"Чудовище (сборник)" - читать интересную книгу автора (Петухов Юрий)

Фантом

Произошло это несколько лет назад, почти в самом начале тех преобразовательных процессов, которые получили звучное название «перестройка». Произошло не где-нибудь в Гонолулу или на Гебридах, не в системе пресловутой Проксимы Центавра и тем более не на одной из планет загадочного Сириуса, а у нас, в Москве, жарким летом, а может быть, и летом дождливым, холодным. Сейчас трудно припомнить в точности те события, трудно перебрать их в уме, не то что осмыслить. Но это было.

В середине рабочего дня в кабинет начальника одного из важнейших отделов мало кому известного, но довольно-таки серьезного научно-исследовательского института ворвался шустрый и хамоватый порученец Сашка и с порога объявил:

— Все!

— Что — все? — поинтересовался начальник отдела — пятидесятилетний здоровяк, которого звали Антон Варфоломеевич Баулин.

— Уходят! — просипел Сашка, падая на стул.

— Кто?

— Да при чем тут кто?! Кого! Иван Иваныча уходят!

Баулин сгреб широченной ладонью лицо, оставив снаружи лишь один темный настороженный глаз. Долго сопел, пыхтел, затем запустил руки в черные с проседью густые волосы и принялся отчаянно скрести пальцами голову, будто у него неожиданно началась чесотка, и наконец с размаху стукнул кулаком по столу и отвернулся от порученца.

Тот не обиделся — дела были неважные, не до обид. Толкового разговора не получилось по той простой причине, что Сашка и не знал ничего толком.

После обеда Антона Варфоломеевича сморил сон. Как человек грузного телосложения да вдобавок ко всему гурман-любитель, он не отказывал себе в часике-другом… Но в этот раз выспаться Антону Варфоломеевичу не пришлось.

Голос секретарши прозвучал будто из-за стены — приглушенно, надтреснуто:

— Антон Варфоломеевич, уважаемый, вас в министерство вызывают!

Баулину почудилась в голосе этом зловещесть и недоброжелательность. И вообще, голос показался совершенно незнакомым, нереальным. Он даже передернулся, по лбу покатились градины пота.

— Срочно! — прогремело из-за стены. — Вы что это рассиживаете?! Вас срочно требуют!

Антон Варфоломеевич подскочил, почти бегом ринулся к двери. Та долго не поддавалась, он даже свернул ручку на сторону, злясь и матерясь про себя. За спиной, откуда-то из угла кабинета, послышался сдавленный ехидный смешок. Но Баулин не рискнул обернуться. Он рванул сильнее.

Коридор был непривычно пустынен — ни курильщиков, ни вечно сплетничающих сотрудниц, ни деловито снующих клерков. Это настораживало.

Начальство Антон Варфоломеевич уважал. А потому на высоком уровне не дерзал показываться без помощника или хотя бы находчивого порученца Сашки, наглеца и ловкача. Но сейчас, как назло, весь отдел будто вымер — опустевшие комнаты встречали начальника гробовым молчанием.

Надо было что-то делать, но что именно, Баулин не знал. Смятение охватило его, парализовало мозг. В руках появилась вдруг непонятная, пугающая дрожь.

— Гражданин Баулин! Срочно!! Министерство!!! — раскатами грома неслось по коридору. Голос был уже грубым, мужским, с хрипотцой и надрывом.

Почему гражданин, невольно подумалось Антону Варфоломеевичу, зачем же так?! По спине пробежал холодок. По размышлять долго не приходилось — начальство не любило опозданий.

И Баулин торопливо, с несвойственной ему поспешностью засеменил вниз по лестнице.

Машины у подъезда почему-то не оказалось. Растерянный, ничего, не понимающий Антон Варфоломеевич втиснулся в безразмерный, до отказа набитый людьми троллейбус. Его толкали локтями, плечами, сумками, дважды обругали за неповоротливость. Какая-то девица с отсутствующим взглядом жевала прямо над его плечом огромное мороженое — белые молочные капли падали на костюм. Девица облизывалась, поправляла ежесекундно очки на носу, доев, скомкала липкую бумагу, сунула ее в свой пакет, но тот оказался дырявым, и рука вместе с комком очутилась в кармане у Баулина. Девица фыркнула брезгливо, вытащила руку, смерила Антона Варфоломеевича презрительным взглядом и отвернулась. Комок, сырой и липкий, остался в кармане. Вынуть его Баулин на людях постеснялся. Но это происшествие немного отвлекло его.

До министерства было восемь остановок, и чем меньше их оставалось, тем сильнее сжимался железный обруч на сердце и нестерпимее ломило в затылке. Наконец, наступая кому-то на ноги, раскачиваясь из стороны в сторону всем своим грузным телом, Баулин пробился к выходу. Дверь открылась, и он оказался перед столь знакомым внушительным зданием из стекла и металла. У парадного крыльца не стояло ни одного автомобиля, не было видно и вечно ожидающих тут кого-то посетителей. Не чувствуя под собою ног, Антон Варфоломеевич сделал первый шаг…

Вахтер долго рассматривал пропуск, вертел его и так и этак, даже зачем-то поднес к носу и старательно обнюхал, затем он подозрительным взглядом уставился на Антона Варфоломеевича, сличая его лик с фотографией на пропуске. При этом на лице вахтера явилось недоверие, брезгливость. Баулин почувствовал, что, если это продлится еще хотя бы с минуту, последние силы покинут его и он рухнет на виду у всех в обморок. Впрочем, на виду ему бы это сделать и не удалось вестибюль министерства, обычно заполненный оживленным людом, на сей раз был пуст.

Наконец пытка закончилась, и вахтер, будто делая над собой невероятное усилие, насупив брови и поджав губы, процедил:

— Проходите, гражданин!

