"Давид Самойлов. Люди одного варианта (Из военных записок) " - читать интересную книгу автора

вяло. И разбежались.
Проведать меня из Самарканда приехал отец. Часа на два дали
увольнительную. Мы шли по городу, и я старался козырять встречным сержантам.
- Ты совсем еще серый, - жалостливо сказал папа.
Через несколько дней нас, не доучив на лейтенантов, рядовыми послали на
фронт.
Эти первые мои военные месяцы я прожил как бы двойным существованием.
Внешняя моя оболочка была неказистой и жалкой - я был худ и желт. Порою
приступы странной болезни сваливали меня с температурой сорок. И тогда
разрешалось не ходить на занятия, а валяться где-нибудь в пыльной тени у
забора. Жар внутренний соединялся с внешним. Я спал и бредил.
Но бред мой был высок и воспарял над повседневными трудностями
солдатской жизни. Я думал о судьбе поколения, о его назначении. Думал не о
себе, а о нас. Я старался свести в систему весь опыт надежд и мечтаний,
создать нечто вроде эстетического кредо, которое, как я правильно полагал и
тогда, является одновременно нравственным кодексом.
Может быть, именно туманная болезнь помогла мне прожить в полусне самые
скверные, бессмысленные и унизительные дни солдатской жизни, в оболочке
которой плавали и парили голубизна "эстетических принципов", а позже замыслы
романа, который я проживал вторым, идеальным своим бытием, отнюдь не жалким
и слабым, а радующимся и приемлющим - приемлющим труды и отрешенным от
злобы.
Я не стыжусь своего тогдашнего образа мыслей, ни его наивного
идеализма, ни его ходульного пафоса.
Я не был умней своего поколения. И развивался вместе с ним. И не хочу
быть крепким задним умом. Ибо не умом был крепок. А чем-то другим, ныне уже
утраченным.
Ни того, ни другого не хочу - ни оправдания незрелости ума, ни
сожалений о том, каким был.
Я хочу быть таким, каков есть. И значит, таким, каков был.
- ...Курсанты эпохи Сталина! - сказали нам на митинге. Мы кричали
"ура". И стали грузиться в вагоны.
В эшелоне как-то вдруг все переменилось. И формула этой перемены была,
оказывается, давно найдена.
- Дальше фронта не ушлют, - сказал кто-то, когда мы улеглись на нарах и
поезд тронулся.
Это краткое определение означало, во-первых, освобождение от власти
Сердюка. А во-вторых, объявляло свободу торговли. На всех станциях
двухнедельного пути мы сбывали новое обмундирование - байковые запасные
портянки, белье, новые башмаки - и облачались в немыслимое старье.
Кормились мы сухим пайком - чрезвычайно соленой воблой, сухарями и
арбузами, купленными на средства, полученные от продажи военного имущества.
Питательные пункты были редки.
Вокруг Сердюка возникла зона мстительного молчания. Он стал задумчив.
Именно тогда я впервые почувствовал трагедию отставления от власти.
Трагедия тирана состоит в том, что насилие не беспредельно. Тиран
обольщается легкостью тиранства над отдельной личностью, над физическим
существом. Эта легкость внушает ему мысль о том, что насилие является его
историческим назначением, его миссией в этом мире.
И вдруг оказывается, что он бессилен.