Часть первая Евроцентризм как метаидеология Запада

Глава 1 Основные мифы евроцентризма

Как и все крупные цивилизации, западноевропейская цивилизация в процессе своей консолидации активно использовала религиозный фактор. Евроцентризм как идеология включает в свою структуру миф христианизма Запада как той матрицы, которая предопределила социальный порядок, тип рациональности и культуру Запада в целом. В зависимости от исторической конъюнктуры этот миф подавался в самых различных вариациях или вообще приглушался (например, во время Французской революции отношение к церкви определялось лозунгом «Раздавить гадину!», а сегодня говорится, что Запад – не христианская, а иудео-христианская цивилизация). Важно, что христианство представлено как формообразующий признак западного человека – в противопоставлении «мусульманскому Востоку». Для создания такого образа идеологам пришлось немало потрудиться. Да и не только идеологам, а и европейским художникам, приучающим публику к мысли, что в Святом семействе все были сплошь блондинами. Самир Амин замечает:

«Поскольку христианство родилось не на берегах Луары или Рейна, было необходимо произвести операцию по интегрированию этого учения – восточного по своим культурным корням – в западническую телеологию. Из Святого Семейства и египетских и сирийских отцов Церкви надо было сделать европейцев… Эта евроцентристская конструкция базируется на том толковании религии, которое свойственно любому религиозному фундаментализму. Но именно так и видит себя Запад и определяет себя как христианский (говорится: западная и христианская цивилизация)» [9, с. 95].

Для России этот миф имеет особое значение, поскольку в нем ставится под сомнение «законность» восточного христианства – Православия. Вопреки всем историческим фактам большинство философствующих российских демократов говорят как о фатальной исторической ошибке о принятии Русью христианства от Византии и, таким образом, «выпадении» из христианской цивилизации. Ведь всерьез утверждается, что напрасно в XIII веке русские отвергли цивилизованных христиан-тевтонов и приняли иго мусульман-татар – при том, что Александр Невский побратался с сыном Батыя Сартаком – христианином. Из исторической памяти просто стерли тот факт, что среди шедших с Востока кочевников-монголов христианство было одной из наиболее распространенных религий, а мусульман практически не было. Точно так же, в общественном сознании изначально «западным», христианским народом предстают литовцы, принявшие христианство лишь в XV веке, а половцы, которые смешались с русскими, будучи в основном христианами, считаются мусульманами.

Нынешний этап евроцентризма характеризуется внутренней противоречивостью трактовки христианского мифа. С одной стороны, потребность в консолидирующих мифах возросла. В то же время, сам тип современной цивилизации, ее этика и остальные основополагающие мифы все более несовместимы с постулатами христианства. Поэтому уже сорок лет назад католический богослов и историк культуры Романо Гвардини предупреждал, что паразитированию Запада на христианских ценностях приходит конец. Эти трудности стали нарастать с самого начала революций, приведших к образованию современного общества индустриальной цивилизации. Уже колонизация и необходимый для ее оправдания расизм (которого не существовало в средневековой Европе) заставили отойти от христианского представления о человеке. Пришлось позаимствовать идею избранного народа (культ «британского Израиля»), а затем дойти до расовой теории Гобино и до поисков нордических предков Карла Великого и других потомков «златокудрого Менелая». Как пишет А. Тойнби, «среди англоязычных протестантов до сих пор можно встретить „фундаменталистов“, продолжающих верить в то, что они избранники Господни в том, самом буквальном смысле, в каком это слово употребляется в Ветхом Завете» [7, с. 96].

Отход от Евангелия и обращение к ряду книг Ветхого завета в ходе Реформации понадобились и для этического обоснования нового, необычного для традиционного общества отношения к наживе. Это подробно исследует М. Вебер в своем труде «Протестантская этика и дух капитализма» [1]. Одно только признание богоугодности ростовщичества, совершенно необходимое для развития финансового капитала, означало важное изменение в теологии западного человека. Оно было настолько революционным, что передовые в этом отношении протестантские секты называли себя «британскими израильтянами» (Вебер пишет о «британском гебраизме» как особом культурном явлении). Сыгравшие важную роль в становлении современного общества культурные течения, в том числе мистические (например, масонство), имели ярко выраженный нехристианский характер. А трактовка заложенных в основание этого общества понятий свобода, равенство и братство – характер прямо антихристианский.

Открытости, солидарности и любви всех людей, с которыми связываются эти понятия в христианстве, революционные идеологи буржуазного общества противопоставили идею власти просвещенного братства (братьев-масонов), свобода и равенство которых предполагали разрушение всех традиционных авторитетов и должны были демонстрироваться ритуальным убийством монарха и гения. Существует точка зрения, что этот ритуал предписан мистическим мифом происхождения братства от вольных каменщиков, строивших иерусалимский Храм. Гениальным архитектором стройки был царь Израиля Хирам Абиф. Каменщики, чтобы продемонстрировать свою свободу и равенство, убили этого монарха-гения. В Новое время, похоже, стало трудно находить людей, совмещающих два этих качества в одном лице. И в 1793 г. пришлось, помимо короля, послать на гильотину гения Франции Лавуазье (оказавшего, кстати, неоценимые услуги революции). Эта казнь не находит рационального объяснения ни у одного историка.

Примечательно, что в рамках евроцентризма сегодня в опалу попало не только Православие, но и другая консервативная (хотя и не такая «реакционная») ветвь христианства – католичество. Здесь даже очень прогрессивный папа Римский не помогает. В то время как в философии и истории на все лады обсуждается благотворная роль протестантизма (например, в развитии европейской науки), средства культурного воздействия акцентируют внимание то на обскурантизме католической Церкви (странный спектакль с извинениями за «дело Галилея»), то на преследовании евреев инквизицией. И результат достигается. Например, образованная молодежь Испании (даже искренне верующая) явно стесняется своей причастности к католичеству и при каждом удобном случае старается продемонстрировать свое к нему критическое отношение.

Был я в Испании оппонентом на одной диссертации по истории образования в XIX веке. Знаком с диссертантом, знаю, что он – верующий католик. Но на всякий случай, как свидетельство своей лояльности к «демократии», он рассыпает по тексту такие замечания: «Попытки включить преподавание науки в качестве ключевого элемента системы образования наталкивались на религиозную традицию христианства, особенно в католической церкви… В условиях непримиримого противостояния между религиозной традицией и новой наукой сложился климат общего отрицательного отношения к науке» и т.п. Зачем, спрашиваю, это делаешь? Почему пишешь, что противостояние непримиримое – ведь как-то примирилась церковь с наукой? И если говорить о религиозной традиции, разве именно христианство было наиболее консервативным в области образования? Ведь известно, что именно христианство породило «вселенскую школу», что вся система образования, которой посвящена твоя диссертация, выросла из христианского университета и схоластики. Оказывается, никак нельзя. Живешь в условиях демократии – будь добр соответствовать прогрессивным установкам.

Наконец, весь пафос индустриальной цивилизации, связанный с технологией, культом огня и силы, эпосом переделки мира носит не христианский, а титанический характер. Действительно, образ Прометея пронизывает все европейское образование, и Самир Амин просто констатирует факт: «Капиталистическая цивилизация является, очевидно, прометеевской. Но Прометей – грек, а не христианин» [9, с. 96]. Если же говорить о конце нашего века, то титаническое начало, похоже, уступает место циклопическому. Сила становится все более разрушительной, а ее демонстрация – все более жестокой. В них все более проглядывают неоязыческие ритуалы.