Пропуска он не вернул. Но Антон Варфоломеевич и не заметил этого. Все смешалось в его голове. Не помня себя, он добрался до лифта, машинально нажал нужную кнопку. Сбоку из стены, а точнее динамика, встроенного в нее, металлически проскрипело:

— Петр Петрович уже давно ожидает вас!

И вновь за спиной послышался ехидный приглушенный смешок. Антон Варфоломеевич с недоумением оглядел свои пустые руки папку со всеми выжимками, отчетами, справками он по спешности оставил у себя в кабинете. Но пути назад уже не было.

Лифт остановился, выплюнув Баулина на шестнадцатом этаже. Двери за спиной с лязгом сомкнулись.

Антон Варфоомеевич робко заглянул в приемную, заранее раздвигая свои полные губы в приветливой, подобострастной улыбке. Однако секретарша Валечка даже не взглянула на посетителя и сделала вид, что не расслышала его приветствия.

Антон Варфоломеевич, ничуть не смутившись, принялся рассыпаться в любезностях. Потом намекнул на срочный вызов. И, минуты через четыре, уже впрямую, сетуя мысленно на несообразительность Валечки, попросил доложить начальнику о его приходе. Ответом было ледяное, презрительное молчание.

Баулину ничего не оставалось, как скромно пристроиться в креслице для посетителей и терпеливо ждать, пока о нем вспомнят. Сиделось как-то неудобно, нехорошо. Предчувствия переполняли его, ожидание томило и пугало неопределенностью, безвыходностью.

Через полчаса у него затекли ноги и спина. Через полтора болело все тело — казалось, что оно не свое, холеное и тренированное, а какое-то чужое, взятое напрокат у немощного старца или у забулдыги-алкаша. Кровь отлила от головы, лицо покрылось бледностью, а кончики пальцев и вовсе посинели.

Когда за окном совсем стемнело, секретарша оторвала свое припухшее личико от бумаг и зло уставилась на посетителя. Губки у нее кривились и подергивались, глаза превратились в щелки. Голос Валечкин обрушился на Антона Варфоломеевича будто молот:

— Ну что же вы сидите?!

Баулин вцепился в подлокотники.

— Сидят тут всякие, а Петр Петрович ждать обязан?!

Баулин приподнялся на дрожащих ногах.

— Ни стыда, ни совести у людей! Совсем обнаглели! — обиженно пробурчала Валечка.

Антон Варфоломеевич сделал шаг к двери, осторожненько приоткрыл ее.

В спину ему секретарша прошипела уже с нераскрываемой ненавистью:

— Хоть бы почистился! Что за народ, как в кабак прут! Ну ничего, ничего…

Петр Петрович сидел в глубине огромного кабинета за необъятным резным столом. Он что-то листал, делая пометки на полях, потом комкал просмотренные листы и бросал их в плетеную корзину для бумаг. На Баулина он не смотрел.

Тот деликатно кашлянул, закивал головой.

— Чего тебе? — не поднимая глаз, спросил Петр Петрович.

Баулин смутился на секунду, но тут же вновь нагнал улыбку на лицо.

— Вызывали-с, — неожиданно для себя с излишней услужливостью пролепетал он.

— Ну-ну, — после молчания произнес Петр Петрович, — докладывайте!

Баулин разинул рот от неожиданности. В дверь просунулась головка секретарши. Раздался язвительный голосок:

— Всю приемную затоптал, столько грязи развел. Нету на них управы!

Петр Петрович поморщился, махнул рукою. Дверь захлопнулась.

— Ну, давай, показывай, что там у тебя в кармане.

Антон Варфоломеевич совершенно растерялся. То, что с ним происходило, не вписывалось ни в какие рамки и было чем-то настолько непонятным, что он начинал окончательно терять самообладание.

— Я решительно возражаю, Петр Петрович, да как вы… сказал он невнятно, слабым голоском.

— Давай вынимай! — Петр Петрович вытянул руку ладонью вверх.

Баулин машинально пошарил в кармане костюма, наткнулся на липкий, сыроватый комок, вытащил его нерешительно.

— Давай, давай, — еще требовательнее провозгласил хозяин кабинета. — Теперь поздно, ничего не скроешь!

Он вырвал из руки Баулина скомканную бумажку, развернул ее и стал утюжить, разглаживая ладонью по столу. От этой утюжки на бледно-желтом листе стали вдруг проступать зеленоватые крупные буквы. Баулин вытянул шею и сумел разобрать начальные слова: "Довожу до вашего сведения, что…"

Петр Петрович, совсем согнувшись над столом, заклекотал вдруг каким-то птичьим клекотом, переходящим в мелкий, рассыпчатый смех.

— Доводишь, значит? Ясненько. Не думал на тебя, Варфоломеич, не думал. Вот ты как, значит? Ну-ка выйди, мне кой о чем помозговать надо.

Неизвестно откуда появившаяся секретарша властно, за руку выволокла Баулина из кабинета, толкнула в сторону креслица и уставилась на него сверху вниз, торжествующе.

Баулин сидел и думал, когда же это он успел сойти с ума: у себя в кабинете, днем, или в троллейбусе, или уже здесь в приемной? На этот раз его не стали долго мурыжить, через час Валечка подпихнула его в сторону кабинета, не церемонясь, острым кулачком в спину — не чувствительно, но как-то малоделикатно.

На ходу Антон Варфоломеевич успел подумать, что близорукая девица была наверняка подослана недоброжелателями, что все из-за нее. Ну да ничего, ничего — все поправится, что ж он, мальчишка? — ведь сколько лет уже по приемным и кабинетам, нет, все будет нормальненько.

