"Масло в огонь" - читать интересную книгу автора (Базен Эрве)

XI

Тучные тисы неподвижно, точно будды, сидели на грязном осеннем газоне. Я фамильярно шлепнула по спине нимфу, что уже двести лет моет ноги в мраморном бассейне. Вот мы и добрались до ступенек лестницы, поросшей мхом, вдоль которой тянется драгоценная стена из самшита, которую ровно, с точностью до миллиметра, собственноручно подстригает как раз в эту минуту с помощью ножниц для кружев мадам де ля Эй.

— Все уже там, Бертран!

Подбородок владелицы замка небрежно дернулся в нужном направлении. Хотя она и родилась на складах джута, или ковровой ткани (а может быть, именно потому), неподалеку от Калькутты (мосье Ом, занимавшийся тогда производством мешков, во время поездки в Индию женился на дочери крупного поставщика сырья), мадам де ля Эй, гораздо менее политичная, чем муж, даже вида не подала, что огорчена по поводу потерь. По одному тому, как она торжественно склонялась, обрезая кустики самшита, легко было понять ее утреннее настроение — владелица замка, в генеалогии супруга которой десять веков изнасилований, грабежей и поджогов, не станет волноваться из-за какого-то неудавшегося лесного пожара. А кроме того, это помогало ей держать меня на расстоянии. Папа сухо поздоровался: обращение по имени он принимал только от равных.

— Добрый день, мадам Ом, — бросил он так небрежно, что ножницы для кружев дрогнули в руке хозяйки.

И мы пошли дальше по лестнице, которая, с извивами и поворотами, довела нас до изысканной дверцы кованого железа, выходившей на площадку, где еще высились остатки крепости в виде изрядных нагромождений камня, говоривших о богатстве и минувших временах. Пурпурные плети дикого винограда, раскинувшись сетью, точно набухшие вены, обрызгали благородной кровью древние стены.

— Теперь поворачивай направо!

Я пошла вперед. На сей раз судили да рядили не в башенной гостиной, а в старинном гумне, превращенном в зимний сад, с росписями на стенах, сделанными заезжим художником на тему «Приглашение в замок». Действительно «господа» не захотели пачкать ковры и расположились в тепле, в примыкающей к башне оранжерее, где династия де ля Эй выращивала апельсиновые деревья, на которых появлялось иногда нечто вроде, зеленоватых орехов. Мосье Ом, одетый весьма по-домашнему, его дворецкий — во фраке, доктор Клоб, углубленный в бороду и глубокие размышления, метр Безэн, бригадир Ламорн, Бессон, слесарь Ашроль и столяр Дагут стояли вокруг жертвы — обнаженные клыки придавали ей свирепый, страшный вид, какой бывает у всех сдохших собак. Разговор, похоже, не клеился, и наш приход оказался весьма своевременным. Начался церемониал приветствий. Крестный подмигнул мне. Многократно раздалось: «Мосье Колю!», долго длились рукопожатия. Единственный раз из уст нотариуса прозвучало: «Мадемуазель!» — должно быть, он осуждал присутствие юных девиц при обсуждении серьезных дел.

— Но это же Ксантиппа! — воскликнула я, и нотариус нахмурился.

— Да, вот видишь, моя собака, — подтвердил Дагут без всякого восторга.

— А паяльная лампа эта — Клода, — поспешил добавить он, наверное, чтобы не чувствовать себя одиноким в беде, — ее как раз сперли у него на одной стройке.

Все доблестно промолчали. Метр Безэн разглядывал носки своих ботинок, точно боялся отдавить пальцы соседу. Доктор Клоб поглаживал бороду. Ашроль и Дагут таращили бараньи глаза, точно напуганные девственницы, и прятали руки за спину, будто уже чувствовали на них тяжесть наручников, а бригадир — очень красивый лотарингец, холодный, медлительный, осторожный, почти не веривший в легенду о двурогом и пользовавшийся славой такого дотошного следопыта, что ему крайне редко присылали в помощь инспектора, — бригадир, как журналист высокого класса, запоминал все, ничего не записывая. Опустившись на колено, папа осматривал животное. Я последовала его примеру.