Другим базовым мифом евроцентризма является созданная буквально «лабораторным способом» легенда о том, что современная западная цивилизация является плодом непрерывного развития античности (колыбели цивилизации). Эта легенда соответствующим образом преломляется во всех основных исторических планах. В области социально-экономической она предстает как история «правильной» смены формаций и непрерывного прогресса. Здесь по мере развития производительных сил первобытнообщинный строй сменяется рабством, которое уступает место феодализму, а после, в ходе научной и промышленной революции – капитализму. Затем между разными течениями евроцентризма начинается спор о том, является ли капитализм завершающей стадией развития человечества («конец истории»), или является предысторией и лишь готовит предпосылки для социализма. Мы в этот спор вдаваться не будем. Главное, что в рамках евроцентризма лишь эта смена формаций признается правильной. Раз славяне и монголы не знали рабства, а в Китае не было крепостного права и государственной религии – значит, в цивилизацию им попасть и не удалось, сегодня должны проходить специальный курс обучения у Запада.

Но сама схема мифологична. Древняя Греция не была частью Запада, она была неразрывно связана с культурной системой Востока. А наследниками ее в равной мере стала варварская Западная Европа (через Рим) и восточно-христианская, православная цивилизация (через Византию). Более того, этот античный миф вначале был вообще развит в противовес мифу христианскому. Об этом пишет Самир Амин:

«Евроцентризм не является социальной теорией, которая бы интегрировала все свои элементы в целостную и непротиворечивую картину общества и истории. Речь идет о предрассудке, который действует как деформирующая сила в самых разных предлагаемых социальных теориях. Этот предрассудок евроцентризма пользуется запасом готовых элементов, включая один и отбрасывая другой в зависимости от идеологических запросов момента. Известно, например, что европейская буржуазия в течение долгого времени с недоверием и даже презрением относилась к христианству и поэтому раздувала „греческий миф“… Согласно этому мифу, Греция была матерью рациональной философии, в то время как „Восток“ никогда не смог преодолеть метафизики… Эта конструкция совершенно мистифицирована. Мартин Бернал показал это, описав историю того, как, по его выражению, „фабриковалась Древняя Греция“. Он напоминает, что греки прекрасно осознавали свою принадлежность к культурному ареалу древнего Востока. Они не только высоко ценили то, чему обучились у египтян и финикийцев, но и не считали себя „анти-Востоком“, каковым представляет евроцентризм греческий мир. Напротив, греки считали своими предками египтян, быть может, мифическими, но это не важно.

Бернал показывает, что «эллиномания» XIX века была инспирирована расизмом романтического движения, архитекторами которого часто были те, кто инспирировал и «ориентализм» [9, с. 89].

В СССР мы тоже учились по сугубо евроцентристским учебникам истории, детально знали все перипетии афинской демократии и споров в римском сенате, Восток же был для нас застывшей неподвижной маской. Точно так же, из марксизма нам давали окрашенные в евроцентристские цвета выжимки. Сейчас мы должны будем, как больной, обучающийся говорить после паралича, восстанавливать свои контакты с марксизмом – мы не можем обойтись без его разработок, как и без европейской науки и философии вообще.

И когда прилагаешь эти усилия, оказывается, что Маркс был гораздо умнее и глубже, чем нам его представляли. Многое, что мы принимали за его постулаты, было не более чем рабочей моделью. Это касается и евроцентризма, в частности, трактовки «греческого мифа». Самир Амин, указывая на «пропитанность» марксизма евроцентризмом, в то же время бережно старается выявить реальный смысл критикуемых им положений, очистить их от евроцентристских наслоений. В частности, он отмечает: «Маркс, чья интуиция порой достигала удивительной остроты и опережала возможный для его времени уровень теории, объясняет нашу симпатию к Древней Греции тем, что она – напоминание о „нашем детстве“ (детстве всего человечества, а не Европы); Энгельс никогда не переставал выражать аналогичные симпатии не только по отношению к „варварам“ Запада, но и к ирокезам и другим аборигенам Северной Америки – напоминанию о нашем еще более далеком детстве. Позже многие антропологи – и в этом аспекте не евроцентристы – выражали такое же расположение к другим называемым „примитивными“ народам, без сомнения, по той же причине» [9, с. 91].

Мифом является и утверждение о непрерывности процесса культурной эволюции и смены социально-экономических формаций. Феодализм был принесен варварами, сначала размывавшими, а затем и завоевавшими рабовладельческую Римскую империю. Варвары же в своем укладе этапа рабства не проходили – они становились рабами лишь как военнопленные античных государств (и создавали там проблемы). Какая же это непрерывность? Это – типичный разрыв непрерывности, причем в крайней форме, связанной с военным поражением.

О культуре и говорить нечего – разрыв в продолжении античной традиции составлял более тысячи лет (оттого-то и говорят Возрождение, оттого-то и миф о «темном» Средневековье как потерянном времени). Более того, Запад на время вообще утерял культурное наследие античности и получал его по крохам от Востока – через арабов, тщательно сохранивших и изучивших греческую литературу. Западная цивилизация создавалась сообща, и евроцентризм, кроме всего прочего – идеология неблагодарных потомков. Уж этому мы сегодня имеем доказательств сверх меры.

Миф о «правильной» смене общественных формаций подкрепляется важным мифом эволюционизма. Своими корнями этот миф уходит в историю восприятия времени в европейской культуре, в историю перехода от циклического времени аграрной цивилизации к идее бесконечного, линейного, направленное в будущее времени («стрела времени»). Новое восприятие времени создало почву для появления идеи прогресса, как считают некоторые философы, самой важной идеи Запада за три тысячи лет. Идея прогресса стала той метафизической, почти религиозной основой, которая заставляет капиталиста расширять производство и накапливать капитал. Этого жгучего мотива искренне не понимает живущий на земле человек традиционного общества.

Вся техносфера, в которой живет человек Запада, действительно создает – даже на бытовом уровне – ощущение полной победы над пространством, климатом и временем, причем инструментом победы являются деньги. Пространства не существует, ибо ты (если позволяет кошелек) можешь преодолеть его на самолете (даже сверхзвуковом) или при помощи телефона и телефакса. Человек желает настолько чувствовать себя независимым от климата, что даже если едет в магазин за пару километров, включает в машине кондиционер. И печальную реальность отражает анекдот, порожденный нашим закомплексованным интеллигентом (советский турист на Западе, зимой, спрашивает в лавке: «Когда у вас начинают продавать свежую клубнику?» – и слышит в ответ: «Как и все остальное, в восемь часов утра»). Для человека традиционного общества, сохранившим ощущение второго (циклического) времени, это странно. Наоборот, наслаждение видится в том, чтобы переживать ход времени и его «вечное возвращение» – ощущать его в плодах и удовольствиях, соответствующих времени года, а не подавляющих его структуру, переживать летом жару и прохладу, а зимой – мороз и тепло дома. А в человеке среднего класса, стремящемся быть «настоящим европейцем», горит болезненное желание есть клубнику именно зимой, а кататься на лыжах именно летом, на дорогом курорте.