Петр Петрович по-прежнему рвал и комкал бумаги, предварительно испещряя их пометками. И опять не поднимал головы. Антону Варфоломеевичу было как-то неловко начать первому, и он выждал. Наконец дождался.

— Чего тебе?

Голова у Баулина закружилась, все поплыло.

— Да как же-с, ведь вызывали-с, ведь мы же говорили с вами уже, — лакейски зачастил он, совсем теряя себя.

— Ну-ну, — пробурчал Петр Петрович, — садись.

Но только лишь Антон Варфоломеевич нерешительно присел на краешек стула, как хозяин кабинета оторвал глаза от бумаг. На лице его выразилась целая гамма чувств. Петр Петрович привстал над огромным столом, руки его растопырились и уперлись в каком-то хищном извороте в резную по краям столешницу, лицо сначала побагровело, а затем стало совершенно белым, до синевы снега, зрачки расширились, рот широко раскрылся, обнажая большие желтые, прокуренные зубы.

— Вон! Вон отсюда немедленно!!

Баулин опрометью бросился к выходу. В спину ему неслось:

— Во-о-он!!!

Проснулся Антон Варфоломеевич совершенно обессиленным. Долго блуждал потухшим взором по потолку, будто отыскивая на нем разгадку кошмарному сну. Но, разумеется, ничего он так не нашел. Встал. Погляделся в зеркало — лицо было помятое, но не более, чем всегда по утрам.

Жена хлопотала на кухне. За окном насвистывали птички, ласкалось первыми лучиками ясное солнышко. Постепенно самообладание вернулось к Антону Варфоломеевичу, и он неспешно нринялся за свой обычный утренний туалет. Затем с удовольствием откушал приготовленное женой. Еще раз посмотрел на себя — нет, все было в полном ажуре, из зеркала на него смотрело румяное, уверенное лицо.

На работу он все же опоздал на несколько минут, точнее, задержался, как обычно говорят про начальство, что людям такого масштаба в вину никогда не ставится. Да и, собственно, упрекнуть его никто не мог — заместитель директора был приятель, в одной цепочке они, как альпинисты в связке, шли к вершинам науки. А директора недавно проводили с почетом на пенсию, и место его пока что пустовало, искали подходящую кандидатуру.

Порученец уже сидел в кресле в кабинете. При виде начальника оы тут же вскочил, расплылся в улыбке.

— Доброе… — начал было он, но Баулин прервал привычное приветствие.

— Доброе-то оно доброе, говори, не тяни резину, что там?

— Две новости, Антон Варфоломеевич, одна хорошая, другая…

— Не, давай с хорошей сначала. — Баулии привычно расположился за своим столом, откинулся на спинку кресла и вытащил из портфеля положенное туда женой яблоко, надкусил, шумно задвигал челюстями.

— А вот слушайте, Иван Иваныч наш, похоже, не сдает позиций, там, — доверенное лицо задрало руку вверх, — его, кажется, поддерживают.

— Похоже, кажется… — снова оборвал подчиненного Антон Варфоломеевич. — Ты толком можешь обстановку доложить?

Порученец развел руками.

— Толком только Господь Бог знает, но есть данные, что Иван Иваныч поста не оставит. Теперь второе…

— Погоди, погоди. — Баулин смаковал услышанное, это меняло все в корне, ведь пока Иван Иваныч был там, на своем месте, ничто на этом суетливом и неверном белом свете не могло поколебать положения самого Антона Варфоломеевича. И он чувствовал, как начинала играть в жилах еще совсем не старческая, горячая кровь, как проясняется голова и свободно, легко, весело бьется сердце в груди.

Но порученец прямо-таки изъерзался от нетерпения, и потому минута блаженства длилась, как ей и положено, минуту.

— Давай свое плохое известие, — махнул рукой Баулин, заранее отметая все эти мелкие передряги.

Доверенное лицо село поближе, склонилось над столом и прошептало, прикрывая рот ладошкой:

— С завтрашнего дня у нас новый директор, сведения абсолютно точные, проверенные.

Антон Варфоломеевич внутренне сжался, но виду не показал.

— Первый, что ли? — сказал он, улыбка тронула уголки губ. — Что мы, директоров не видали? На веку-то на своем? А?

Порученец удрученно кивнул головой.

— Так-то оно так, да вот только слухи про него ходят, как бы это сказать, не совсем, извините, радостные.

— Болтают.

— Да вроде бы нет. Уж больно, говорят, требовательный.

— Так что ж? Хорошая черта, принципиальность, требовательность — сейчас это все на повестке дня остро, — продекламировал Антон Варфоломеевич, забывшись, — с дисциплиной у нас порядок, планы выполняем, сам знаешь, досрочно…

— Это да, — порученец погрустнел, — только вот он не по дисциплине мастак, да и не по планам. Он все больше науку копает.

— Ну, это ты заговорился, Сашенька, — временами Баулин обращался к помощнику подчеркнуто ласково, в тех случаях, когда тот, как казалось Баулину, начинал перегибать палку. Мы, чай, тоже не лыком шиты, да и в науке не на последних местах. Как твоя кандидатская, кстати?

— Вашими молитвами, — ответствовал Сашенька, но, видимо, сейчас ему на эту тему развозить беседу не хотелось. — Правильно вы все подмечаете, Антон Варфоломеич, одного только, извините, не учитываете.

— Ну так образумь, научи! — Баулин начинал сердиться.

— Не ценит, говорят, новый-то уважаемых людей. Странный у него подход, ему, мол, живой товар на стол подавай, а у нас…

— Ты говори, да не заговаривайся! У нас… Чем это мы хуже других?!

Порученец расхрабрился.