— А намордник вы заметили? — опрометчиво спросила я.

— Нет, зайчик, тебя дожидались, — ответил доктор Клоб.

Папа повелительно ткнул меня локтем в бок, желая, видимо, сказать: «Да помолчи ты, трещотка».

Раздосадованная, я поднялась с пола. Ну, разве не любопытная это деталь — самодельный намордник, завязанный, как мешок, вокруг морды? И сделан-то он из кармана — могу поклясться. Из кармана, оторванного от мужских штанов и грубо обшитого тонкой бечевкой. Не желая прослыть дурой, я не стала высказывать свои малозначащие наблюдения бригадиру, который, пристально глядя на меня, открыл, а потом закрыл рот, раздумав, видимо, задавать вопросы. Апеллируя к высшей инстанции, я взглянула на мосье Ома. Но в нем жило два человека — частное лицо, для которого я много значила, и политический деятель, для которого я была пустым местом. Политический деятель (от которого не менее, чем от частного лица, за пять метров разило виски) улыбнулся наивности моих шестнадцати лет и, отвернувшись, заметил:

— Опять удар, и снова целят в меня. Кой дьявол так на меня взъелся и за что? Я польщен тем, что мой враг проявляет такое упорство! И все-таки, видите ли, даже если бы мой ельник немножко и выгорел, я бы это как-нибудь пережил. Расстраивает меня собака и паяльная лампа… Теперь трудно поверить, что поджигатель не из наших краев.

— Вот мошенник! — вырвалось у папы, который разглядывал лампу. — Ведь стоит только зажечь этот аппарат, и благодаря постоянному давлению потухнуть он уже не может. Коварный оказался, скотина!

— Вы полагаете? — осведомился бригадир с видом человека, который не торопится делать выводы.

Метр Безэн встрепенулся.

— Коварный-то, коварный, — сказал он, — но в то же время слишком уж он все усложняет. Ему ведь наверняка понадобилось немало времени, чтобы найти собаку, приласкать ее, накинуть намордник, привязать к хвосту паяльную лампу… Тогда как поджечь лес в пяти-шести местах обыкновенными спичками было бы и быстрее и действенней. Вот я и думаю: зачем понадобилась собака?

— Романтик! — заметил доктор Клоб, появляясь из своей бороды.

— Но-но! Речь идет о вещах серьезных, — проворчал бригадир.

— А я вам говорю, романтик, — повторил врач. — Извращенный романтик. Почему собака? Да потому, что собака воет. И заметьте, кстати, перед нами — сучка; вполне возможно, что эта деталь имеет некоторое значение.

Высказавшись, он достал записную книжку с воткнутым в нее миниатюрным карандашом и что-то записал. Бригадир скрестил руки.

— Я так не считаю, доктор, не считаю, — сказал он. — Если хотите знать мое мнение, мне не кажется, что мы имеем дело с одним и тем же поджигателем. Я поддерживаю мнение метра Безэна: зачем осложнять себе существование? Эта история с собакой слишком напоминает многие такого рода истории с собаками, когда юные лоботрясы, забавы ради, привязывают им к хвосту кастрюли. Вы и не представляете себе, какое впечатление произвели на местных бездельников частые пожары! Вы только посмотрите на них: они теперь все время играют в пожар! И достаточно, чтобы один из них оказался немного слабоват умом…

— А, понимаю, куда вы клоните! — воскликнул мосье Ом.

— Не надо только торопиться! — бросил доктор Клоб почти враждебно и, насупившись, снизу вверх посмотрел на него.

Дагут мало-помалу стал заливаться краской. Не обращая внимания на наши умоляющие взгляды и, черт побери, исполняя свой долг, который предписывал ему предвидеть все, бригадир продолжал развивать свою мысль, без церемоний взрезая нарыв:

— Будет вам, мосье Дагут… Я же никого не подозреваю. Я просто ищу. И поэтому обязан спросить вас: уверены ли вы в том, что ваш сын не выходил нынче ночью из дома?

Реакция столяра оказалась неожиданной. Лицо его из багрового сделалось белым. Ноги подкосились, и он присел на край кадки с апельсиновым деревом. В конце концов ему удалось справиться с охватившим его негодованием.