Идея эволюционизма приобрела статус фундаментального мифа после триумфального шествия дарвинизма по всем ареалам европейской культуры (с особенностями его восприятия в католических и православных обществах, которые хорошо изучены). Этот триумф вроде бы биологической теории и был, видимо, предопределен острой социальной потребностью в научном обосновании того, что уже вошло в культуру и социальную практику (социал-дарвинизм Спенсера появился раньше чем сам дарвинизм; Маркс был счастлив тем, что его политэкономическая концепция интенсивного расширенного воспроизводства и технического прогресса получила с дарвинизмом естественнонаучное объяснение). Получив сильные импульсы от сугубо западноевропейских идеологических структур (протестантской «естественной теологии», мальтузианства и механистической политэкономии Адама Смита), дарвинизм сторицей вернул долг, снабдив евроцентризм прекрасно замаскированным идеологическим оружием, которое вот уже полтора века интенсивно используется во всех сферах общественной жизни.

В приложении к обществу, культуре и цивилизации эволюционизм дал идею развития и естественного отбора. Общества разделились на развитые и слаборазвитые (или развивающиеся), в обыденное сознание прочно вошла мысль, что отставшие в своем развитии общества или погибают в ходе конкуренции или становятся зависимыми и эксплуатируемыми, и что это – естественный закон жизни. Согласно этому мифу, Западу повезло в том, что он с самого начала попал на «столбовую дорогу» мировой цивилизации, а другие запутались и выбираются на эту дорогу с опозданием – за что вынуждены платить опередившему их Западу как более удачливому конкуренту. Сопротивляться этому бесполезно, ибо это – закон природы. Но хорошим поведением у Запада можно получить скидку (плохое поведение неизбежно влечет за собой наказание).

Чтобы не обострять проблему, мы не будем углубляться здесь в такую щекотливую тему, как биологический расизм и уничтожение «отставших в своем развитии» народов огнем и мечом прометеевской цивилизации. Как пишет Э. Тоффлер в «Третьей волне», сам Дарвин высказался в связи с уничтожением аборигенов Тасмании: «С почти полной уверенностью можно ожидать, что в какой-то период в будущем… цивилизованные расы людей уничтожат и заместят дикие расы во всех уголках земли». По мнению многих историков из «третьего мира», сам Дарвин был видным социал-дарвинистом, поэтому приложение «социал» можно вообще опустить.

Но антропологи знают (хотя сегодня разумно помалкивают), что в приложении к культуре и обществу эволюционизм является идеологической спекуляцией и не имеет никакого научного обоснования. К. Леви-Стросс, изучавший жизнь «примитивных» народов и их культур, «со вкусом поданных к столу „со всеми соусами“ псевдонаучным людоедством, презирающим целостность человеческой культуры» во множестве мест пытается объяснить это самыми разными способами. Вот один из самых общедоступных:

«Биологический эволюционизм и псевдоэволюционизм, который мы рассматриваем – совершенно разные доктрины. Первая возникла как широкая рабочая гипотеза, основанная на наблюдениях, в которых удельный вес интерпретации исключительно мал… Но когда от фактов биологии переходят к фактам культуры, все резко усложняется. Можно извлечь из земли материальные объекты и убедиться, что, согласно глубине геологических слоев, форма или способ изготовления определенных объектов изменяется. И, тем не менее, один топор не рождает физически другой топор, как это происходит с животными. Сказать в этом случае, что один топор эволюционировал из другого представляет из себя метафорическую формулу, не обладающую научной строгостью, которую имеет аналогичное выражение в отношении биологических явлений. И то, что верно для материальных объектов, физическое существование которых доказывается раскопками, еще более справедливо по отношению к общественным институтам, верованиям, вкусам, прошлое которых нам обычно неизвестно. Концепция биологической эволюции сопряжена с гипотезой, имеющей самый высокий коэффициент вероятности, который достижим в сфере естественных наук; напротив, концепция социальной и культурной эволюции дает, в самом лучшем случае, лишь соблазнительную и опасно удобную процедуру представить действительность» [27, с. 311].

В отношении же целых народов и цивилизаций биологическая метафора эволюционизма вообще не имеет смысла, ибо число единиц анализа мало, и их конкретная история известна и спекуляций не допускает. Ради идеологических спекуляций обязательно приходится историю фальсифицировать. Развитие Запада и погружение в «слаборазвитость» множества культур – единый конкретно-исторический процесс, в котором части взаимообусловлены. Леви-Стросс, также разными способами, постоянно напоминает это западному интеллигенту:

«Это отношение [Запада со „слаборазвитыми“ культурами] нельзя представлять абстрактно. Невозможно отвлечься от тех результатов, к которым привели практикуемые в течение нескольких веков насилие, угнетение и уничтожение. С этой точки зрения тема развития не может быть предметом спекулятивных рассуждений… Никогда развитие нельзя считать, как это делал Малиновский (B. Malinovski, The Dynamic of Cultural Change) „результатом воздействия более высокой и активной культуры на более простую и пассивную“. Эта „простота“ и „пассивность“ являются не внутренними свойствами рассматриваемых культур, а результатом воздействия на них развития в его начальном периоде: результатом ситуации, созданной зверствами, грабежом и насилием, без которых не были бы созданы исторические условия для этого самого развития (произойди все другим образом, ситуация контакта была бы совершенно иной, настолько, что мы не можем ее даже представить себе). Поэтому не может быть „начальной точки изменения“, если только мы не согласимся определить ее в тот единственный момент, когда она реально существовала, то есть в 1492 году, накануне открытия Нового Мира, когда через разрушение Нового Мира, а затем еще нескольких миров, начались складываться условия для развития в пользу Запада, которые затем обеспечили это развитие, прежде чем оно снова нависло извне над обществами, ограбленными в прошлом – чтобы это самое развитие могло родиться и расти на их останках… И намного раньше этого „нового контакта“ эти общества ощущали на себе воздействие двумя способами: или в форме второго, „дистанционного“ разрушения, или в форме их собственных желаний, которые также эквивалентны разрушению» [27, с. 297-298].

Сегодня в России мы имеем, пожалуй, все три формы: внедренные в общественное сознание «желания», разрушение «на расстоянии» и прямой «контакт» с полной открытостью для грабежа и «развития».

Одно из утверждений евроцентризма состоит в том, что именно западная цивилизация создала культуру (философию, право, науку и технологию), которая доминирует в мире и предопределяет жизнь человечества. В это искренне верит человек, сформированный школой и телевидением и уже неспособный взглянуть вокруг (ведь приручить и обучить лошадь было не менее сложным и творческим делом, чем построить атомную бомбу – но западная философия сумела вытравить чувство благодарности к предкам). Одним из «завоеваний» евроцентризма является реальное подавление исторического чувства в людях – одна из великих побед над природой. Время стало манипулируемо.