— А тем, что за последние четыре года результатов-то ноль!

— Так ищем, в науке всегда так, мне тебя, как студентишку, учить?

— Правда ваша, искать-то ищем, мы-то с вами понимаем, а поймет ли он? Что скажете, Антон Варфоломеич?

Баулин замялся, до него стала доходить вся серьезность положения. Но повода для паникерства он не видел.

— Слушай, — сказал он неожиданно, — а у тебя случайно седуксена нету? Говорят, на ночь хорошо. А то что-то сон неважнецкий стал, старею, наверное.

— Да нет, — сказал опешивший Сашенька, но тут же поправился, — достану, Антон Варфоломеич, к концу дня рабочего будет у вас на столе.

— Ну вот и лады. А конспектик небольшой по нашей тематике ты мне составь, пожалуйста, очень тебя прошу. Да и перечень возможных вопросов к нашему отделу, хорошо? Загрузи там кого надо, потолковее. Да побыстрее постарайся — сам знаешь, месяцочек новый будет в курс входить, а там и к себе может потребовать, надо быть готовым.

Доверенное лицо скорчило гримасу боли и страдания.

— Да если б так, я вас, Антон Варфоломеич, и беспокоить не стал бы. Месяцочек? А завтра или послезавтра не хотите у него на ковре быть, а?! Ведь отдел-то наш первый, с нас и начнет, вот в чем штука.

Баулин помрачнел.

— Нажми, Сашка, — твердо проговорил он, — все задействуй, чтоб коротко, ясно и чтоб за день готово было. Ты понял меня?

— Понял! Все сделаю и про седуксен не забуду!

Сашка вскочил со стула, потер ладони, в глазах его загорелся огонь.

"Этот будет землю рыть, сделает!" — с некоторым облегчением подумал Антон Варфоломеевич.

— Так я пошел? — спросил порученец.

— Погоди, ты закинь удочки нашим в конторе, понял? Они должны знать, с чем едят этого… как его фамилия-то?

— Нестеренко.

— Кто? — Антон Варфоломеевич привстал. — Тот самый, с производства? — так он называл крупнейший опытный центр в стране. — Что ж ты молчал, дружок?!

Сашка виновато ухмыльнулся.

— Сразу-то, как обухом, Антон Варфоломеич, разве можно?

— Иди! — сказал Баулин и погрузился в мрачные думы.

Потянулся нескончаемый, наполненный заботами рабочий день: нужно было сделать десятки, если не сотни, телефонных звонков, напоминая о себе уже хорошо знакомым людям, завязывая новые связи, — срочно нужно было что-то достать, кого-то куда-то устроить, кого-то от чего-то избавить, и так до бесконечности — хлопот хватало. А память у Антона Варфоломеевича была цепкая, необычная для его лет, книжек телефонных он почти не держал — все было в голове: номера, имена, кому что нужно…

В этой мелкой суете забывались большие заботы, тревоги, приходила уверенность в собственном всемогуществе, а стало быть, и незыблемости. Но приближался вечер. Обещанный Сашенькой седуксен уже лежал на столе, а Антон Варфоломеевич, не привыкший "ко всей этой химии", поглядывал на аккуратненькую беленькую коробочку с сомнением. Однако, собираясь домой, он все же сунул ее в боковой карман пиджака.

Валентина Сергеевна перемен в муже, вернувшемся, как и обычно, в половине седьмого, не нашла и заботливо порхала вокруг Баулина. Она по-своему любила его, а уж заботиться о мужнином семейном благополучии считала своим долгом. Несмотря на затянувшийся взрыв эмансипации и свою ученую степень кандидата искусствоведения, Валентина Сергеевна любила домашние хлопоты.

Отужинал Антон Варфоломеевич на этот раз с большим аппетитом, обласкав супругу теплым взглядом; уютно посидел у телевизора, с некоторой заминкой, тайком, проглотил маленькую таблеточку и заснул. Заснул, едва коснувшись головой подушки, как человек, даже и не имеющий понятия о бессоннице и считающий всех страдающих таковой просто-напросто чудаками. И тем не менее…

…очередь в приемной была человек на двадцать пять. Все сидели на своих стульчиках молчком. Дожидались.

Антон Варфоломеевич сидел прямо напротив двери с пугающей табличкой. В голове его никак не укладывалось, зачем он сюда попал, при каких обстоятельствах. Лишь повестка, подрагивающая в его руке, напоминала, что в очереди этой он не случайно.

Все сидели тихо, не поднимая голов. И все же боявшийся повернуться Антон Варфоломеевич краешком глаза успел отметить, что сидели все сплошь знакомые: рядом с ним сгорбился на стуле седовласый красавец профессор Тудомский, следом за ним — двое из ученого совета того же института, где работал и сам Баулин, за ними кое-кто из немаловажных административных работников, в свое время оказавших немалую помощь Антону Варфоломеевичу, и так далее. С другой стороны, отвернувшись от шефа, сидел Сашенька. И снова — все знакомые лица… Сашка, подлец, упорно не смотрел на Баулина, делая вид, будто не знаком с ним. Однако в очереди этой странной он выделялся. Выделялся тем, что между ног у него, под стулом, была зажата солидная крупноячеистая авоська, сплошь набитая бутылками коньяка «KB».

Тишина давила. А заговорить с кем-либо из сидящих Антон Варфоломеевич не смел, даже в глаза заглянуть не решался на этот раз каждый был сам по себе.

Наконец дверь медленно растворилась. И Антон Варфоломеевич увидел на пороге Иван Иваныча. Сердце в груди екнуло, провалилось вниз. Но не сам, изрядно позеленевший, сгорбленный, с руками, сложенными за спиной, Иван Иваныч поразил Баулина, нет. Почему-то больший страх на него навеяли две фигуры в ладно подогнанных костюмчиках, стоящие по бокам от Иван Иваныча. Впрочем, стояли они недолго.

