"Приключения Вернера Хольта. Возвращение" - читать интересную книгу автора (Нолль Дитер)

1

Вернер Хольт спускался по лестнице — бетонные ступеньки, выбеленные стены, — спускался неуверенно, еле держась на ногах, в своем потрепанном защитного цвета френче. Он думал: кто такой Шнайдерайт? Эта мысль сорвала его с постели: кто такой Шнайдерайт?

В голове у него беспорядочно мешалось прошлое и настоящее, люди, события, места; вот и разберись поди, где ты, даже если знаешь: химический завод, бывшее акционерное общество «Шпремберг» — взрывчатка, серная кислота, медикаменты, а теперь просто развалины, и управляет ими отец и какой-то человек по фамилии Мюллер.

Все это Хольт узнал от Гундель, и Гундель рассказала ему еще многое другое — про завод, про здешних людей, про Мюллера, Хагена, Шнайдерайта и Бернгарда. Рассказала, что адвокат Гомулка уехал в Нюрнберг, а она, перейдя зональную границу, добралась сюда, как ждала Хольта и между тем, с того самого времени, по средам и субботам встречалась где-то, в какой-то организации с этим Шнайдерайтом. Гундель сама это рассказала. Кто такой Шнайдерайт?

Хольт остановился передохнуть на площадке и прислонился к подоконнику. Снял пилотку, маскировочную парусиновую пилотку, и обтер пот со лба: душный сентябрьский день, и все еще изнеможение и слабость! Уже два месяца, как он вернулся, больной, смертельно больной — воспаление легких — и смертельно усталый, и Гундель каждый вечер сидела у его кровати и рассказывала, и одно имя всплывало и повторялось опять и опять: Шнайдерайт. Хольт все еще был во власти кошмаров, его все еще преследовали картины войны и разгрома, все еще по ночам мучил страх, хотя он, казалось бы, добрался до цели, добрался до Гундель; разве Гундель от него не отдалилась? Кто же отдалил Гундель, кто заступил его место, пока он погибал в грязи на невозделанных полях Крейцнаха?

Дальше вниз по бетонным ступеням, вдоль выбеленных стен. Второй этаж: коридор, рабочие — слесари и плиточники. И дальше вниз, первый этаж: двери, таблички на дверях, контора заводоуправления; еще несколько ступенек — и будет подворотня, оттуда выход на улицу и на заводской двор, но стой! — голоса, в конторе голоса. Все поплыло перед глазами, затем отчетливее выступили большая комната, письменный стол, стол, заваленный чертежами и таблицами, второй письменный стол наискосок у окна. В комнате люди. За письменным столом старая дева, напудренная и подмазанная, с пучком, из которого, будто крысиный хвостик, выбивается конец косы, — секретарша дирекции фрейлейн Герлах, смутно припомнил он. У письменного стола стоят трое, четвертый полулежит в глубоком кресле; кто они? Один — это отец; засунул руки в карманы халата, не то задумался, не то сердится… Хольт, никем не замеченный, пересек кабинет и сел в соседней комнате на одном из дюжины стульев, окружавших большой овальный стол для совещаний.

Дверь осталась приотворенной. Может, среди этих людей также и Шнайдерайт? Голоса незнакомые, разговаривают чересчур громко, уж не ссорятся ли? Отец выходит из комнаты, с досадой бросает через плечо: «Коллега Бернгард опять встал с левой ноги!» Бернгард, доктор Бернгард? Постой-ка, это, видно, тот, в грубошерстной куртке, сухопарый, с плешью, брюзга, всем недоволен; Гундель и про него рассказывала, в самом деле, вот он уже брюзжит: «Вы требуете, чтобы я подвел сюда из котельной этот кое-как сляпанный трубопровод, но с меня хватит, я химик-технолог, а не ваш кули, господин Мюллер!» Человек в кресле с погасшей сигарой во рту, стало быть, Мюллер. Бернгард наклоняется к нему и оскаливает зубы: «Свет не клином сошелся на вашем разбитом заводе, я и крольчатником своим проживу!» А кто этот низенький рядом с ним, черноволосый? А, правильно, доктор Хаген, инженер-химик, об этом нетрудно догадаться по счетной линейке, которая торчит из нагрудного кармана халата. Хаген кричит: «Не устраивайте драмы из-за нескольких метров трубопровода, вы ведь на этом собаку съели!» Тут Бернгард направляется к двери, а Хаген бежит за ним следом. Бернгард говорит без всякой видимой связи: «Почитайте-ка, господа, соглашение, которое победители подписали в Потсдаме, почитайте! Теперь с нами расправятся, уничтожат как культурную нацию и разденут до нитки». Бац! Дверь захлопнулась.