— Черт бы вас всех побрал! — рявкнул он.

Никто не шевельнулся. Бригадир настороженно ждал, пропустив оскорбление мимо ушей.

— Да как вы смеете говорить такое мне, пожарнику? — не унимаясь, ревел столяр.

— Собака-то ведь ваша, — возразил бригадир, — и все мы знаем, что ваш сын не расставался с ней. А коль скоро всем нам известно также, что ваш сын не… не… словом, не совсем такой, как другие мальчики его возраста, я не могу не задать вам, повторяю, не могу не задать вам этого вопроса.

— Вопрос ведь не есть подозрение, — примирительно заметил метр Безэн.

Дагут поднялся, скривив рот, желтый, как метр, торчавший у него из кармана.

— Чтобы Жюль вышел ночью? Да он боится даже в сад выйти за петрушкой, чуть только стемнеет. Чтобы он вышел ночью? Да если бы он и захотел, как бы он вышел? Ему все одно надо пройти через нашу комнату!

Он выдержал паузу, мысленно подсчитывая сочувствующих и сомневающихся по тому, кто как кивал головой. Результат, похоже, его не удовлетворил, так как он, прищелкнув языком, отступил на несколько шагов.

— Ладно, согласен, лучше надо было глядеть за собакой. Мосье де ля Эй уж извинит меня, но она каждую ночь удирала через дыру в заборе порезвиться в заповеднике. Так ведь она же, бедняга, и пострадала через это, да и парень мой тоже! Ну и вообще, право же, надо быть, надо… Да, чего там, лучше мне уйти.

Ругательство, три буквы которого в тот же вечер уже красовались на всех стенах бистро Каре, не полезло здесь, рядом с башней, ему в горло. Но столяр решительно вышел из оранжереи, ни с кем не попрощавшись, заломив фуражку и раскачивая плечами.

— Ну и характер! — нахмурившись, заметил мосье Ом.

— А сына его я все-таки допрошу, — заключил бригадир.

— Что это он там говорит? Послушайте-ка! — прервал его доктор Клоб.

Дагут, добравшийся уже до решетки, обернулся.

— Да, будь это Жюль, подумайте-ка сами — зачем ему нужен был бы намордник?! — размахивая руками, выложил он последний довод.

И побежал вниз по лестнице, не обращая внимания на то, что мадам де ля Эй пришлось посторониться, чтобы его пропустить. Затем фуражка его исчезла за кустами тиса и самшита. Мы ошарашенно переглянулись.

— Он прав, — сказал доктор Клоб.

— Не говоря уже о том, — вставил Бессон, — что я видел того типа, когда он убегал, видел и накидку и шляпу. Утверждать, понятно, я не могу, но мне он показался выше ростом.

— Будем надеяться, господа, что мы на ложном пути… — с улыбкой произнес мосье Ом, облегченно вздохнув. — Адриан! Сходите-ка, принесите нам бутылочку «Корне». А вы, мосье Ашроль, раз уж вы здесь, будьте любезны, взгляните, что там у нас в ванной с биде. Похоже, где-то подтекает. — И Казимир Ом, преемник рода Сен-Ле де ля Эй, изрек то, что они расценили бы как дурной вкус и проявление плебейства: — Так жена говорит! Я-то, сами понимаете, пользуюсь этим… — добавил он.

Но, заметив, как я насупилась, умолк.

Бутылка белого вина, поданная на столике в саду, положила конец прениям. Одним махом опрокинув бокал, Ашроль, наш щеголеватый слесарь, тут же ушел, поглаживая свои драгоценные усики а-ля Кларк Гейбл. Нотариус, проблеяв какие-то извинения, вскоре последовал его примеру. Начальник — такие уж они все, эти начальники, — завалил всю работу, а бумаги на подпись оставил ему, и нотариусу необходимо было вернуться на службу, как тюленю необходимо найти во льду лунку, чтобы дышать. Поскольку бригадир, извинившись: «Дела, дела», — задерживаться дольше не мог, поскольку доктор объявил, что ему пора «вытаскивать пробку» из мамаши Пако, которая в свои сорок семь лет надумала рожать, Колю, отец и дочь, остались наедине с мосье Омом, который неподражаемым тоном отпустил своего егеря:

— Вы можете располагать собой, Бессон.

