"Давид Самойлов. Люди одного варианта (Из военных записок) " - читать интересную книгу автора

Он не может совершить насилие над историей.
Тут он становится жалок.
Одинокий Сердюк стоял в дверях телятника, опершись на поперечный брус,
и глядел, как вокруг поезда поворачивалась казахская степь, однообразная и
печальная. Вокруг неподвижного Сердюка плыла эта степь и была так же уныла и
одинока, как Сердюк, но превышала его своим огромным безоблачным
пространством.
И вдруг с двух сторон с какой-то тигриной ухваткой спрыгнули с нар два
узбека и оказались по обе стороны Сердюка, слева и справа. И как-то
осторожно, локотком, один из них подтолкнул Сердюка и, улыбаясь всеми
тигриными белыми зубами на смуглом неподвижном лице, сказал:
- Старшина! На фронт едем, да?
Сердюк отпрянул и инстинктивно отвернулся ко второму, - там на смуглом
лице сияла та же неподвижная, во все зубы улыбка. И раскосый глаз Тамерлана
подмигнул Сердюку.
Он знал, что это означает. Хана.
Во фронтовом запасном полку Сердюк подал рапорт и был отчислен в другую
часть.
Эшелон между тем не спеша подвигался по казахской степи. Потом стало
холодно по ночам. Возникли облака и холмы. Это была Россия.
Она была пустынной и как бы покинутой жителями. Только на узловых
станциях сновал озабоченный люд, и в залах на полу и на мешках спали
солдаты, раненые, бабы с детишками. И куда-то все ехали. Словно вся Россия
снялась с места и стремилась уехать от своего несчастья.
А мы либо спали, отгоняя во сне печаль и тревогу, либо часами глазели в
квадрат распахнутой двери, где двигался однообразный пейзажный фильм
российского бабьего лета сорок второго года.
- Вот она, Рассея! Вывернула титьки и сидит... - слова эти однажды
неожиданно произнес Литвиненко, негромко и зло.
Татароватое лицо Литвиненко с узкими умными глазами было попорчено
оспой. Он был ташкентский рабочий. Человек сильный, умный, внушавший
уважение. Не казался он добрым и все же в какой-то мере покровительствовал
мне. Порой разговаривал со мной, лежа рядом на эшелонных нарах. Иногда давал
закурить.
Дело в том, что по классической схеме Петеньки Ростова я быстро раздал
своим вагонным товарищам припасы, привезенные отцом. Там был и классический
изюм. Кисет мой с душистым самаркандским табаком скоро опустел. Деньги я
промотал на арбузы и дыни. Обмундирование сменил и продал, не торгуясь.
В результате я оказался на мели.
Мои приятели как бы от меня отшатнулись. И покуривали табачок, пуская
дым в открытую дверь.
Не скажу, чтобы чувство, испытанное мной по этому поводу, было очень
сильным, глубоким и горьким.
Я не привык обобщать факты и выводить из них мнение о человечестве. В
этом случае мнение мое было бы скорее отрицательным. Готовые обобщенные
понятия, идеальные категории, во мне сложившиеся и парившие над неизвестной
мне повседневностью, постепенно снижались, как воздушный шар, никогда,
впрочем, не теряя подъемной силы. Надо было только сбросить балласт. И все.
Лети дальше.
Воспарение возникало в преодолении ощущения прав, и восторг был от