Леви– Стросс пишет: «Вся научная и промышленная революция Запада умещается в период, равный половине тысячной доли жизни, прожитой человечеством. Это надо помнить, прежде чем утверждать, что эта революция призвана полностью перевернуть эту жизнь». А дальше он ставит под сомнение сам критерий, по которому оценивается культурный вклад той или иной цивилизации:

«Два– три века тому назад западная цивилизация посвятила себя тому, чтобы снабдить человека все более мощными механическими орудиями. Если принять это за критерий, то индикатором уровня развития человеческого общества станут затраты энергии на душу населения. Западная цивилизация в ее американском воплощении будет во главе… Если за критерий взять способность преодолеть экстремальные географические условия, то, без сомнения, пальму первенства получат эскимосы и бедуины. Лучше любой другой цивилизации Индия сумела разработать философско-религиозную систему, а Китай – стиль жизни, способные компенсировать психологические последствия демографического стресса. Уже три столетия назад Ислам сформулировал теорию солидарности для всех форм человеческой жизни – технической, экономической, социальной и духовной – какой Запад не мог найти до недавнего времени и элементы которой появились лишь в некоторых аспектах марксистской мысли и в современной этнологии. Запад, хозяин машин, обнаруживает очень элементарные познания об использовании и возможностях той высшей машины, которой является человеческое тело. Напротив, в этой области и связанной с ней области отношений между телесным и моральным, Восток и Дальний Восток обогнали Запад на несколько тысячелетий – там созданы такие обширные теоретические и практические системы, как йога Индии, китайские методы дыхания или гимнастика внутренних органов у древних маори… Что касается организации семьи и гармонизации взаимоотношений семьи и социальной группы, то австралийцы, отставшие в экономическом плане, настолько обогнали остальное человечество, что для понимания сознательно и продуманно выработанной ими системы правил приходится прибегать к методам современной математики… Австралийцы разработали, нередко в блестящей манере, теорию этого механизма и описали основные методы, позволяющие его реализовать с указанием достоинств и недостатков каждого метода. Они ушли далеко вперед от эмпирического наблюдения и поднялись до уровня познания некоторых законов, которым подчиняется система. Не будет преувеличением приветствовать их не только как родоначальников всей социологии семьи, но и как истинных основоположников, придавших строгость абстрактного мышления изучению социальных явлений» [27, с. 321-322].

Не вызывает сомнения, однако, что лишь западная цивилизация создала технологические средства и тип взаимоотношений между нациями, при которых стала возможной и весьма вероятной смерть человечества.

В России сегодня миф о том, что Запад изначально был генератором технологий для всего мира, используется очень активно. Виталий Коротич даже ссылается на «Дубинушку» – мол, как машину изобрести, чтоб работе помочь, так сразу к «англичанину-мудрецу». А сами с пьяной бабой, да вдоль по Питерской. Исаак Фридберг, наоборот, поглаживает русского мужичка по головке и науськивает его на Восток, откуда «постоянно идет угроза» – в то время как с Запада он получал только блага:

«Через западные границы пришло в Россию все, что и по сей день является основанием могущества и национальной гордости России… – все виды транспорта, одежды, большинства продуктов питания и сельскохозяйственного производства – можно ли сегодня представить Россию, лишенной этого?» [8].

Действительно, невозможно себе представить Россию, вдруг лишенной всех видов одежды – а можно ли представить себе взрослого человека, хотя бы и из «Независимой газеты», всерьез озабоченного такой перспективой для России?[1] И как это, интересно, Запад предполагает отнять все, что он так щедро пропустил через свои границы в Россию? Но если серьезно, то это евроцентризм, доведенный уже не до абсурда, а до маниакальной стадии. Ну как может сегодня придти в голову считаться, где сшили первые джинсы, а где научились делать горшок из глины. В исторической перспективе временные различия в появлении в разных странах телеграфа или хоккея исчезающе малы, а приручение лошади было для цивилизации событием несравненно более важным, чем изобретение паровой машины. И даже если встать на уровень рассуждений Фридберга – неужели он всерьез считает, что «большинство видов сельскохозяйственного производства» созданы Западом?

Нет смысла спорить с Фридбергом, сознательно «создающим сюжеты» (он, например, утверждает, что идея полетов в космос пришла в Россию с Запада – или вправду ничего не знает о метафизике космизма и о том, как она преломилась в разных культурах?). Но этот сюжет – хороший повод лишний раз послушать Леви-Стросса, причем именно о том, что дали Западу потомки наших сибирских народов, предшественников якутов. Он считает это редким случаем кумулятивного, не прерываемого (вплоть до вторжения европейцев) технологического развития в истории.

«За этот период [15-20 тыс. лет со времени перехода через Берингов пролив в Америку] эти люди продемонстрировали один из самых немыслимых случаев кумулятивной истории в мире: исследовав от северной до южной оконечности ресурсы новой природной среды, одомашнив и окультурив целый ряд самых разнообразных видов животных и растений для своего питания, лекарств и ядов и даже – факт, который не наблюдался нигде больше – превращая ядовитые вещества, как маниока, в основной продукт питания, а другие – в стимуляторы или средства анестезии; систематизируя яды и снотворные соединения в зависимости от видов животных, на которых они оказывают селективное действие, и, наконец, доведя некоторые технологии, как ткачество, керамика и обработка драгоценных металлов до уровня совершенства. Чтобы оценить этот колоссальный труд, достаточно определить вклад Америки в цивилизации Старого Мира. Во-первых, картофель, каучук, табак и кокаин (основа современной анестезии), которые, хотя и в разных смыслах, составляют четыре опоры западной цивилизации; кукуруза и арахис, которые революционизировали африканскую экономику даже до того, как были широко включены в систему питания Европы; какао, ваниль, помидоры, ананас, красный перец, разные виды бобовых, овощей и хлопка. Наконец, понятие нуля, основа арифметики и, косвенно, современной математики, было известно и использовалось у майя как минимум за пятьсот лет до его открытия индийскими мудрецами, от которых Европа научилась ему через арабов. Поэтому, видимо, календарь той эпохи у майя был точнее, чем в Старом Мире. Чтобы определить, был ли политический режим инков социалистическим или тоталитарным, было исписано море чернил. В любом случае, этот режим выражался через самые современные формулы и на несколько веков опередил европейские феномены того же типа» [27, с. 317-318].

И Леви– Стросс это писал, и я это цитирую без всякого желания начать считаться, кто и что ценного внес в развитие человеческой культуры. Надо быть уже полностью подавленным идеей рыночной экономики, чтобы составлять такой баланс. Смысл цитаты в том, чтобы призвать человека не верить плоским и пошлым мифам, окинуть взглядом не сюжеты, а историю. И в этой перспективе окажется, что вопрос, где впервые стало использоваться электричество, а где была изобретена непрерывная разливка стали просто не имеет смысла. Начиная с времен книгопечатания и научной революции технологическое развитие приобрело характер всеобщего труда человечества и стало скорее похоже на действие природных сил, ибо человечество стало интегрированной и активной частью природы и даже, наконец, было включено, вопреки всем механистическим догмам, в картину мира.

