"Вячеслав Рыбаков. Трудно стать Богом" - читать интересную книгу автора

"Спасибо в стакане не булькает!" Но это было бессмысленно, и Малянов лишь
интеллигентно смущался и бубнил: "Ну что вы..." Собственно, при социализме
была та же подлянка, ничего не изменилось - кроме одного: при социализме
можно было быть энтузиастом-бессребреником, этаким Саней Приваловым, у
которого понедельник начинается в субботу, потому что на зарплату можно
было прожить.
Конечно, с умным видом отмахиваться от астероидов и кататься под это
дело на международные симпозиумы за покупками - в баксовом исчислении там,
говорят, все теперь оказалось сильно дешевле, чем здесь - было не менее
отвратительно, чем пачкать кофем станки. Но, по крайней мере, высасывать
из пальца пришлось бы не тусклые сугробы кириллицы, а стройные, жесткие,
цепкие цифры, выверенный и надежный танец формул - так танцуют,
металлически отсверкивая, хорошо пригнанные детали в работающем двигателе.
Языком молоть пришлось бы про небо, про небо!..
Если Малянов пытался чего-то добиться - именно это-то у него и не
получалось. Нельзя сказать, что у него вообще уж ничего не получалось -
нет, получалось что-то, иначе он давно бы с голоду сдох и семью уморил; но
получалось как бы невзначай, получалось лишь то, к чему он был равнодушен,
то, чего он, в сущности, не хотел. А стоило захотеть чего-то - пиши
пропало. Самые нелепые обстоятельства, самые идиотские случайности
вступали в игру.
Если ему вдруг предлагали нечто заманчивое или хотя бы просто
выгодное, он равнодушно и привычно благодарил, заранее наверняка зная, что
ни черта не получится; и действительно, проходила неделя, или две, или
три, и хорошо еще, если предлагавшие имели совесть позвонить и извиниться,
сославшись на внезапные мор, глад и падение Луны - как правило же они
просто исчезали, и пытаться их вызвонить было делом абсолютно бесполезным.
А если и вызвонишь - снова пообещают по-быстрому и снова исчезнут. И он
ясно чувствовал: на него же и обиделись за то, что он так бестактно
напомнил о собственном существовании.
Постепенно он, когда-то переполненный энергией, лихо и удачливо
бравшийся за двадцать дел сразу, совершенно обессилел. Сделалось почти
невозможно заставить себя хоть за что-нибудь взяться - за стирку ли
носков, за статью ли. То, что ему велели делать обстоятельства - в Иркином
лице, в Бобкином, в лице заказчика или институтского начальства, он еще
как-то делал с грехом пополам, ощущая себя при этом постоянным каторжником
- ни к чему исполняемому не лежала душа, все исключительно на чувстве
долга. Но творить что-то по собственному почину - о нет, слуга покорный!
Только попусту тратить время и силы, которых и на исполнение долга-то уж
почти не хватает... Все равно ведь не получится.
А и получится - усилий потратишь вдесятеро против того, что
понадобились бы кому другому, а результата добьешься вдесятеро меньшего,
чем добился бы на твоем месте любой первый встречный... Надрываться и
срамиться только. Срамиться и надрываться.
И уже ничего не хотелось. Совсем ничего.
Даже с самыми близкими людьми стало муторно. То есть разговаривал,
конечно, смеялся, обсуждал телесериалы, и покупки, и выборы, но все словно
чей-то приказ выполнял. Крайне трудоемкий и абсолютно бессмысленный.
Втолковывал что-то Бобке, а сам думал: "Да плевать ему на мои речи, в одно
ухо впустит, в другое выпустит и сделает по-своему". Обнимал на сон