"Увели! — мелькнуло в горячечном мозгу. — Самого Иван Иваныча! Что же?.." — Антон Варфоломеевич не успел додумать, как из-за двери раздался мягкий убаюкивающий тенорок:

— Следующий, проходите, пожалуйста.

Изменник Сашка сорвался с места и вместе со своей авоськой моментально исчез за дверью. Никто даже головы не повернул в его сторону, не проводил взглядом.

Но так же быстро, как вошел, Сашка и вышел обратно. Точнее вылетел, свалившись прямо под ноги Антону Варфоломеевичу. Вослед за ним вылетела авоська, на лету теряя свое содержимое.

Сашка вскочил на ноги, тут же упал вновь, но уже не на спину, а на колени, и принялся с невероятным проворством собирать раскатившиеся под стулья бутылки. Сидевшие брезгливо подбирали ноги, морщились. Но Сашка продолжал суетливо делать свое дело. Когда собрал бутылок пять-шесть, часть из которых уже была распихана по карманам, а другая бережно прижата к груди, Сашка опрометью бросился к двери в другом конце коридора. Через секунду послышались его торопливые удаляющиеся шажки по лестнице, а потом раздались дикий грохот и омерзительный дребезг бьющегося стекла.

Одну из бутылок Сашка все-таки не успел подобрать, и она теперь почивала под стулом у Антона Варфоломеевича. Стараясь делать это незаметно, Баулин пытался ногой откатить ее под стул соседа. Но посудина, видимо пользуясь неровностями пола, упорно возвращалась на свое место.

— Следующий! — вновь пропел упоительный голосок.

Антон Варфоломеевич затаился. Но как раз в это самое время почувствовал внушительный толчок в бок — Тудомский на него не глядел, но выразительно оттопыренный локоть говорил сам за себя.

Баулин привстал, пытаясь унять дрожь в коленях. Огляделся по сторонам, будто ища поддержки. Не нашел — все каменно смотрели в пол.

— Антон Варфоломеевич?! — сидящий обрадовался вошедшему Баулину, будто тот был его лучшим другом. — Проходите, проходите, пожалуйста!

Перед Антоном Варфоломеевичем стоял невысокий, румяный, ладно скроенный человек. Он раздвигал руки в стороны, будто приноравливаясь обнять посетителя, но с места не сходил.

— Не беспокойтесь, любезный Антон Варфоломеич, формальность, чистая формальность. Вы, наверное, притомились, дожидаючись там, в коридоре. Простите уж нас — служба такая.

Человек вздохнул сокрушенно, даже глаза в сторону отвел.

— Да вы присаживайтесь, что ж стоять-то?!

Он уселся сам и достал из стола папку. Углубился в ее содержимое.

Антон Варфоломеевич не знал — радоваться ли ему такому приему, сокрушаться ли — нет ли подвоха? Но он присел на краешек стула, выражая своим видом внимание и готовность отвечать на все вопросы. Отвечать искренне, как на духу.

По мере того как человек изучал документы, лицо его все больше и больше мрачнело. Минут через десять он из радушного хозяина превратился в угрюмоусталого чиновника, обремененного однообразными и явно приевшимися ему делами.

— Да-а, — протянул он после затянувшегося молчания, — такие блестящие характеристики… и на тебе. Что-то у меня концы с концами не сходятся. — Он исподлобья взглянул на Антона Варфоломеевича и неожиданно резко выпалил: — Иван Иваныча Иванова знаете?

— Нет! — неожиданно для себя ответил Баулин и сжался в комок от накатившего волной страха, и тут же поправился: То есть, извините, пожалуйста, знаю, конечно, знаю, только я никогда с ним…

— Угу, — неопределенно промычал человек, — стало быть, знакомы. А вы знаете, что у упомянутого подследственного загородный домик на шестьсот тысяч потянул?

— Нет! — твердо отрезал Баулин. — Хотя я всегда подозревал, что этот человек, как бы вам сказать, не совсем чист…

— Не надо, — брезгливо сморщился хозяин кабинета, — не надо здесь о чистоте. Кстати, я слышал, у вас неплохая дача в Малаховке, цветочки выращиваете?

— Все на свои трудовые сбережения. — Антон Варфоломеевич побледнел, зашарил по карманам, но ничего там, естественно, не нашел. — Я вам сейчас мигом все документы представлю.

— Не утруждайте себя, любезный Антон Варфоломеич, мы располагаем всеми документами, — человек похлопал по папке, машина на жену, другая на сына, так?

Баулин торопливо затряс головой.

— Вы не волнуйтесь только — это так, формальности. — Человек снова заулыбался. — Это ж надо, а третья-то — на тещу! Сколько ей лет-то?

— Восемьдесят два.

— Да-а, все мы не молодеем, к сожалению. Так говорите, с Иван Иванычем не знакомы?

— Очень, очень дальнее знакомство, шапочное, можно сказать! — Антон Варфоломеевич начинал волноваться. — Я и раньше предполагал, что…

— Человек предполагает!.. Но это все к делу отношения не имеет. Я вот, знаете, антикой увлекаюсь, грешен — люблю! Ценю, как высшее выражение духа, полет его, так сказать. А кстати, — человек сделал паузу, пристально глядя прямо в глаза Баулину, — Антон Варфоломеич, не пригласите ли посмотреть собрание свое, как любителя, значит? Потолкуем, поспорим, знаете ли!

Что-то внутри у Баулина оборвалось, неожиданно для себя он прямо со стула упал на колени.