Засим, недолго думая, поймал меня за юбку и притянул к себе.

— Сюда, — сказал он, приложив указательный палец к щеке.

Я его поцеловала. И даже села к нему на колени, не слишком, однако, прижимаясь, чтобы не обидеть папу, который не то чтобы ревновал, — конечно же, нет! — но не желал видеть, как его Селина безропотно позволяет ласкать себя постороннему человеку. Впрочем, мосье Ом и в самом деле был мне неприятен. Он то важничал, то пытался шутить; вел себя то как частное лицо, то как представитель власти, словом, сколько ни старался, никак не мог найти верную интонацию.

— Прыг-скок, прыг-скок, крошечка моя! — приговаривал он, подкидывая меня на коленях.

Будто я была еще в том возрасте, когда от этого получают удовольствие, будто это могло успокоить сержанта Колю.

Одновременно он принялся и за папу, обращаясь к нему в том светском тоне, когда серьезное мешают с мелочами, и лишь едва уловимые интонации дают понять, что имеет в виду говорящий (а это настоящее искусство, которым, возможно, владела его жена, но в его воспроизведении это звучало нелепо):

— Что вы скажете о моем вине девятьсот одиннадцатого года, мосье Колю? Ни названия, ни сорта, а какой букет!.. Я вызвал вас тотчас же, а ни мосье Раленга, ни мосье Каре, как вы могли заметить, беспокоить не стал. Еще капельку «Корне». Непременно, непременно. А как-нибудь я угощу вас вином восемьсот девяносто третьего года. Оно, как и я — я ведь того же года, — начинает выпадать в осадок, но это действительно нечто необыкновенное… Положа руку на сердце, я позвал вас потому, что начинаю не на шутку беспокоиться и хотел бы знать ваше мнение. Как вам кажется, с кем мы имеем дело?

Вопреки благодушию тона рот его кривила неприятная принужденная улыбка. А папа не торопился с ответом. Он глядел на собаку. Муха ползала по клыкам, по приподнятым, почерневшим губам.

— Похоже, мы имеем дело с сильным противником! — прошептал он.

— Так вы думаете, это будет продолжаться?

— Боюсь, что да.

— Боюсь, боюсь…

Мосье Ом повторил слово, посмаковал его. Потом тяжелое тело крестного осело и, осев, придавило меня. Подбородок его снова складками лег на горло, глаза спрятались за отекшими веками. Голос стал хриплым, в нем появились вульгарные интонации торговца мешками.

— Бригадир ведет дело, как ему и положено, — сказал он, — доктор Клоб играет словами, но у этих господ уже есть свое мнение. А я, признаюсь, ничего не понимаю, не вижу причин… Безумие? Это слишком просто. Месть? Но за что мстить и кому? А корысть — какая может быть корысть с тех пор, как вошло в силу правило о пропорциональной выплате страховки, — на пожаре теперь никто не может разжиться. Тогда что же? Что?

— Всего понемногу и, верно, что-нибудь еще, — ответил папа. — Если этот тип отдает себе отчет в причине своих поступков, он все расскажет, когда его арестуют. А сейчас важно не столько его понять, сколько схватить.

— Да, но если понять, то можно и схватить, — прошептал мосье Ом, самоуверенно улыбнувшись.

Он еще больше осел телом. В улыбке появилась настороженность. Здоровый глаз закрылся, а стеклянный чуть не вылезал из орбит.

— Представьте себе, мосье Колю, что наш блистательный Раленг, который никогда не отличался чрезмерной живостью воображения, вчера вечером предложил мне один проект. Проект, который ему, безусловно, кто-то подсказал. Я этот проект отклонил… Но, возможно, обстоятельства сложатся так, что мне придется представить его на рассмотрение совета. Я имею в виду создание караульного отряда, который каждую ночь, в разное время, в неприметной одежде совершал бы сторожевой обход. Кстати говоря, это было бы повтором, на муниципальной основе, того, что делается в городе по частной инициативе — у нас был бы свой ночной дозор.