Расправятся, думал Хольт, уничтожат…

В соседней комнате остался один Мюллер; Хольт видел его желтый, резко очерченный профиль. Мюллер работал. Разгромленная страна, конченые люди, а тут человек работает, диктует письма, отдает распоряжения, даже объявление поместил, что кто-то там ему требуется, и в приемной уже дожидаются трое…

Вошел первый претендент, крупный человек лет пятидесяти, держится прямо, светлое пальто перекинуто через локоть, в руке шляпа. «Доктор Риттер». И вот он уже уселся, и фрейлейн Герлах записывает его адрес. Хольт наклонился вперед, чтобы лучше его разглядеть. Доктор Риттер, подумал он, сидит прямо и чопорно, холеная внешность, безукоризненные манеры. А Мюллер в прошлом как будто слесарь или токарь? «Совершенно верно, переселенец, — отвечает доктор Риттер. — Инженер по надземным сооружениям…» Лишь обрывки фраз долетают сквозь дверь: «… до сих пор самостоятельно… имел собственное дело… да, приходилось строить и вспомогательные сооружения для химических заводов… Как велико было мое предприятие? Среднее. Скорее маленькое, шестьдесят — семьдесят рабочих и служащих. Если строили в других городах, брали, разумеется, и сезонников». — «Брали, разумеется, и сезонников», — повторяет за ним Мюллер, «…сейчас остался ни с чем… — Это снова инженер Риттер. — Все потерял — дело, два земельных участка, все!» — «Были нацистом?» — спрашивает Мюллер. Ну, теперь он его поймал! — подумал Хольт. Но: «…Никогда не состоял в национал-социалистской партии… Всегда был беспартийным… и никого из своих служащих не принуждал вступать в партию…» — «Благодарю, — говорит Мюллер. — Мы вас известим письменно». Подвезло, подумал Хольт, и еще подумал: никто не был нацистом… Гундель говорит, все отрицают… Хаос, миллионы убитых, миллионы бездомных, но доктор Риттер тут ни при чем… «Обычный ответ, — услышал он голос Мюллера. — Напишите: можем использовать подсобным рабочим на стройке».

Хольт выпрямился; его пронзила мысль: Мюллер-то коммунист, вот коммунист Мюллер и расправился с доктором Риттером…