— Не губите! — Голос его опустился до сипа. — Не губите, ради всего… у меня внук, меня в коллективе ценят!

Человек встал, не обращая ни малейшего внимания на стенания посетителя, и отошел к окну.

Антон Варфоломеевич уткнулся в сиденье стула лицом и судорожно зарыдал. Если бы ему сейчас сказали — отдай все, все, что имеешь, до последней нитки, и можешь идти отсюда на все четыре стороны, он бы, ни минуты не колеблясь, — отдал. Но никто ему этого варианта не предлагал.

А человек, засунув руки в карманы брюк, стоял у распахнутого окна и что-то насвистывал. Антон Варфоломеевич мотива разобрать не смог, но зато разобрал другое — воспользовавшись тем, что человек стоит к нему спиною, он, заглянул в свое дело — на фоне напечатанного на машинке материала там стояла приписка от руки красными чернилами: "В особо крупных размерах". Это окончательно убило Антона Варфоломеевича, и он зарыдал пуще прежнего.

Но вместе с тем все его чувства обострились, он даже расслышал, как человек у окна не насвистывает, а еле слышно напевает:

Всюду деньги, деньги, деньги,

Всюду деньги, господа…

— Пощадите! — вновь взмолился Антон Варфоломеевич, подползая на коленях к стоящему. — Только вы, я знаю, только вы можете!

Человек неожиданно обернулся, в глазах его застыло удивление.

— Антон Варфоломеич, да что с вами, любезнейший?! Вам плохо?

Он бережно приподнял Баулина за плечи, поставил на ноги.

— Выпейте водички, — доброжелательным тоном, с состраданием проговорил он, но ни стакана, ни графина не предложил, даже не указал на них. — Ну будет, будет, с кем не бывает?

По спине Антона Варфоломеевича прокатилась волна дрожи.

— Пойдемте, я провожу вас, — человек вежливо повел Баулина к двери, — и не переживайте, я вас очень прошу.

Тот судорожно кивнул, с мольбою глядя на говорящего.

Хозяин кабинета, не переставая улыбаться и рассыпаясь в деликатностях, подвел Антона Варфоомеевича к двери, распахнул ее услужливо перед самым носом Баулина и неожиданно, сильным ударом колена под зад выставил его вон.

Валентина Сергеевна пробудилась от истошного и какого-то по-бабьи высокого крика и с перепугу закричала тоже. Но уже через секунду смолкла. Пожара вроде не было, да и воров тоже. Рядом лежал тяжело дышащий муж. Лицо у него было все в поту, губы дрожали.

Валентина Сергеевна тихонечко заплакала, размазывая слезы ладонью. Она не могла понять — спит муж или просто лежит с закрытыми глазами. А вдруг спит? Тогда будить не стоит, все пройдет само собой и кошмары эти внезапные кончатся, главное спокойствие.

Но Антон Варфоломеевич не спал.

— Надо прятать, — проговорил он вдруг отчетливо, не открывая глаз, — пока не поздно.

— Что? Что прятать? — удивилась Валентина Сергеевна.

— Все! И скорее! А то поздно будет!

Баулин перевернулся на бок, спустил ноги с кровати, принялся нащупывать шлепанцы.

— Немедленно прятать!

Валентина Сергеевна зарыдала пуще прежнего, вцепилась рукой в край мужниной пижамы.

— Ты куда? Ложись, все пройдет!

— Молчи, дура!

Антон Варфоломеевич поплелся на кухню, мало соображая, что именно и куда надо прятать. Там он из горлышка высосал целый чайник воды и от этого осоловел еще больше. Вернулся в спальню, рухнул на постель и тут же заснул.

Валентина Сергеевна до утра не спала. Приглядывалась к мужу. Но тот посапывал себе потихоньку, был розов и безмятежен. И она успокоилась совершенно.

А между тем безмятежность была мнимой.

Антон Варфоломеевич даже во сне думал о том, что "прятать все же надо" и что "будет поздно". Но просыпаться и вставать ему было лень.

Пробудил его неожиданно громкий звонок в дверь. Он встрепенулся, присел на постели, прислушиваясь. Звонок повторился, причем прозвучал он еще громче прежнего. Осторожно, чтобы не разбудить жену,

Антон Варфоломеевич слез с кровати и босиком, на цыпочках побежал в прихожую.

Звонок опять ударил по ушам. Но Баулин не спешил открывать. Он заглянул в глазок: на лестничной площадке было пусто. "Чертовщина! — мелькнуло в голове. — Или, может, разыгрывает кто?"

Звонок прогремел снова, в дверь забарабанили.

Антон Варфоломеевич оглянулся в надежде на то, что жена проснулась от шума и поможет разобраться что к чему. Но в квартире было тихо. Он снова заглянул в глазок — ни души! Поплелся в спальню. За спиной вновь забарабанили, даже послышались какие-то невнятные ругательства и крики.

Антон Варфоломеевич уже было обернулся к входной двери, но… остолбенел: то, что увидал, сразило его мгновенно, и пришлось закрыть глаза, потереть виски, ущипнуть себя за нос и даже потрясти головой с силой, как это проделывают стряхивающие с себя воду собаки. Но видение не исчезло! Дверь в спальню была опечатана огромной сургучной печатью, наложенной на полоски бумаги с чьими-то подписями. В довершение всего на двери висел огромный амбарный замок, а ниже — табличка с красными неровными буквами: "Не вскрывать!"

Антон Варфоломеевич протянул было руку. Но вновь во всю мощь зазвонил звонок, дверь загудела под ударами. Когда он подбежал к глазку и заглянул в него, вновь ничего и никого не обнаружив за дверью, из туалета послышались звуки спускаемой воды. Причем бурчание сливного бачка повторилось еще и еще раз — с какой-то нервной настойчивостью.