К технологическому мифу тесно примыкает другой, очень важный для идеологии сегодняшних изменений России миф – о земледельческом Западе и скотоводческом кочевом Востоке. Полностью игнорируя реальную историю, евроцентризм представляет уклад жизни кочевых народов Азии как непроизводительный, ориентирующий на захват чужих земель и эксплуатацию трудолюбивых земледельцев Запада. Поскольку для устойчивости России исключительно важно сохранение сложившегося за тысячелетие способа совместной жизни славянских, угро-финских и тюркских народов, проект расчленения России основан прежде всего на противопоставлении славян («Запада») степнякам («Востоку»). В этом направлении активно работает не только популярная демократическая пресса, но и солидные академические журналы типа «Вопросов философии». Одним из часто публикуемых авторов стал здесь В. Кантор, специализирующийся на обличении «Степи» [3]. И это – в журнале Российской Академии наук, той Академии, которая славилась в мире своей этнографической школой, накопившей огромное знание о кочевых цивилизациях. Не будем здесь вдаваться в подробный спор с Кантором. Тот, кто не склонен сразу же доверяться новоявленным идеологам, всегда может прочесть хотя бы книги Л. Н. Гумилева, замечательные и как литературные произведения. А тем, кому такой автор кажется неубедительным (сын Ахматовой, корни татарские – небось, приукрашивает степняков; Кантор все-таки надежнее), процитирую А. Тойнби. Тут уж «Знак качества» есть – великий английский историк. Что же пишет он на основании археологических данных о «паразитах-кочевниках»?

«Следующий шаг в социальной эволюции был совершен в период второго существенного изменения климата. Первый приступ засухи застал в Евразии человека-охотника. Вторую волну засухи встретил уже оседлый земледелец и скотовод, для которого охота стала второстепенным занятием. В этих обстоятельствах вызов засухи, который проявился с большой силой, породил две, причем совершенно различные, реакции. Начав доместикацию жвачных, евразиец вновь восстановил свою мобильность, утраченную было в период, когда он совершил свой первый крутой поворот – от охоты к земледелию. В ответ на новый импульс старого вызова он вновь обрел активность.

Некоторые из земледельцев решили просто уйти от засухи и по мере наступления ее передвигались со всем своим скарбом, скотом, припасами. Им не пришлось кардинальным образом менять свой образ жизни, так как, гонимые засухой, они искали себе новую родину с привычными условиями существования, где они могли бы, как и раньше, сеять, жать, пасти скот на пастбищах.

Однако их степные братья ответили на вызов другим, более отважным способом. Эта часть евразийцев, оставив непригодные для жизни оазисы, также отправилась в путь вместе со своими семьями и скотом. Но они, оказавшись в открытой степи, охваченной засухой, полностью отказались от земледелия, как их предки когда-то полностью отказались от охоты, и стали заниматься скотоводством. Они не пытались уйти из степи, а приспособились к ней.

Как видим, номадический ответ на повторяющийся и усиливающийся вызов действительно был рывком. В первый период засухи доземледельческие предки кочевников от охоты перешли к земледелию, превратив охоту в дополнительный и вспомогательный промысел. А в период второго ритмического наступления засухи патриархи номадической цивилизации смело вернулись в степь и приспособились к жизни в таких условиях, в каких не могли бы существовать ни земледельцы, ни охотники. Засушливую степь мог освоить только пастух, но, чтобы выжить там и процветать, кочевник-пастух должен был постоянно совершенствовать свое мастерство, вырабатывать и развивать новые навыки, а также особые нравственные и интеллектуальные качества.

Во– первых, доместикация животных -искусство более высокое, чем доместикация растений, поскольку это победа человеческого ума и воли над менее послушным материалом. Другими словами, пастух – больший виртуоз, чем земледелец… Номадизм был более выгоден экономически, чем земледелие. Здесь напрашивается определенная параллель с промышленным производством. Если земледелец производит продукцию, которую он может сразу же и потреблять, кочевник, подобно промышленнику, тщательно перерабатывает сырой материал, который иначе не годится к употреблению – кочевник пользуется естественными выпасами, скудная и грубая растительность которых непригодна для человека, но пригодна для животных… Эта непрямая утилизация растительного мира степи через посредство животного создает основу для развития человеческого ума и воли… Кочевники не смогли бы одержать победу над степью, выжить в столь суровом естественном окружении, если бы не развили в себе интуицию, самообладание, физическую и нравственную выносливость» [14, с. 184-185].

Тойнби останавливается лишь на одном из технологических достижений кочевников, которое стало важным вкладом в развитие цивилизации (а список этих достижений велик – от технологии консервирования молочных продуктов до изобретения кривой сабли, означавшего качественный скачок в военном деле):

«Степное общество – это не просто пастухи и стада. Среди домашних животных есть и такие, функции которых существенно отличаются от функции стада парнокопытных – кормить и одевать кочевников. Эти животные – собаки, верблюды, лошади – помогают кочевнику выжить и нужны ему не менее, чем стада. Доместикация этих животных по праву может считаться шедевром номадической цивилизации и ключом к последующему успеху. Без их помощи номадический рывок был бы невозможен. Человек здесь проявил чудеса изобретательности. Овцу или корову, чтобы они служили человеку, нужно просто приручить, хотя это тоже порой довольно трудно. Собака, верблюд и лошадь, функции которых куда более сложны, требуют не только приручения, но и обучения. Нужно сделать из них помощников человека. Это замечательное достижение номадизма помогло кочевникам не только выжить в степи, но и приспособиться некоторым из них к роли „пастырей“ человека» [14, с. 188].

Можно сказать, что судьба России была счастливой: сочетание природных, культурных и психологических качеств населявших ее народов позволили возникнуть симбиозу укладов (охоты, земледелия и кочевого скотоводства) с интенсивным обменом продуктами, технологиями и культурными достижениями. Сегодня не просто стоит вопрос о разрушении этой системы – делается все возможное для натравливания одной части на другую. И инструментом воздействия на российскую интеллигенцию (а через нее – на «среднего» человека) служит евроцентризм.

Любая идеология стремится объяснить и обосновать тот социальный и политический порядок, который она защищает, через апелляцию к естественным законам. «Так устроен мир» и «такова природа человека» – вот конечные аргументы, которые безотказно действуют на обычную публику. Поэтому идеологи тщательно создают модель человека, используя всякий идущий в дело материал: научные сведения, легенды, верования, даже дичайшие предрассудки. Разумеется, для современного человека убедительнее всего звучат фразы, напоминающие смутно знакомые со школьной скамьи научные формулы и изречения великих ученых. А если под такими фразами стоит подпись академика, а то и Нобелевского лауреата (не мира, а просто Нобелевского лауреата), то тем лучше. Понятно, что идеология сама становится фактором формирования человека, и созданные ею мифы, особенно если они внедряются с помощью системы образования и средств массовой информации, лепят человека по образу заданной формулы.

Евроцентризм создал свою антропологическую модель, которая включает в себя несколько мифов и которая изменялась по мере появления нового, более свежего и убедительного материала для мифотворчества. Вначале, в эпоху научной революции и триумфального шествия ньютоновской механической модели мира, эта модель базировалась на метафоре механического (даже не химического) атома, подчиняющегося законам Ньютона. Так возникла концепция индивида, развитая целым поколением философов и философствующих ученых. Атомистические представления, находившиеся в «дремлющем» состоянии в тени интеллектуальной истории, были выведены на авансцену именно идеологами – прежде всего, в лице философа XVII в. Пьера Гассенди, «великого реставратора атомизма». Уже затем атомизм был развит естествоиспытателями – Бойлем, Гюйгенсом и Ньютоном. Атом, по Гассенди, – неизменное физическое тело, «неуязвимое для удара и неспособное испытывать никакого воздействия». Атомы «наделены энергией, благодаря которой движутся или постоянно стремятся к движению».