Следующий, пожалуйста! На этот раз вошел низенький человечек лет шестидесяти. Очки в никелированной оправе, чуть пучеглазый. «Блом, благодарю». Блом уселся, седые волосы и серый костюм, вообще весь какой-то серый, неприметный. Тусклый голос: «Вам требуется начальник строительного отдела, переселенцам предпочтение?» Он несколько оживился. «Смею думать, что вправе претендовать на этот пост». Мюллер как бы мимоходом: «И вы, разумеется, не состояли в нацистской партии». Готов, подумал Хольт. Блом сник: «Нет, состоял». Ну конечно, подумал Хольт, кто-то же должен был состоять. Сейчас Мюллер расправится и со вторым. Мюллер потер подбородок. «Но… вы не принимали активного участия?» Что он играет с ним, как кошка с мышью? «Нет, принимал активное участие, я был комендантом бомбоубежища и ходил с кружкой собирать пожертвования». — «Вас принудили, как это тогда водилось? Вы не по своей воле пошли к нацистам?» Мучает его, подумал Хольт и вспомнил слова Гундель: Мюллер много лет просидел в концлагере… Блом совсем сник: «Я по своей воле вступил в партию еще в тридцать пятом. Я… я… верил всему». — «Что? Чему вы верили?» — спросил Мюллер. «Больше всего меня привлекало, ну, это самое… уничтожение процентного рабства. Я думал, что с этим… как его, Гитлером, многое изменится к лучшему… Мир ведь дурно устроен, он жесток и не благоволит к нам, маленьким людям! — Блом внезапно оживился. — Как вы думаете, почему после шести лет занятий у таких математиков, как Дедекинд и Кантор, сорвалась моя доцентура по кафедре теории чисел? Да потому, что в мире господствует закон — деньги ставить выше призвания. А я… я считал, что мое призвание — математика. Я ведь чистый математик». Тут Мюллер расстегнул куртку, уселся поудобнее, вытянул ноги и предоставил Блому рассказывать. Об инфляции, унесшей все его сбережения, о том, как рушилась последняя надежда на приват-доцентуру, как он должен был начать все сызнова и стал учиться на инженера по надземным сооружениям и на мостовика и, чтобы зарабатывать на жизнь, нанялся простым каменщиком и, между прочим, дошел до прораба, а потом добыл себе еще диплом архитектора… «Архитектора? — переспросил Мюллер. — Я думал, вы инженер по надземным сооружениям или математик. Как это понять?» Блом достал бумаги, из которых следовало, что он в самом деле инженер по надземным сооружениям и мостовик с опытом в области подземных работ, а к тому же еще архитектор, да и математик тоже. «Смею сказать: по призванию. Если вам желательно иметь отзывы обо мне как о математике, то здесь живет доктор Эберсбах…» — «Эберсбах? Вы его знаете?» — «Лично нет». Но что это сталось вдруг с Бломом? Маленький неприметный человечек вдруг приосанился, расцвел, лицо его сияло вдохновением и гордостью. «В шестнадцатом году я полемизировал с Эберсбахом в „Анналах математики“. Спор шел об использовании интуиционистами теории рекурсивных функций для порочной по существу критики классического анализа. Правда, Эберсбах вскоре отказался от этой точки зрения…» — «Достаточно! У нас тут имеется километр теплосети от котельной до здания заводоуправления, где мы сейчас производим сульфамиды. Трубопровод разбомбили. Возьметесь вы его восстановить?» — «Возьмусь», — ответил Блом. Мюллер пояснил: «Но у нас нет напорных труб». — «Значит, придется поискать другой выход», — сказал Блом. «Вот это ответ», — одобрительно произнес Мюллер. И что же! — околпаченный простак Блом, бывший нацист, комендант бомбоубежища, сборщик пожертвований, победил! Мюллер вовсе не играл с ним, как кошка с мышью. Он вовсе не собирался его мучить, не собирался мстить, расправляться с Бломом, нет, Мюллер дает Блому возможность стать на ноги. Возможность стать на ноги! — с внезапной надеждой подумал Хольт… Но ведь сам-то он не инженер, не архитектор, не математик. Он умеет лишь стрелять, колоть, с грехом пополам отстукивать на ключе. Выброшенный на берег обломок кораблекрушения.

Первая прогулка по территории завода. Сразу же за главным корпусом начинались развалины и тянулись до самой речушки. Над горами щебня корежились ржаво-красные железные ребра, торчали оросительные башни разрушенного сернокислотного завода. Среди развалин Хольт увидел людей — женщины в платочках разбирали кирпич. Через расчищенную площадку шла железнодорожная колея, в двух-трех местах развороченная прямым попаданием бомб. Голые до пояса мужчины забрасывали воронки землей. По ту сторону колеи, там, где на фоне сентябрьского неба вырисовывался железный скелет выгоревшего цеха, уже что-то строили. Прищурив глаза, Хольт вгляделся: каменщики клали стены. Шнайдерайт каменщик.

Хольт присел на железную балку, уперся локтями в колени. К нему шел какой-то человек. Хольт узнал Мюллера, встал и впервые очутился с ним лицом к лицу. Мюллеру было с виду лет шестьдесят; крепко сложенный, высокий, не ниже профессора Хольта, но ужасающе худой. Брюки на ремне, поношенная куртка, острые плечи, руки с резко выступающими сухожилиями на запястьях будто вовсе лишены плоти и мускулов… Видно было, что Мюллер серьезно болен, цвет лица нездоровый, волосы седые, редкие, на осунувшемся лице выступал нос. Несколько секунд Хольт не мог оторваться от его лица, бледного, несмотря на загар. Ясные глаза, живой взгляд говорили о том, что Мюллер вовсе не так стар. Хольт знал, что Мюллер неизлечимо болен, и этот изможденный человек напоминал ему кого-то или что-то… У Мюллера на отвороте куртки был значок: красный, повернутый острием вниз треугольник… Хольт когда-то уже видел этот знак, но когда и где?

