"Давид Самойлов. Люди одного варианта (Из военных записок) " - читать интересную книгу автора

Сердюк радостно зарычал (за неподчинение команде полагалось минимум десять
суток строгой гауптвахты) и помчался к командиру роты.
Через две минуты я стоял перед очами старшего лейтенанта Яблонского,
юноши нервного и дергавшегося лицом и плечом в результате контузии.
Лейтенант перечислил мне параграфы устава и статьи закона, злонамеренно
нарушенные, объяснил, что предаст меня суду военного трибунала, и наконец
строго спросил, на каком основании я не выполняю приказания вышестоящего
командира.
- Это не приказание, а посягательство на человеческое достоинство, -
ответил я тонким голосом, готовый на муки и на смерть.
Лейтенант пригляделся ко мне.
- Человеческое?.. - переспросил он с любопытством. - Как ты сказал?
- Достоинство, - повторил я.
- Ладно, идите, - сказал Яблонский после некоторого раздумья. - И чтобы
это больше не повторялось.
Ликуя, я сделал сносный поворот и "отход" от начальства. И ушел.
...Степь под Катта-Курганом покрыта светло-зелеными пыльными колючками.
В июне они зацветают редкими маленькими цветами, похожими на капельки крови.
По этой степи мы ползаем с утра до обеда и с обеда до вечера, изучая тактику
и все прочее, нужное для войны. Руки и колени в занозах. Гимнастерки и брюки
в дырах. Потом это надо все залатывать и очищать от едкой пыли, отмывать
соль, коркой засохшую на лопатках.
Дико хочется пить. Но лишь однажды до обеда разрешается прополоскать
рот тепловатой водой из фляжки. Не стерпишь, выпьешь - гауптвахта.
Вернувшись на обед, мы все, едва распустят строй, кидаемся в душевые и
в полном обмундировании стоим под струями, задрав головы, и, разинув рты,
жадно глотаем воду, пахнущую затхлостью и хлором.
К обеду мы успеваем обсохнуть. И, наскоро набившись обжигающей
бараниной с рисом, выслушиваем в строю бесконечные наставления, почти
засыпая стоя и с отчаянием понимая, что безвозвратно теряются минуты
послеобеденного сна и что их остается всего пятнадцать, и что все равно нам
придется раздеться и лечь на койку и тут же вскочить, как из нокаута, и
торопясь одеваться, заправлять постели. И вновь шагать в степь с лихой
песней "Крас-нармеец был герой".
Из-за дурной воды в сочетании с жирной едой большинство из нас маялось
животами.
Фрукты нам покупать запрещалось. Это приравнивалось к
членовредительству. Но мы все же пробирались к пролому в стене, где был
тайный базар, и потом, забившись в солдатский гальюн, жадно поедали
виноград, давясь и захлебываясь соком.
Вставали мы в шесть утра. Отбой был в одиннадцать вечера. Добравшись до
коек, мы засыпали свинцовым сном. Но едва успевали заснуть, трубач трубил
тревогу. Дневальный кричал: "В ружье!", и мы бежали на ночную поверку. И
выстраивались на плацу при свете прожекторов. И шел мимо строя начальник
училища полковник Б., зверь немыслимый, невиданный и фантастический,
стократно увеличенный Сердюк, не Сердюк уже, а Левиафан, лица которого я не
запомнил, хотя и видел его перед строем много раз.
В ту пору я так был измаян жарой, усталостью, недосыпом, желудочной
хворью, что даже неспособен был к дружбе. Друзей не искал. Как-то на плацу,
бегом направляясь в гальюн, встретил Арсения Гулыгу, философа. Поздоровались