Затем был длительный период биологизации (социал-дарвинизма, затем генетики), когда человеческие существа представлялись животными, находящимися на разной стадии развития, борющимися за существование, причем механизмом естественного отбора была конкуренция. Идолами общества тогда были успешные дельцы капиталистической экономики, self-made man и их биографии «подтверждали видение общества как дарвиновской машины, управляемой принципами естественного отбора, адаптации и борьбы за существование» [25, с. 808].

На деле никакого отношения к естественным процессам этот идеологический миф отношения не имеет. К. Лоренц пишет: «Существует целый ряд доказанных случаев, когда конкуренция между себе подобными, то есть, внутривидовой отбор, вызывала очень неблагоприятную специализацию… Мы должны отдавать себе отчет в том, что только профессиональная конкуренция, а не естественная необходимость, заставляет нас работать в ритме, ведущем к инфаркту и нервному срыву. В этом видно, насколько глупа лихорадочная суета западной цивилизации» [29, с. 266].

Сильно идеологизированная школа психологов в США развивала «поведенческие науки» (известные как бихевиоризм), представляющие человека как механическую или кибернетическую систему, детерминированно отвечающую на стимулы внешней среды. А совсем недавно шли большие дебаты вокруг социобиологии – попытки синтеза всех этих моделей, включая современную генетику и эволюционизм, кибернетику и науку о поведении. И хотя все эти течения и научные программы открыли много интересного и поставили важные вопросы, при переносе полученного знания в культуру и в социальную практику оно деформировалось в соответствии с требованиями господствующей идеологии – как конкретной (например, нацизма, очень заинтересованного в генетике), так и метаидеологии всего западного общества – евроцентризма.

И на всех этапах, разными способами создавался и укреплялся миф о человеке экономическом – homo economicus, который создал рыночную экономику и счастлив в ней жить. Для «нерыночного» человека страсть к накоплению, движущая «настоящего» капиталиста, действительно остается загадкой, которой он заинтригован и которую силится разрешить. С детства помнятся разговоры стариков (особенно в деревне) на эту тему, которые всегда заканчивались недоуменными сентенциями вроде «ведь двух обедов не съешь» или «ведь на тот свет с собой не возьмешь». Лишь сегодня, читая Вебера, психоаналитиков типа Фромма и по-новому вникая в Ветхий завет, понимаешь, что наши старики и не могли понять западного капиталиста, ибо его мотивация носит иррациональный характер, а чужую метафизику понять нельзя по определению. Но ее полезно знать.

Эта антропологическая модель легитимировала разрушение традиционного общества любого типа и установление нового и очень специфического экономического и социального порядка, при котором становится товаром рабочая сила, и каждый человек превращается в торговца. О становлении этой модели американский антрополог Маршалл Салинс замечает:

«Создавая свои труды в эпоху перехода к развитому рыночному обществу, Гоббс воспроизводит последовательность исторических событий как логику человеческой природы. Экспроприация человека человеком, к которой приходит в конце концов Гоббс, представляет из себя, как показал Макферсон, теорию действия в экономике, основанной на конкуренции» [36, с. 127].

С точки зрения антрополога это построение является типичной мифологической конструкцией, которая, впрочем, сегодня уже почти не видна под грузом последующих наслоений. Модель Гоббса означала и отход от христианского представления о человеке, лежавшего до этого в основании европейской культуры. Так, понятие равенства людей кардинально отлично от того, которое было декларировано в христианской религии. У Гоббса «равными являются те, кто в состоянии нанести друг другу одинаковый ущерб во взаимной борьбе». Отказ от солидарности и взаимопомощи как основы совместной жизни также является вполне осознанным: «хотя блага этой жизни могут быть увеличены благодаря взаимной помощи, они достигаются гораздо успешнее подавляя других, чем объединяясь с ними». Я выделил слова, показывающие, что речь шла о философском выборе из двух альтернатив. И такой выбор был сделан.

Эта конструкция действительно нетрадиционна. М. Салинс говорит о ней: «Очевидно, что гоббсово видение человека в естественном состоянии является исходным мифом западного капитализма. Современная социальная практика такова, что история Сотворения мира бледнеет при сравнении с этим мифом. Однако также очевидно, что в этом сравнении и, на деле, в сравнении с исходными мифами всех иных обществ миф Гоббса обладает совершенно необычной структурой, которая воздействует на наше представление о нас самих. Насколько я знаю, мы – единственное общество на Земле, которое считает, что возникло из дикости, ассоциирующейся с безжалостной природой. Все остальные общества верят, что произошли от богов… Судя по социальной практике, это вполне может рассматриваться как непредвзятое признание различий, которые существуют между нами и остальным человечеством» [36, с. 131].

Важнейшими основаниями естественного права в рыночной экономике – в противоположность всем «отставшим» обществам – являются эгоизм людей-«атомов» и их рационализм. Хотя множество исследований, да и обыденный опыт, показывают, что люди стали людьми именно благодаря тому, что преодолевали эгоизм и проявляли альтруизм, далеко выходящий за рамки краткосрочных рациональных расчетов. А что главные мотивы их поведения носят иррациональный характер и связаны с идеалами и движениями души – это мы видим на каждом шагу. Английский социолог Б. Барнес пишет об использовании науки в формировании этого мифа, переходящего в утопию:

«Ряд ведущих научных школ доказывают, что склонность к рациональному расчету и приоритет индивидуальных интересов при выполнении рациональных расчетов являются врожденной склонностью людей, системообразующей частью человеческой природы. Согласно этим теориям, выполнять рациональные расчеты и быть эгоистами – входит в саму сущность человека, и с этим ничего нельзя поделать… Наука играет [в этих теориях] фундаментальную роль. Как все более надежный источник знания, она является прогрессивной, освобождающей силой. Благодаря ей люди становятся все лучше информированными, все более свободными для расчета последствий своих действий во все более широком спектре ситуаций и во все более продолжительной перспективе… Наука – предел непрерывного процесса рационализации. Научный прогресс ведет к утопии, в которой человеческая природа якобы может быть выражена полностью, где всякое действие есть свободное действие индивидуума, основанное на индивидуальном рациональном расчете» [10, с. 133].

Придание рационализму статуса важнейшего отличительного качества человека западной цивилизации сыграло огромную роль в разрушении традиции – того, что скрепляет общества, основанные на солидарности (и не только с современниками, но и с ушедшими и с будущими поколениями). «Никогда не принимать за истинное ничего, что я не познал бы таковым с очевидностью…, включать в свои суждения только то, что представляется моему уму столь ясно и столь отчетливо, что не дает мне никакого повода подвергать это сомнению», – писал Декарт. И это было очень привлекательно, так как рационализм освобождал человека от множества норм и запретов, зафиксированных в традициях, преданиях, табу. В то же время это резко упрощало (и обедняло) культуру. О разрушении традиций под натиском рационализма Конрад Лоренц пишет:

«В этом же направлении действует установка, совершенно законная в научном исследовании, не верить ничему, что не может быть доказано. Борн указывает на опасность такого скептицизма в приложении к культурным традициям. Они содержат огромный фонд информации, которая не может быть подтверждена научными методами. Поэтому молодежь „научной формации“ не доверяет культурной традиции» [29, с. 258].

