"Шмиэл Сандлер. Мой любезный Веньямин" - читать интересную книгу автора

друзья, дежурившие у его постели, были вынуждены носить после него судно.
Но соратники не находили в этом ничего унизительного. Старик был почетный
академик Узбекской ССР (в Израиле о нем неоднократно писали в прессе), и
они почитали за честь лично возиться с "уткой", запрещая приближаться к
его ложу робким сиделкам с лицами ангелов.
Все думали, что кризис наступил во вторник - в два часа ночи, когда
несчастный, извиваясь от ужасной боли, кричал на смертном одре, чтобы его
отравили.
На какое-то мгновение, после очередного приступа, он затих и все подумали
- "Это конец..." Но боль снова взяла за свое, спустя час, и на сей раз, не
отпускала почти сутки. Несчастный кричал, рвал слабыми пальцами простыню и
умолял соратников положить конец его мучениям. Соратники, люди
интеллигентные, глубоко сочувствовали умирающему, но не знали как ему
помочь.
Событие это весьма растянулось во времени, все уже порядком утомились и
каждый в уме успел подумать - "Ах скорее бы все это кончилось!"
Не зная, что предпринять конкретно, каждый из них счел своим долгом
подойти к старику и сказать нечто вроде:
- Коллега, все будет хорошо, вы еще встанете на ноги, уверяю вас!
- В день страшного суда. - Отвечал больной, который и в такую трудную для
себя минуту не утерял чувства юмора.
Когда все средства были перепробованы и ничто более не могло помочь
умирающему, я подошел к нему и сказал:
- Дядя Сеня, знаете что, ругайтесь изо всех сил, когда человек ругается
боль немного отпускает.
Старик послушался меня и начал ругаться, но очень неумело, нечто вроде -
"Черт побери!" и еще пару безобидных фраз из лексикона старшеклассниц
герцлийской гимназии. Помочь это, естественно, не могло и тогда я,
подивившись его неумению в этом нехитром деле, стал мягко втолковывать ему:
- Дядь Сень, надо резче браниться, надо чтобы была отборная брань.
И тут выяснилось, что за всю свою долгую и плодотворную жизнь, из-за
присущей ему природной деликатности, старик умудрился пройти мимо
огромного кладезя нецензурных выражений. Это было удивительно, он не знал
ни одного более менее стоящего ругательства. Если бы я не был знаком с ним
уже много лет, я бы подумал, что он родился и вырос на луне.
Но надо было как-то спасать положение, и я написал на бумаге целый ряд
наиболее сочных словосочетаний непечатного свойства, прочитав которые,
ученый на мгновение забыл об изнуряющей боли и на пожелтевших, дряблых
щеках его зарделся совершенно здоровый румянец.
С минуту он изучал список. Затем, после недолгих нравственных экзерсисов,
внял, наконец, моему совету и стал выражаться все более крепче.
Сначала это выглядело неумело и робко, но по мере того, как боль давала о
себе знать, больной, уверовав в действенность моего рецепта, начал
браниться увереннее, вкладывая в это захватывающее занятие все больше
изобретательности и душевных сил.
Я с детства знал, что старик был некогда большим авторитетом в научных
кругах и когда речь заходила о нем, люди говорили - талантливый,
высокообразованный... Все это в одно ухо у меня входило, а в другое,
вылетая, испарялось в атмосфере. Я не особенно разбирался в ботанике, а
старика уважал за отзывчивость и доброе сердце (он часто угощал меня