Крестный снова открыл здоровый глаз и, казалось, остался доволен: папа молчал и медленно, но убежденно кивал черной войлочной головой.

— Разумеется, тут есть кое-какие соображения. Возможно, мы не найдем полного понимания в субпрефектуре, а главное, вызовем раздражение в жандармерии, показав, что не считаем ее состоятельной. С другой стороны, мы ни в коем случае не можем платить нашим добровольцам. И все же мне кажется, что эти трудности не могут нас остановить.

Папа по-прежнему молчал. Но теперь черный войлочный затылок покачивался от одного плеча к другому. Дело было улажено. Бесцеремонно сбросив меня с колен, мосье Ом вскочил со стула и склонился к плечу гостя.

— Словом, прежде чем обсуждать это с коллегами, я хотел заручиться вашим согласием, мосье Колю. Никто, кроме вас, не может организовать тут такой сторожевой отряд, который, по-моему, должен был бы состоять из по меньшей мере трех пар, поочередно совершающих обход. Я знаю, что службу вы любите, но не любите ходить в начальниках. Не волнуйтесь! У наших дозорных никакой униформы не будет и маршировать, как пожарникам, им не придется. Успех операции требует, чтобы они оставались в тени и по возможности не возбуждали толков. Я ведь могу на вас рассчитывать, не так ли?

Папа стал отказываться, попав под частые очереди брызжущей слюны. И, возможно, попав даже под некоторое физическое давление. Он находил известное удовольствие в том, что мосье Ом, владелец замка, пояса мэра и земель, вынужден его упрашивать. Но отступить ему пришлось скорее, чем он того желал, под натиском зловонного дыхания мосье Ома, который настойчиво шептал ему прямо в нос:

— Так вы согласны, мосье Колю? Вы согласны?

— Да-а-а, — протянул папа.

— Благодарю. Тысячу раз благодарю вас!

И, тотчас сменив задушевный тон на холодно-любезный, мосье Ом выпрямился — как чистокровный де ля Эй.

— Кстати, надо же сказать, чтобы собаку закопали, — пробормотал он как бы про себя.

Я чуть было не сказала: «Конечно, только намордник сохраните». Но не осмелилась. Отец, безусловно, почувствовал перемену в интонации хозяина дома, который явственно давал ему понять, что он свободен, однако не шелохнулся. Расправив плечи, он разглядывал жилет мосье Ома, испещренный пятнами от соуса, мятый галстук, которым и пастух бы побрезговал, но на котором посередине красовалась платиновая булавка с бриллиантовой головкой. От этой булавки взгляд его перескочил на башенный флюгер и там задержался. Только после этого он соблаговолил подняться с места.

— До чего же красные листья у вашего винограда! — намеренно колючим тоном произнес он. — Кстати, дорогой мосье, то, что я сказал на днях, пожалуй, неверно. Ведь вчера вы никого не сочетали браком.

Мосье Ом, который как раз отворял дверь в оранжерею, выпустил ручку из пальцев.

— Черт побери! Это наводит на размышления. Нет, я вчера пояс не подвязывал, а вот коллеге моему из Сегре пришлось нацепить свой, чтобы сочетать браком сына Стафиле с одной тамошней девицей. Нельзя сказать, чтобы цепочка тянулась дальше, но и нельзя сказать, чтобы она оборвалась…

Ветер, ворвавшись в дверь, встряхнул апельсиновые деревья, вздыбил редкие седые волосы крестного, который задумчиво нахмурился. Неожиданно раздавшийся папин хохот заставил нас вздрогнуть.

— Ба! Не думаю, чтобы тут в самом деле была какая-то связь, — сказал он, приподнимая воротник куртки и застегивая пуговицы. — До свиданья, господин мэр. Идем, Селина.

И, взяв меня за руку, он так стремительно вышел, что мосье Ому, который не успел со мной попрощаться, оставалось только крикнуть вдогонку:

— Заходи ко мне почаще. Совсем меня забыла!

