"Давид Самойлов. Люди одного варианта (Из военных записок) " - читать интересную книгу автора

слилось с началами строя. Одного национального могло не хватить, как это
видно на примере потерпевших поражение французов.
Является ли национальная стойкость исторической и исключительной чертой
русской нации? Бесспорно - да. Но среде власти выгодно затушевывать
социальный подтекст русского сопротивления в силу инстинкта самосохранения,
выработавшегося у русской власти со времен татарщины. Когда ей грозит
внешняя опасность - власть обращается к нации.
Но в начале войны выявилось, что у нас не столько крепкая власть,
сколько прочный строй.
Именно это обстоятельство, может быть, впервые так сильно проявившееся,
было причиной известного "тягания" власти со строем. Недаром был отвергнут
первый вариант "Молодой гвардии" Фадеева - романа, доказывавшего
несокрушимость строя, его ячеистую прочность и самовозгорающуюся инициативу.
Власть на высшем гребне своей мощи желала приписать себе даже заслуги строя,
впервые обнаруживая в этом известную червоточинку. Послесталинское развитие
страны показало, что строй у нас сильней и прочней власти.
Это не означает, конечно, что уже сейчас можно говорить о серьезных
противоречиях строя и власти. Еще не достигли антагонизма социальные
подосновы того и другого. Однако черты расхождения, искусственно
сдерживаемого, будут обостряться с каждым поколением, и все это приведет в
конце концов к необходимости компромисса между властью и строем или крушению
основ власти...
...Прогулочный пароходик, куда нам удалось втиснуться, долго стоял у
причала и, наконец, отвалил. В небольшом салоне разместились все мы:
родители и тетка; Л. с отцом и мачехой; и еще несколько семей с узлами и
чемоданами.
Говорили, что немцы подходят к Рязани, и пароходик наш осторожно плыл
ночью без огней. От молодости и тревоги не спалось. Мы с Л. стояли на
палубе, опершись о фальшборт, и, касаясь друг друга плечом, молчали, может
быть, об одном и том же.
Настоящая картина бегства предстала в Горьком. На берегу толпились
тысячи беженцев. Раздавали круглые белые хлебы.
Едва приставали волжские суда, как к непрочным трапам кидались
ошалевшие толпы и, толкаясь и роняя в воду мешки, баулы и чемоданы, с
муравьиным упорством лезли на палубу, забивали каюты, трюмы, салоны,
утеснялись - с ором, с матом, с воплями, с детским плачем; и еще лезли, и
еще утрамбовывались, пока не снимались сходни и не отчаливал пароход, - и
тогда орали с палубы на пристань и с пристани на палубу разлученные,
потерявшие друг друга жены, бабки, дети. И уже внутри парохода продолжалась
сутолока и утрясение, и поиски уборной, и поиски воды, и плач разлученных, и
смерть стариков и детей, и поиски врача, и устройство, и протягивание ног, и
подстраивание тюка под голову, и временная благость покоя, и знакомство с
соседями, и оборонительные союзы, и внезапные и ожесточенные споры, и острая
ненависть, и хватание за грудки.
И - тяжелый горестный запах бегства, и вонь гальюна, и - медленное
прохождение волжских берегов мимо парохода. И опять чья-то смерть в трюме, и
ночное причитание женщины. И раздача чая, и запасливое чавканье. Все это
затихало к середине ночи.
На одном из таких пароходов мы прибыли в Куйбышев. И там я свалился в
болезни, которую в прошлом веке называли нервной горячкой.