Мюллер подал Хольту руку.

— Ну, как поживаем, Вернер Хольт? — спросил он. — Хорошо, что мы опять на ногах! — Он говорил негромко, дружелюбно, даже дружески, но слегка запинаясь. — Строите уже планы на будущее?

— Планы… — эхом отозвался Хольт.

— Сперва наберитесь-ка сил, — посоветовал Мюллер и, ободряюще кивнув Хольту, пошел дальше.

Но Хольт сказал:

— Просто… переключиться, не всякий на это способен.

Мюллер вернулся.

— Вы долго хворали. За это время многое произошло: атомная бомба, Берлинская конференция, а потом суд над Герингом и его сообщниками… Почитайте газеты. Разберитесь, посмотрите, что творится в мире. Вам надо переучиваться.

Атомная бомба. Берлинская конференция, суд над Герингом… Надолго же Хольт выбыл из мира. Но земля продолжала вертеться. И жизнь цепко его держала, не отпуская ни на шаг, разве она уже вновь не расставляет ему силки: разобраться, смотреть, переучиваться? На сей раз Хольт перехитрит жизнь. На сей раз он не попадется, кто и чем бы его ни заманивал! Он упрямо сжал рот.

— Не буду торопиться, — сказал он. — Сначала пригляжусь. — Он почувствовал на себе испытующий взгляд Мюллера и смутился.

— Сходите к антифашистской молодежи, — предложил Мюллер по-прежнему дружелюбно. — Поглядите, как и что у них там. Гундель вас сводит, или я скажу товарищу Шнайдерайту.

В тот же вечер Хольт дожидался Гундель. Дети играли в ящике с песком. Мимо по улице со звоном проносились переполненные трамваи. Хольт сквозь приспущенные веки глядел на солнце: оранжевый диск погружался в слоистый туман за городом. Кто-то сел с ним рядом на скамью.

Солнце слепило ему глаза, но Гундель он сразу рассмотрел. Она сидела возле него в своем стареньком пестром летнем платьице, том самом, в котором он встретил ее впервые. И волосы каштановые, и глаза каштановые. Возможно, она чуточку подросла, возможно, ее худенькие руки и угловатые плечи слегка округлились, но улыбка была прежняя и выражение прежнее. И все-таки разве походила вновь обретенная Гундель, что сидела здесь рядом с ним на скамейке, на ту, что жила в его памяти? Он всматривался в ее лицо. Лицо, которое во время болезни вечер за вечером склонялось над ним, так что он уже знал его наизусть и мог с закрытыми глазами представить себе каждую черточку: крохотные веснушки у переносицы, ямочки, когда она улыбалась, справа большая, слева поменьше, или завитки на висках… Сейчас ему показалось, что это близкое, родное лицо изменилось, стало почти чужим.

Гундель пришла прямо с работы — из прядильни, изготовлявшей по заказу оккупационных властей бумажные нитки. Жила она здесь же, в промышленном пригороде Менкеберга, в холодной мансарде.

— Что ты так на меня смотришь? — спросила она.

Держа в зубах черную бархотку, она обеими руками приглаживала волосы назад с висков, собирая их на затылке; потом повязала голову лентой и распустила волосы.

Взглянув искоса на Хольта, она бросила:

— До тридцатого числа все должны перекрасить форму. Об этом в газетах объявлено.

— Мне бы их заботы! — ответил Хольт, но, заметив ее взгляд, поспешно добавил: — Ладно, схожу к твоей антифашистской молодежи. Довольна?

— Не ради же меня?

— Именно. Только ради тебя! Я еще сыт по горло гитлерюгендом.

— Не смей так говорить! — воскликнула Гундель. — Ты прекрасно знаешь, что у нас совсем другое.

— Возможно, — ответил он. — Сначала направо, потом налево, но у меня повороты так быстро не получаются. — Он встал. — Пройдемся? Профессор предписал мне моцион.