Мне трудно было успевать за твердым размашистым папиным шагом, который так не вписывался в крутые извивы аллей. Экономя время, папа пересекал парк по диагонали, хладнокровно топча лужайки, перескакивая через кусты хризантем. А между тем, насколько мне было известно, никакой срочной работы у него не было. Поразмыслив, я решила, что он не столько торопится, сколько злится. Но на что? Тайна. Конечно, ночь у него была нелегкая, но по некоторым признакам мне стало ясно, что гнев его, который, собственно говоря, был даже и не гнев, а молчаливый приступ дурного настроения, вызванный собственной несправедливостью, направлен против меня — я не могла понять, в чем дело, а он тащил меня, стиснув до боли запястье. Но раздумывать над причиной я не стала. Когда живешь в доме Колю и хочешь оставаться там, удерживая подле себя всех Колю, перво-наперво над быть мудрой, то есть не показывать себя слишком слабой, не стремиться все понять, не называть вещи своими именами, — словом, брать скорее лаской, чем языком.

Он шагал. Я семенила за ним. Белые изгороди остались уже позади, мы вышли на дорогу и погрузились в грязь с застрявшими в ней капустными кочерыжками. Многоголосый птичий гомон доносился с фермы Годианов, где их бесстрашная, маленькая, крепко сбитая сноха, задрав зад, колотила белье в водоеме, вода которого голубела от мыльной пены. У стены застыла рыжеватая лужа мочи; в нее с двух сторон вливались струйки — одна, потемнее (там разводили коров, и страховаться от града им было ни к чему), текла из коровника Годианов; другая — более светлая (там держали лошадей и выращивали хлеб), вдоль которой и пошел папа, чтобы выйти к стойлу Бине. Он уже успокоился, и страховой агент, сидящий в нем, вступил в свои права.

— Коль уж мы идем мимо Бине, — пояснил он, — надо этим воспользоваться. Эксперт компании должен приехать со дня на день, но осторожности ради не мешает время от времени глядеть, что делается на гумне. Даже если погорельцы начинают восстановительные работы до экспертизы, потери видны все равно. И жулики, которые хотят нажиться на пожаре и скидывают в пепел негодные старые машины, чтобы получить за них деньги, как за новые, тоже сразу видны. Как-то меня уже так обвели вокруг пальца, но стоп! Второй раз этот номер не пройдет.

Я встряхнула волосами от радости, что снова обрела моего несгибаемого папу. Он тщательно осматривал безлюдный ток, где лишь разгуливали индюки с распушенными хвостами да откормленные гуси, волоча брюхо и вытянув шею во всю длину, победоносно давили собственный помет и, гогоча, обсуждали разные глупости. Большие парусиновые полотнища накрывали развалины гумна. По пожарищу разгуливала пепельно-серая цесарка, и живыми среди этого запустенья казались одни только белые пятнышки ее ушей. Какие-то металлические предметы — инструменты, бидоны, искореженные пламенем, но подлежащие еще починке, — были сложены в аккуратную кучу.

— Так. С Бине подозрения сняты. Сходим-ка к Сигизмунду.

А почему бы и нет? Мы должны еще пройти мимо шорной мастерской, где, похоже, шорник после той ночи так и не ночевал. Застрахован он был на ничтожную сумму и поделился своими сомнениями с женой, та — с двоюродной сестрой, та — с невесткой Трош, та — с мамой, которая была неверным союзником, но, как только речь заходила о деньгах, проявляла завидную бдительность. Надо было срочно первым войти в контакт с Сигизмундом, чтобы заступить путь агенту компании «Анжевин» из Сегре, — далекому, но опасному противнику, так как в его распоряжении был автомобиль, что давало ему большой простор действий и позволяло заключать контракты на расстоянии тридцати километров, по всей округе, в самом сердце вражеских ленных владений, — там, куда иначе никогда не проникла бы его маленькая чепуховенькая компания.