Обозленный всем происходящим, Антон Варфоломеевич направил свои стопы к туалету, смакуя предстоящую расправу с обнаглевшими гостями, проникшими в его квартиру. В силах своих он, будучи в наитяжелейшей весовой категории, ничуть не сомневался.

Но когда он резко толкнул туалетную дверь от себя и она раскрылась, Антон Варфоломеевич не увидал ни сливного бачка, ни унитаза, ни даже стен — перед ним была пугающая бездонная чернота.

Он невольно отшатнулся назад, уперся плечом в стену и снова ущипнул себя за нос.

В эту минуту из темноты выплыли две фигуры: одна в черном расхристанном бушлате, другая в какой-то длиннющей серо-зелено-желтой замызганной окопной шинели, какие Баулин видал лишь в фильмах.

— Гражданин Баулин — кто будет?! — спросил, глядя в пространство, матрос.

— Но позвольте!

— Не позволим! — Окопник пригрозил Баулину скрюченным грязным пальцем.

А матрос, сдвинув гигантскую кобуру назад, порылся в карманах и ткнул прямо в нос Антону Варфоломеевичу лист бумаги. На нем было криво выведено фиолетовыми чернилами: «Мандат».

— А ну, к стенке! Паразит!

Баулин не обиделся на «паразита». Но вот это безапелляционное — "к стенке" повергло его в ужас. Пижама на спине тут же намокла, в груди закололо.

— Ну зачем же так, сразу — к стенке, товарищи?! Заходите, пожалуйста, разберемся. Все мы люди свои, наши, все за одно дело…

— Петлюра тебе товарищ, — проворчал окопник и предложил матросу: — Связать бы паразита?

— Чести много, — отозвался тот, — я его и так шлепну, пусть шелохнется только. — И он выразительно хлопнул по деревянной кобуре ладонью-лопатой. — Иди в залу, а я тут погляжу.

— Но в чем все же дело? — вставил Баулин, начиная понимать, что с ним не шутки шутят.

— Экспроприация экспроприаторов! — сурово выдавил матрос и сдвинул потертую бескозырку на затылок.

Солдат закинул за спину винтовку со штыком, болтавшуюся у него до того на локте, подступил ближе:

— Говори, контра, где оружие и драгоценности прячешь?!

При слове «оружие» Антону Варфоломеевичу стало совсем худо.

— Ничего нет, — пролепетал он.

Окопник ткнул его кулаком в грудь, выматерился и пошел в гостиную, роняя с сапог ошметки чернозема, с вдавленными в них окурками, соломой, семечной шелухой. Матрос, молча и по-прежнему не глядя на хозяина квартиры, принялся сдирать обои — кусок за куском, принюхиваясь к обрывкам и простукивая стену. Вся прихожая и коридор от этого превратились сразу в подобие захламленного сарая.

Баулин сидел на корточках у стены, всхлипывал и подумывал о звонке в милицию. Но предприятие это было довольно-таки рискованным — а вдруг и вправду «шлепнет»?

Матрос явно устал от обдирочно-стучальных работ и ничего, разумеется, не нашел. Он в который уже раз разгладил светлые усы и вытер пот со лба. Потом неторопливо раскурил огромную самокрутку.

— Едрит твою в граммофон! Умеют прятать! — пожаловался он Антону Варфоломеевичу и присел рядом.

Из гостиной доносились стук, скрип, сопенье и мат-перемат. Баулин не хотел даже представлять, что там происходит.

За туалетной дверью вновь заурчало-забулькало, и в коридор ввалился еще один солдат — низенький и злой на вид.

— Здесь, что ли, раскулачивают-то?! — с ходу вопросил он.

— Проходи, браток! — проговорил матрос.

Пришедший сразу подступился к Баулину, не выясняя, виновен тот или нет. Чувствовалась в нем хватка.

— Куда зерно заховал, кулацкая морда?!

Антон Варфоломеевич отвернулся.

А матрос, посдиравший все, что можно содрать, и передохнувший малость, принялся за трубы в ванной — вначале он их хотел отодрать от стены, посбивал весь кафель. Не получилось. Разыскав ножовку, стал пилить, наполняя квартиру диким визгом и скрежетом. Заглянувшему маленькому солдату сказал:

— Золотишко-то у него здесь, нутром чую!

Тот волочил с кухни полиэтиленовый мешок с огурцами и авоську с картошкой.

— Во-о, скрыть хотел, гнида!

Баулин уже ни на что не реагировал. Лишь когда из гостиной стали доноситься совсем какие-то дикие звуки, он осторожненько подполз к дверям, просунул голову. Что там творилось! Окопник, скинувший длиннополую шинель, с каким-то неимоверным остервенением рубил топором паркет прямо посреди комнаты, при этом взухивал, прикрякивал и даже напевал что-то. Щепа летела во все стороны.

— Найдем, все найдем!

Антон Варфоломеевич, не удивляющийся уже ничему, почувствовал коленями сырость, да и ладони стали скользить, расползаться по мокрому паркету — видно, матрос доконал-таки трубы.

Впрочем, к этому моменту все три экспроприатора были в гостиной. И если один был занят важным делом — рубкой баулинского паркета, то двое других подсобляли ему советами и прибаутками. Низенький солдатик пытался даже подковыривать пол сбоку длинным штыком. Вода прибывала.

Наконец вложивший всю мощь тела в последний, решающий удар окопник пробил перекрытие насквозь… и ухнул вниз вместе со своим топором. Матрос почти на лету ухватил его за сапог и с натугой, при помощи низенького, вытащил из дыры.

— Подпол знатный, — пробурчал вытащенный глубокомысленно.

