой внезапной весны возник Эйстейн сын Эйда; как никогда встревоженный, он коротко поздоровался с Кнутом священником и тотчас же отвел Геста за конюшню, надо, мол, поговорить с глазу на глаз, а там сообщил, что ближе к Троице в город потянутся военные отряды — с юга, сиречь с Вика,[41] и с востока, из Свитьода,[42] — в них наверняка есть исландцы, вдобавок и корабли снова пойдут, так что Гесту лучше подыскать другое пристанище.

Гест молчал, и Эйстейн прибавил, что за ним кое-кто следит, поэтому надо срочно собирать вещи и быть наготове.

Три дня спустя, когда Гест, сидя в конюшне, чинил парусину, снова пришел Эйстейн, один, с мешком в руке, и Гест смекнул: пора, время не ждет, в мешке съестное, одежда и те немногие вещи, какие он держал в Хладире.

— Уходим прямо сейчас.

На лодке они переправились через реку и вошли в низкий лесок, где Эйстейн достал из тайника оружие — короткое копье и меч, не считая топора с рыбьей головой на рукояти, — и сказал, что решил подарить Гесту оружие, так как не смог обеспечить ему лошадь и не сумел устроить его на корабль.

Вообще-то, сказал Гест, это он должен бы сделать подарок Эйстейну.

— Ничего подобного, — отрезал Эйстейн.

Приют Гест найдет на севере, в Халогаланде,[43] у богатой вдовы по имени Ингибьёрг дочь Эйвинда. Она была замужем за военным вождем, который ходил в викингские походы с Эйстейном и Хельги, да и с Клеппъярном Старым тоже, а потом погиб при Свольде в войске конунга Олава.

— Вот возьми. — Эйстейн протянул Гесту серебряную монету с какими-то непонятными значками на ней; она, мол, из Серкланда,[44] и Ингибьёрг как увидит ее, так сразу все поймет.

Гест спрятал монету в кошелек, а потом пропел стихи, которые сложил про ярла, и спросил, нравятся ли они Эйстейну. Тот кивнул и добавил, что они бы и ярлу понравились. Тогда Гест сказал, что он может пропеть их ярлу и получить награду.

— Но ведь сложил стихи не я, — возразил Эйстейн.

— Я же дарю тебе и стихи, и награду, какую даст за них ярл.

Дружинник передернул плечами и мрачно произнес, что Гест человек умный и не иначе как намекает, что служит он одному государю, а верность хранит другому, но говорить об этом незачем, он и сам все знает, и такие разговоры его только обижают. Гест даже бровью не повел. Эйстейн поблагодарил его за подарок и объяснил дорогу на север, Гест повторил, на том они и расстались.

Гест поднялся на холм и сделал то, чего, увы, не успел, покидая Бё, — посмотрел на город, который оставлял позади. Красивый какой, гораздо краше сейчас, чем когда он сюда приехал, невзирая на смрад. Многие дома разрисованы до самого конька, на улицах масса народу и коней, крохотные подвижные фигурки, у Эйрара и у Хольма корабли, борт к борту, с верфей доносится стук молотов, хриплый свист точильных камней, далекие командные возгласы, крики чаек. Таким он будет вспоминать этот город, увиденный сверху погожим весенним днем. С Кнутом священником и с Гудлейвом он не попрощался. Выходит, и тут кое-что забыл.