Для формирования «человека организации», необходимого для современной корпорации, и человека с детерминированным поведением (даже если это террорист – важно, чтобы его поведение соответствовало расчетам) большое значение имели мифы, порожденные бихевиоризмом. Они сегодня не менее активно, чем мифы социал-дарвинизма, внедряются в общественное сознание в России. Тот успех, который имеет в идеологии индустриализма бихевиоризм – механистическое представление человека как управляемой стимулами машины, К. Лоренц объясняет склонностью к «техноморфному мышлению, усвоенному Человечеством вследствие достижений в овладении неорганическим миром, который не требует принимать во внимание ни сложные структуры, ни качества систем… Бихевиоризм доводит его до крайних следствий. Другим мотивом является жажда власти: уверенность, что человеком можно манипулировать посредством дрессировки, основана на стремлении достичь этой цели» [29, с. 143].

В современной версии, в нео-бихевиоризме [B. Skinner] ставится даже вопрос о «проектировании культуры» таким образом, чтобы она формировала человека таким, каким его хочет видеть «общество». Такую задачу, впрочем, ставят все тоталитарные общества, но в отличие от традиционных обществ (каким был, например, и СССР), современное западное общество реально имеет для этого технологические средства. Одним из них и является миф бихевиоризма. Э. Фромм так объясняет огромную популярность Скиннера на Западе:

«В кибернетическую эру личность все больше и больше подвержена манипуляции. Работа, потребление, досуг человека манипулируются с помощью рекламы и идеологий – Скиннер называет это „положительные стимулы“. Человек утрачивает свою активную, ответственную роль в социальном процессе; становится полностью „отрегулированным“ и обучается тому, что любое поведение, действие, мысль или чувство, которое не укладывается в общий план, создает ему большие неудобства; фактически он уже есть тот, кем, как предполагается, он должен быть. Если он пытается быть самим собой, то ставит под угрозу – в полицейских государствах свою свободу и даже жизнь; в демократических обществах возможность продвижения или, реже, рискует потерять работу и, пожалуй самое главное, почувствовать себя в изоляции, лишенным коммуникации с другими» [19, с. 55-56]. К сожалению, здесь невозможно привести подробные выдержки из работ Скиннера с очень интересными и остроумными комментариями Фромма.

Если мы вспомним, в чем обвиняли «совка» демократические средства массовой информации все последние годы, то окажется, что в вину ему вменялось именно несоответствие всем основным мифам о человеке, сложенным в евроцентризме. Уравниловка и архаичный коллективизм, иррациональность поведения и неумение посчитать свою выгоду, неправильная реакция на стимулы, приверженность глупым традициям и предрассудкам. Отвлечемся от того, что все это говорилось занудливым, сварливым тоном, иногда доходило просто до неприличной ругани. Главное в том, что элита нашего либерального движения в целом сходится на том, что антропологический миф евроцентризма неприложим к основной массе населения России. Очень важный и обнадеживающий вывод.

Последняя попытка придать евроцентристскому мифу о человеке естественнонаучное обоснование в виде социобиологии была быстро отбита самими учеными Запада – уж слишком торчали идеологические уши. М. Салинс писал: «То, что заложено в теории социобиологии, есть занявшая глухую оборону идеология западного общества: гарантия ее естественного характера и утверждение ее неизбежности» [36, с. 132].

Растущее внутреннее напряжение во всей идеологической конструкции евроцентризма создает один из центральных мифов, гласящих, что западная цивилизация вырвалась вперед благодаря тому, что капитализм создал основанные на рациональной политэкономии мощные производительные силы. Остальные общества просто отстали в своем развитии и теперь вынуждены догонять. Тем, кто слушается учителей, Запад поможет – и в конце концов на земле воцарится (уже воцаряется) либеральный капитализм англосаксонского образца, и настанет (уже настает) «конец истории».

Напряженность растет потому, что этот миф эксплуатируется все интенсивнее по мере того, как все более наглядным и очевидным становится невозможность его осуществления. Утверждение о том, что страны «третьего мира» якобы отстали и развиваются по тому же пути, что и Запад – сугубо идеологический миф, не имеющий ничего общего с действительностью. Самир Амин пишет: «Производственный аппарат в странах периферии не воспроизводит то, что было в центре на предыдущем этапе развития. Эти производственные системы различаются качественно. Чем далее идет по пути развития периферийный капитализм, тем более резким становится это расхождение и тем более неравным разделение доходов. В своем развитии эта единая система воспроизводит дифференциацию, поляризацию центр-периферия» [9, с. 196].

Это проявляется особенно скандальным образом на тех редких форумах, которые вынуждены допустить глобальное рассмотрение ситуации – мир в целом. В этом случае единственным, хотя и углубляющим трещины, выходом становится полное и повсеместное замалчивание события. Так произошло, например, с всемирной конференцией ООН на высшем уровне по экологии «Рио-де-Жанейро – 1992». Она шумно рекламировалась в течение почти двух лет в ходе подготовки. Однако в момент и после проведения вся мировая пресса, подконтрольная западной управляющей элите, как воды в рот набрала. И поразительно восприятие интеллигента: он, как ребенок игрушки, ожидал «Рио-92», о котором ему жужжали в уши и которое он в светской беседе обязан был постоянно упоминать. А когда конференция состоялась, его полностью лишают желанной информации. И он этого даже не замечает. Выходит, даже его желания подчиняются сигналам каких-то вживленных в его мозг электродов. Нет сигнала: «желай информации о Рио-92!» – и он равнодушен. Ты ему будешь эту информацию навязывать – он ее будет отвергать.

Но такие форумы, которые вдруг вырываются из-под идейного контроля евроцентризма, очень редки. Как правило, во всех «анализах» мир расчленен, и взаимодействие между частями излагается очень туманно, в терминах «общечеловеческих ценностей». Самир Амин отмечает этот методологический трюк:

«Западная мысль выходит из затруднения, просто отказываясь рассматривать весь мир как целостный объект анализа, что позволяет приписать неравенство между составляющими мир национальными компонентами исключительно действию „внутренних“ факторов. Таким образом утверждаются предрассудки о наличии внеисторических особенностей, характеризующих различные народы» [9, с. 77].