Гундель пошла с ним по обочине шоссе. Они свернули на дорожку, которая вилась среди садов, полого поднимаясь в гору. Оттуда открывался вид на долину, на затянутый дымкой город — море домов, нет, море развалин. Хольт остановился. Таким лежал перед ним и Гельзенкирхен, и Эссен, и Ваттеншейд; та же картина, недоставало лишь копров.

Гундель наконец нарушила молчание.

— Ты стал совсем другой, — сказала она.

Он двинулся дальше.

— Не нахожу.

Дорога пересекала лесок, среди кустарника высились сосны. Хольт поискал на опушке место посуше. Они уселись.

— Ошибаешься, — сказал Хольт. Он обвел рукой вокруг. — Мир стал другим. — Он растянулся на траве, подложив руки под голову. — Меня нес поток, — сказал он, следя взглядом за стаей перелетных птиц. — А теперь будто выбросило на берег в совершенно незнакомой местности.

— Даже если местность незнакома, — сказала Гундель, — надо встать и оглядеться!

Хольт приподнялся и повернул голову. Он увидел среди кустов ржавые листы железа, остатки сгоревших грузовых машин, а на опушке леса несколько деревянных крестов с нахлобученными на них стальными касками.

— То, что я принимал за мир, — сказал он, — оказалось призраком, иллюзией и лежит теперь в развалинах. А до того мира, который окружает меня сейчас, мне дела нет.

Гундель машинально сорвала цветок и задумчиво обрывала лепестки.

— Если бы все думали, как ты, у нас в городе до сих пор не было бы ни воды, ни газа, ни света, трамваи бы не ходили и никто не пек бы хлеба.

— Правильно, — сказал Хольт. — Да я бы и не смог починить водопровод, я ничего не смыслю в трамваях и хлеб тоже не умею печь. — Он поднялся, стал отдирать приставшие к брюкам репьи. — Сама видишь, я лишний, бесполезный, единственное, что я умею, — это стрелять и работать ключом, ничему другому меня не обучали. — Хольт засунул руки в карманы. Он снова глядел на пылающий диск солнца; оно уже коснулось гребня холмов за городом и слепило глаза. — В лагере, — продолжал он, — мы боялись, как бы нас не передали французам; говорили, они всех силком запихивают в иностранный легион. — Он подал Гундель руку и помог встать. — Знай кошка свое лукошко, — сказал он. — Иностранный легион был бы только логическим следствием.

Он все еще держал руку Гундель в своей. И когда она подняла голову и серьезно и беспомощно на него взглянула, ему показалось, что наконец-то он видит прежнюю Гундель, да и платье на ней было то же.

— Я думал, ты меня забыла, — сказал он.

— Я!.. Тебя забуду?! — воскликнула она.

Запустив пальцы в каштановые пряди, он запрокинул ей голову.

— Я думал, ты уже не та, — сказал он.

Она закрыла глаза. Губы Хольта коснулись ее губ.

— Но это в самом деле ты! — сказал он.

— Никогда больше не говори такое… про иностранный легион… — попросила она.

— У меня никого нет, — сказал он. — У меня одна ты.

Она обвила его шею руками.

— Постарайся себя пересилить. Я так боюсь за тебя!

Он узнал губы Гундель, когда поцеловал ее.

Они спускались вниз по дороге. Сумерки будто занавесом затянули город в долине, но дорога здесь, наверху, была еще озарена оранжевыми отсветами неба. Гундель все еще держала в руках цветок, с которого оборвала лепестки.

— Интересно, как вырастает такой вот цветок! — сказала она, бросив наконец стебель.

Хольт не ответил. Он взял Гундель под руку. Он словно охмелел от ее вновь обретенной близости.

— Пошли куда-нибудь, — сказал он, — посидим в кафе!

— Нет, что ты, — возразила она. — Я должна быть на собрании! Хорст Шнайдерайт ждет! — И она прибавила шагу.

Хольт, разом отрезвев, шел следом. Сумерки сгущались. Похолодало. Он зяб.

Среди штабелей обугленных досок и обгоревшего мусора стоял барак с забитыми картоном окнами. Внутри при свете огарка на садовых стульях и неструганых скамьях пристроилось десятка два юношей и девушек. Все знали Гундель, здоровались с ней за руку. Хольт уселся в сторонке.

