"Давид Самойлов. Люди одного варианта (Из военных записок) " - читать интересную книгу автора

Волховский, в горнострелковую бригаду, однако, сидевшую по горло в болоте.
Именно с тех пор я на практике начал изучение вопроса о несоответствии
названия и содержания. Кажущийся необычайно простым, этот вопрос является
глубокой и важной проблемой. В сущности, качество ума обнаруживается в
умении преодолеть несоответствие между названием и содержанием и раз и
навсегда определить, что не в названии дело, и выработать нечто вроде
здорового скептицизма по отношению к названиям. Мы так часто путаем названия
с сутью, что боремся не против сути, а против названия или ожесточенно
защищаем название, а не суть. Это черта идеологического общества.
По житейской неопытности и отсутствию солдатского образования я на
первых порах полагал, что гомельско-азиатское училище является образцовым
совпадением идеи военного обучения с наименованием.
В училище я прибыл в начале июня.
Устройство квадратного плаца, твердого, как страусиная пятка,
обстроенного с двух сторон глинобитными сараями - бывшими конюшнями
кавалерийского полка - и огороженного глиняным дувалом, соответствовало
моему представлению об архитектуре колониального военного поста с гарнизоном
турков или сипаев.
Нечто колониальное было и в нашем не виданном до этого желтом
обмундировании, за которое окрестные жители нас прозывали "румынцы".
В роте, куда я был зачислен, старшиной стал тот же Сердюк. Он был зверь
и прирожденный мерзавец.
В тогдашнем моем благостном и завершенном состоянии, которое я
внутренне трактовал как "эстетическое состояние личности", правильно
предположив или вычитав у Гегеля, что оно есть высшая ступень "этического
состояния", - в этом моем туманном и идеальном восчувствовании долга голым
стержнем и совершенно не к месту торчала острая ненависть к старшине
Сердюку, первая моя персонифицированная ненависть.
Я и сейчас, обломавшись изрядно на понимании и прощении, чувствую порой
шевеление ярости и желание мести, когда вспоминаю круглорожего с выпученными
глазами Сердюка. И сладостно пригвождаю его к позорному столбу, хотя бы к
воображаемому и воздвигнутому лишь на страницах моих памятных записок.
Позор Сердюку!
Я, может быть, многое простил бы Сердюку, если бы он издевался только
надо мной. Он мучил всю роту. Например, в жаркий, невыносимо душный и
пыльный день, когда мы, по его мнению, недостаточно лихо пели "Броня
крепка", он командовал: "Газы!", а потом: "Бегом!" - и мы, обливаясь потом и
задыхаясь в резиновой вони противогаза, хрипевшего и блеявшего своими
клапанами, похожие на каких-то фантастических слоно-овец, с пулеметами на
плечах (станок - 32 кг, тело - 10, щит - 14) бежали, спотыкаясь, по глиняной
дороге далеко в степь.
Конечно, я должен был вызывать особую ярость Сердюка всем своим
отрешенно-покорным обликом и особым неумением что-либо мотать или
заправлять.
Однажды, после подъема, сыгранного горнистом ("Вставайте, вставайте,
вставайте, ночь прошла, тари-рара-та-ра!"), Сердюк оставил меня в
расположении и, содрав одеяло с койки, скомандовал: "Отбой!" Я разделся и
лег. По команде "Подъем!" я проворно оделся и заправил койку. Снова Сердюк
сорвал одеяло и прокричал: "Отбой!". И так пять раз.
На шестой я не выполнил команды и только тихо произнес: "Я не лягу".