На деле, не было и нет развития Запада «с опорой на собственные силы», которое «отставшие» страны могли бы взять в качестве примера и воспроизвести на своей почве. Современная западная «цивилизация» с самого начала представляет собой уродливое сращивание двух миров, которое исключительно из идеологических целей представляется как «развитые» и «развивающиеся» страны. Возникновение этой связи с образованием колоний и, затем, современного капитализма, было поворотным пунктом и необратимым событием, предопределившим судьбу «отставших» стран. В своей «Структурной антропологии» К. Леви-Стросс пишет:

«Общества, которые мы сегодня называем „слаборазвитыми“, являются таковыми не в силу своих собственных действий, и было бы ошибочно воображать их внешними или индифферентными по отношению к развитию Запада. Сказать по правде, именно эти общества посредством их прямого или косвенного разрушения в период между XVI и XIX вв., сделали возможным развитие западного мира. Между этими двумя мирами существуют отношения комплиментарности (дополнительности). Само развитие с его ненасытными потребностями сделало эти общества такими, какими мы их видим сегодня. Поэтому речь не идет о схождении двух процессов, каждый из которых развивался изолированно своим курсом. Отношение ревнивой враждебности между так называемыми слаборазвитыми обществами и механистической цивилизацией связано с тем, что в них эта механистическая цивилизация вновь открывает для себя творение своих собственных рук или, точнее, коррелят тех разрушений, которые она произвела в этих обществах, чтобы воздвигнуть свою собственную реальность» [27, с. 296].

«Открыться» этой цивилизации означает запустить в свой организм ее генетическую матрицу и переваривающие ферменты. Любое общество, которое до этого находилось вне этого симбиоза, при полном втягивании его в «мировую систему рыночной экономики» вынуждено деструктурироваться и пополнить обе части. В какой из двух комплиментарных миров, в какую реальность собираются (и могут) вернуть Россию ее реформаторы? Какие признаки позволяют прогнозировать действия «механистической цивилизации», взявшийся руководить Россией в этом процессе?

Непрерывно повторяемое приглашение «следовать путем Запада» противоречит и исторической реальности. Достаточно упомянуть труды историков Индии и Египта (по понятным причинам малоизвестные в России – они не укладываются в евроцентристскую схему марксизма), показавших, что именно европейские колонизаторы целенаправленно разрушали структуры капитализма, возникавшие в этих странах и весьма сходные с теми структурами, которые сложились в Японии в результате реформы Мэйдзи (Япония сумела их сохранить, создав «железный занавес»). В Египте эти структуры начали складываться при активном участии мамелюков начиная с XIV века, достигли зрелости к началу XIX века и были подорваны экспедицией Наполеона, а затем демонтированы после интервенции европейской коалиции в 1840 г. В Индии капитализм был подавлен, а затем систематически ликвидирован английскими колонизаторами (см. [9]).

В 1983 г. я случайно попал в Индию на узкое совещание мировых экспертов по науке в развивающихся странах, организатором которого был известный английский издатель Голдсмит. Приглашали председателя ГКНТ СССР, потом президента АН СССР, потом его вице-президентов. Но те, люди опытные, не поехали – и докатилось до меня, наивного сотрудника. Были Нобелевские лауреаты, был министр Индии по науке, говорил по делу. Потом уехал, и началось, на мой взгляд, что-то неприличное. Говорили о чем угодно, только не о проблеме (много времени заняла загадка таинственного влияния музыки Бартока на Эйнштейна). Я, зная реальность науки Кубы, Монголии и Вьетнама, начал «ставить вопросы». Меня оборвали с такой личной неприязнью, какой я никогда не предполагал в «экспертах». За меня вступился престарелый и очень уважаемый в Индии историк – на него прикрикнули, как на мальчишку. Зато он со мной разговорился и подарил мне книгу, в которой анализирует то, что писал Маркс об «азиатском способе производства», основываясь на данных английской Вест-Индской компании. На деле Индия в момент прихода колонизаторов была в буквальном смысле рыночной экономикой в масштабе субконтинента. Производство каждой области достигало высокой степени специализации, и сари или какой-нибудь соус, производимый где-то на Севере, продавались во всех уголках огромной страны. Существовала густая сеть дорог, по которой непрестанно шли караваны повозок с грузами. Точно так же, функционировали и крупные ирригационные системы. Англичане вернули Индию к архаической феодальной раздробленности и ликвидации рыночной инфраструктуры. Честно признаюсь, что эта книга (и несколько других работ этого историка) была болезненным ударом по моему зараженному вульгарным марксизмом сознанию. Хотя влияние стариков, жизнь в деревне, путешествия по стране (и по странам) не давали проникнуть мифу евроцентризма глубоко в душу, все же много его легких для употребления штампов бренчит в голове.

Что же касается песенки уже нескольких поколений наших политиков о том, что «заграница нам поможет» вернуться в цивилизацию, то пока нет никаких симптомов того, что Запад действительно собирается помочь России в формировании структур производительного капитализма. Скорее, есть обратные признаки.

И, наконец, взглянем на эту проблему с философского уровня. Ведь в конечном счете утверждение, что все культуры должны воспринять специфический уклад производства, распределения и вообще жизни, порожденный западным обществом, отражает техноморфное мышление. Убеждение в том, что человечество, как машина, должно быть построено по наилучшему проекту. Этой идее противостоит – причем издавна – другая идея, согласно которой человечество, подобно любой экосистеме, живо и устойчиво до той поры, пока поддерживается достаточное разнообразие культур и цивилизаций. Сегодня мы видим сознательное и безжалостное уничтожение, под лозунгами евроцентризма, совершенно особой и во многих отношениях замечательной цивилизации России-СССР. А тот же Леви-Стросс предупреждал, что каждая из сохранившихся в мире, после всех войн и колониального разрушения, цивилизаций необходима человечеству: «И если в каком-то определенном плане она кажется застывшей или даже регрессирующей, это не значит, что с какой-то иной точки зрения она не является центром важных изменений» [27, с. 332].

И мы должны с грустью признать, что сегодня российская интеллигенция, отказавшись от наследия Достоевского, Менделеева и Вернадского, в общем встала под знамена техноморфной идеи. И это как раз в тот момент, когда интеллектуальный ресурс этой идеи практически исчерпан, когда освоение экологического сознания все более и более воспринимается как условие выхода из общего кризиса индустриализма и даже условие выживания человечества. Когда даже изнутри евроцентризма, самими духовными лидерами Запада разоблачается миф о принципиальной возможности существования наилучшего типа общества и требование «следовать путем Запада» (при всех сопровождающих его словесных украшениях) рассматривается как глупое или преступное покушение на разнообразие экосистемы человечества. Леви-Стросс так квалифицирует эту позицию:

«Все эти спекулятивные рассуждения сводятся фактически к одному рецепту, который лучше всего можно назвать фальшивым эволюционизмом. В чем он заключается? Речь идет, совершенно четко, о стремлении устранить разнообразие культур – не переставая приносить заверения в глубоком уважении к этому разнообразию. Ведь если различные состояния, в которых находятся человеческие общества, удаленные как в пространстве так и во времени, рассматриваются как этапы единого типа развития, исходящего из одной точки и должного соединиться в одной конечной модели, то совершенно ясно, что разнообразие – не более чем видимость. Человечество становится однородным и идентичным самому себе, и признается лишь, что эта его однородность и самоидентичность могут быть реализованы постепенно. А значит, разнообразие культур отражает лишь ситуацию момента и маскирует более глубокую реальность или задерживает ее проявление» [27, с. 310-311].

И от интеллектуальных и душевных усилий интеллигенции во многом зависит сегодня вопрос: восстановит ли Россия свою траекторию как самостоятельная культура, поддерживающая уже обедненную до критического уровня культурную экосистему – или необратимо будет втянута в процесс «переваривания» сильной и активной сегодня культурой Запада.