Тощий косолицый парень с культей вместо правой ноги, ковыляя на неуклюжих костылях, двинулся через всю комнату к Хольту. Ему могло быть лет двадцать с небольшим, давно не стриженные соломенные волосы свисали на лоб. Светлые, глубоко посаженные у самой переносицы глазки, левое ухо оттопырено. Одет он был в истрепанный и перекрашенный мундир вермахта.

— Гофман! — сказал он.

Хольт, растерявшись, в смущении продолжал сидеть.

— Хоть я был всего обер-ефрейтор, ты мог бы снизойти и сказать мне свое имя! — вызывающе бросил парень.

Гундель поспешила к ним, за ней другие ребята. Хольта окружили незнакомые лица. Гофман, опершись всей тяжестью на правый костыль, левым тыкал в Хольта.

— Если мы недостаточно хороши для тебя, — все так же задиристо продолжал он, — поищи себе другую компанию!

Хольт встал. Но тут дверь с шумом распахнулась. Все повернули головы.

В барак вошел высокий, широкоплечий малый, остановился на пороге и вопросительно обвел глазами комнату, скупо освещенную лишь пламенем свечи. Затем, не глядя, ногой захлопнул дверь. В том, как он басом спросил: «Что у вас тут случилось?», в том, как он встал перед Хольтом и Гундель, возвышаясь чуть не на голову над остальными, было что-то решительное и неодолимое, какая-то грозная, подавляющая сила. Хольт сразу понял, что перед ним Хорст Шнайдерайт, каменщик Шнайдерайт. Он слышал, как Шнайдерайт обратился к Гундель и голос его зазвучал неожиданно мягко:

— Хорошо, что ты здесь. Я ждал тебя у фабрики и уж думал, ты не придешь.

Гофман опять указал костылем на Хольта.

— Новенький. Важный барин, даже назваться не пожелал! — И обращаясь к остальным: — Мы для него, видишь, недостаточно хороши!

— Да брось ты! — прикрикнул на него Шнайдерайт и повернулся к Хольту.

Несколько секунд они глядели друг на друга. Шнайдерайту было двадцать один год. Он был черноволос. На узком, резко очерченном лице, оттененном синевой на бритых щеках и подбородке, выделялись сросшиеся над переносицей брови. Лоб рассекали вертикальные морщинки, У него была привычка смело и вызывающе вскидывать голову.

Оба почувствовали одно и то же: между ними нет и не может быть ничего общего.

Шнайдерайт провел последние четыре года своей жизни за тюремной решеткой; отец его, металлист, осенью 1941 года был приговорен к смерти и казнен за саботаж на военном заводе, который они с сыном организовали после 22 июня 1941 года. Теперь Шнайдерайт жил у матери. Она тоже была освобождена из заключения советскими войсками.

— Знакомься, это Вернер Хольт, — сказала Гундель.

Шнайдерайт молча, как бы мимоходом, подал Хольту руку. Круг разомкнулся, Хольт снова сел. Вокруг него гомон голосов. Он увидел у Шнайдерайта в петлице тот же значок, красный треугольник, увидел, как Шнайдерайт потянул за собой Гундель и, держа ее за руку, стал что-то ей доказывать. А Гундель утвердительно закивала и заулыбалась… Хольта охватило чувство острого разочарования.

Вдруг стало тихо. Все уселись подковой вокруг Шнайдерайта, а он, разложив перед собой исписанные листки, заговорил. До Хольта доходили только слова, смысла их он не понимал: задачи молодежных комитетов, никто не должен оставаться в стороне, разъяснять молодежи грабительскую сущность фашистской войны, махинации финансовых воротил, преступления расизма… и демократия, опять и опять демократия. И еще: «Главное сейчас — единство рабочих!» Пришибленный разочарованием, отчужденностью, Хольт уставился на пламя свечи. Наконец он нашел в себе силы встать и покинуть барак.