Сто метров. Двойной наклон головы, чтобы поздороваться с кюре, который как раз готовится обойти прихожан — от двери к двери, — чтобы собрать пожертвования для церкви. Прошли Шантагас. Еще пятьдесят метров. Мимо потянулись первые дома верхней части поселка; окна, отрыгивающие простыни и пеленки в желтых пятнах; уголки занавесок, за которыми видны стариковские профили с очками на носу; запахло горелым мясом. Вот и дом Сигизмунда, насквозь провонявший кожей… Нет! Осечка. 201-я модель «перродера» стоит у тротуара.

Бессмысленно останавливаться и даже замедлять шаг. В машине лежит сумка вместе с почтой, ведомостями страховых взносов и бланками новых контрактов. Но за прошедший час новость успела сработать. Атмосфера в центре деревни напоминала осадное положение. В каждой лавке — под крючьями для мяса, над ящиками с турецким горохом и красной фасолью, между двумя глыбами масла — совещались, обменивались смелыми предположениями. Группки, человек по десять, терлись вдоль стен, меряя прохожих тяжелыми долгими взглядами. За нами следили, контролировали каждый наш шаг, метр за метром. Раздосадованный папа решил срезать путь по переулку Короля Рене, где жил Дагут, и нас не слишком удивило, когда мы увидели бригадира, выходившего в сопровождении двух жандармов из столярной мастерской. Непохоже было, чтобы они чего-то добились. Но и сконфужены они тоже как будто не были. Они удалялись с непреклонным видом, гремя тремя парами башмаков, продолжать расследование, которое — в противоположность их кепи — никак не закруглялось. Дагут сидел на пороге своего дома, скрестив руки, и глядел им вслед. Естественно, он зацепил нас:

— Вот уж дурак так дурак! Битый час мучил парня, назадавал ему кучу бестолковых вопросов… Только что не спросил мальчишку, бывает ли он на свадьбах и не приходят ли ему в голову потом всякие мысли. А парень смеялся себе и смеялся — он ведь всегда смеется, когда чего не понимает. Заходите, ребятки. У меня разговор к тебе, Колю.

Папа принял приглашение и правильно сделал. В большой комнате с низким потолком, где надо всем возвышался непременный буфет в стиле Генриха II и куда доносился запах еловых опилок и приглушенные резкие звуки кольцевой пилы, вгрызающейся в бревно, Дагут все объяснил:

— Я расширил дело. И уже вернул два миллиона, на которые купил древесину и машины. Но в наших проклятущих местах, где люди не умеют обращаться со спичками, лучше не рисковать. А страховка у меня стала маловата. Так что сделай ты мне новое, дополнительное соглашение. Надеюсь, тарифа ты не поднял?

— Проценты «Сиканез» не зависят от мелких бедствий, которые случаются с Сен-Ле, — ответил папа.

Вот уж нежданно-негаданно. Утро получилось удачное. Папа сел. Дагут выдвинул ящик комода, разыскивая контракт. Из кухни, находившейся по соседству, доносился звук картофелемялки.

— Жюль, не зажигай свечи, — услышали мы.

И почти тотчас в комнату вошел, шмыгая носом, идиот; лицо его перерезала широкая улыбка, длинные светло-желтые пряди закрывали уши. Он торжественно нес на самшитовом подносе отцовской работы высоченный пирог, украшенный восемнадцатью разноцветными свечками и тремя рожками леденцового фунтика, где лежит «сюрприз» — сложенный в восемь раз листок бумаги, который никогда никого расплывчатыми своими предсказаниями не удивляет. Дагут задвинул коленкой ящик и повернулся к нам с контрактом в руке. Он улыбнулся сыну грустной улыбкой, идущей откуда-то из глубины, из тайников его исполненной нежности к своему семени души.

— Бедняжка! Они чуть не доконали его в самый день рождения.

— Га, ложденья, — произнес идиот.

Он поставил поднос на стол и, встав подле него на колени, потрогал каждую свечку, каждый рожок грязной рукой со слишком короткими пальцами и выпуклыми, точно камешки, ногтями. Он смеялся, ликовал, пускал слюни.

— Чур я зажжу, ага-га, я зажжу, а?

— Ну, ясно, ты и зажжешь, — ответил ему отец, протягивая контракт папе, который сидел неподвижно, напряженно и неподвижно, точно кот, подстерегающий птицу.