На заводе работали по десять, а когда и по четырнадцать часов. После работы профессору и его сотрудникам подавали ужин, за который садился и Хольт, а также Гундель, если она заглядывала вечером на завод. Фрау Томас, бывшая заводская уборщица, вела хозяйство профессора, она накрывала стол в зале совещаний. Фрау Томас и сегодня отказалась сесть вместе со всеми: «Что не положено, то не положено!» Зато она охотно рассказывала всякие истории о грабежах, убийствах или, на худой конец, о спекулянтах и торговцах черного рынка.

— Стефан-то из котельной — вы же его знаете? — спросила она, ставя на стол миску с жареной картошкой. — В Анхальт поехал мешочничать, в такую даль, а здесь на вокзале у него все отобрали!

— Обидно! — сказал доктор Хаген, которого фрау Томас особенно ценила как самого благодарного своего слушателя.

— Кулачью скоро девать некуда будет белье, приемники да швейные машинки! — обозлился Мюллер.

Хольт, с жадностью проглотив свою порцию, безучастно переводил взгляд с одного на другого. Гундель не было. Она сидела на собрании в бараке. А остальные все ему чужие: отец, Мюллер, доктор Хаген и доктор Бернгард со своей плешью и лошадиным лицом. Пожалуй, ближе других ему только что принятый на работу Блом. Бернгард по обыкновению брюзжал:

— Вы говорите, сырье? — раздраженно допекал он кого-то. — Я лично знаю только одно понятие — нехватка сырья.

До конца ужина он еще не раз принимался брюзжать:

— Вот увидите, господа, мы придем к полной разрухе! Нам неоткуда ждать помощи, тем более от русских. Нищий нищему не подмога.

Хольт курил. Какие большие серые глаза у доктора Бернгарда. И как он скалит свои длинные желтые зубы, вперившись в Мюллера. А Мюллер его и не слушает. Сидит себе преспокойно с погасшей сигарой в зубах и болтает с доктором Хагеном.

— Бросьте! Я старый рыболов, — говорит он, — о хариусе у нас здесь уже тридцать лет и слыхом не слыхивали, а в Белодонке его никогда и в помине не было. Белодонка — район форели. Сколько я там прекрасной форели у́живал в нахлёстку!

Доктор Хаген, смуглый человек южного типа, видимо, заинтересовался, но Мюллер поглядел на часы и вышел из комнаты.

Окно было открыто, в него веяло вечерней прохладой. Профессор набивал трубку. Опять они что-то собираются обсуждать, подумал Хольт.

Мюллер вернулся с кипой дел под мышкой, подталкивая вперед девушку.

— Отчего ты не позвонила? — напустился на нее доктор Бернгард. — Вот теперь сиди и жди!

Девушка поздоровалась с профессором, поздоровалась с другими, затем нерешительно подошла к Хольту и протянула ему руку. Это была дочь Бернгарда, ее звали Карола. У Хольта на миг закружилась голова, это, должно быть, от крепкой русской сигареты с золотым мундштуком, которой угостил его отец. Карола Бернгард глядела на него светло-серыми глазами, очень похожими на отцовские. Одних лет с Хольтом, почти такого же роста, она была одета в зеленое, плотно облегающее платье. Волосы у нее были русые.

— Ну почему папа такой злой? — почти по-детски протянула она.

Видимо, это было сказано просто так, потому что она не стала дожидаться ответа.

— Я слышала, что вы вернулись, — продолжала она. — Вы были очень больны. Я не теряла надежды, что вы поправитесь. Вам пришлось столько всего испытать. — Она болтала без умолку, легкая светская болтовня. — Мне так жалко всех молодых солдат, которые возвращаются сейчас.

Хольт молчал и курил.

— Я вас так хорошо понимаю, — услышал он. — Я недавно прочла «Возвращение» Ремарка.

Хольт повнимательнее глянул ей в глаза, затянулся, стал прислушиваться. Пустышка, подумал он. Одни слова, больше ничего…

В глубине комнаты опять послышался голос доктора Бернгарда, брюзгливый, обиженный:

— С меня на сегодня достаточно. Честь имею. Едем, Карола!

Хольт проводил Каролу на улицу, где стояла машина доктора Бернгарда — двухтактная тарахтелка «ДКВ». Они простились. Хольта страшило одиночество в неприютной мансарде, и он глядел вслед машине, пока красные точки фонариков не растворились в темноте.