Вода лилась в дыру, увлекая туда же обрывки обоев и мелкую кухонную утварь.

Антон Варфоломеевич, как был на четвереньках, подполз к дыре, заглянул в нее. В полумраке подземелья — а вовсе не квартиры нижних жильцов, как думалось поначалу Баулину, засверкали бриллианты и изумруды, монеты царской чеканки с бородатым профилем, запереливались отблесками груды диковинных украшений, кое-где тусклыми воронеными стволами чуть посвечивали пулеметы «максимы», винтовки…

— Что и требовалось доказать, — прозвучало над ухом. — А ну, встать, контра!

— Отбегался, паразит, — добавил окопник, подбирая винтовку и наставляя ее на Баулина.

А низенький лишь сбросил в дыру авоську и пакет, как бы присовокупляя их содержимое к хранящимся там награбленным у трудового люда богатствам.

Антона Варфоломеевича поставили к стене, прямо под картиной голландских мастеров восемнадцатого века, на которую почему-то никто из экспроприаторов не обратил внимания. Матрос вытащил знакомый уже Баулину «мандат», перевернул его другой стороной и стал зачитывать текст. Стволы винтовок медленно поднимались, Антон Варфоломеевич думал со странной покорностью, что он помрет еще до того, как грянут выстрелы, а вода струилась, журчала, стекала в искромсанный широкий зев.

— …как врага и подлого наймита! Обжалованию не подлежит! — заключил матрос. И поднял вверх руку с маузером.

В эту минуту из коридора послышалось бурчание, и в комнату вошел человек в черной кожаной куртке и в пенсне. Он морщился и разводил руками, ступая осторожно, высоко поднимая ноги, хотя воды в комнате было разлито равномерно — по щиколотку.

— Отставить, — сказал он устало. — Ну нельзя же так, товарищи. Ведь суда еще не было. Вы же знаете, должен быть суд, а потом и к стенке уже, чтоб по правилам.

— А я б эту кулацкую рожу в нужнике утопил! — сказал низенький зло.

— Утопим, — согласился кожаный, — после суда, непременно утопим.

Антон Варфоломеевич стоял на коленях, молитвенно сложа руки на груди, и пожирал кожаного глазами, в которых были и восторг и благоговение. Это было его спасение!

— Запротоколируйте! — сказал человек в кожанке окопнику.

Тот достал из кармана огрызок карандаша, принялся мусолить его, приговаривая:

— А я б контру, паразита мировой буржуазии, своими руками придушил! Чего с имя рассусоливать?!

— Конечно, придушим, — согласился и с ним кожаный, — сразу после суда возьмем да и придушим. А теперь пора, товарищи!

Он решительным шагом подошел к краю дыры и без промедления сиганул в нее. Следом попрыгали и остальные. Окопник не утерпел и перед самым прыжком обернулбя, погрозил Антону Варфоомеевичу пальцем.

— До свиданьица, гнида! — проговорил он и тут же исчез.

Дыра на глазах начала зарастать новеньким блестящим паркетом, пока не исчезла совсем. Баулин прошел в ванную — трубы были искорежены, как после землетрясения. Он сунул ради любопытства палец в отверстие одной из них — оттуда выпал самый настоящий желтенький луидор, следом посыпалась посверкивающая алмазно-прозрачная мелочь.

Нет, все-таки сон, решил про себя Баулин. Он был почти счастлив. Но в голове стучало с прежней назойливостью: надо прятать, срочно, пока не поздно!

В коридоре подсохло. Обрывки обоев сами собой приклеились на прежние места. Лишь мерцал холодным светом оброненный окопником в углу граненый штык да хрустели под ногами щепки.

Антон Варфоломеевич подошел к раскрытому на кухне окну и впервые в жизни, глядя куда-то вверх, в поднебесные темные выси, размашисто и истово перекрестился.

На следующий день Антон Варфоломеевич на службу не пошел. Едва поднявшись с постели в половине десятого, когда жена уже упорхнула на работу, он потянулся к телефону. Руки не слушались, трубка пыталась выскользнуть из ладони, номерной диск не поддавался, да и сам телефон все норовил сползти со столика. "У-у! Поганые эргономисты!" — выругался вслух Антон Варфоломеевич, имея в виду конструкторов аппарата, занимавшихся удобством его использования. И на самом деле — для того чтобы набрать номер, постоянно приходилось придерживать телефон другой рукой.

— Сашка? Ты?!

— Вас слушают, — ответствовал Сашка, явно не узнавая осипшего шефа.

— Оглох, что ли?! — Антон Варфоломеевич не на шутку разъярился. — Что с директором?

— Антон Варфоломеевич? — Сашенька залебезил. — А я вас и не признал, счастливым будете, с добрым утречком вас, — тараторил он, — как здоровьечко?

— Да ты умолкнешь?! Что там, спрашиваю, отвечай, преда… — сон еще крепко сидел в памяти Баулина, но все же он вовремя осекся.

— Все понял, — бодро ответил порученец, хотя ничего-то он ровным счетом не понимал, — новостей нету. Нестеренко этого тоже пока нет. Ждем к вечеру, может — завтра с утра. А отчетик наш готов почти, последние бабки подбиваем, в общем, слепили на славу.

— А ну его к черту! — В голове Баулина гудело. — Что еще?

— Все! — твердо заявило доверенное лицо.

— Тогда лады. Сегодня меня не ждите, буду дома работать. Вот теперь и у меня все.

Антон Варфоломеевич бросил трубку, отчего телефон наконец слетел с тумбочки, но, к счастью, застрял между нею и стенкой, обитой небесно-голубым шелком, и тут же отчаянно заверещал. У Баулина все внутри перевернулось, содрогнулось в приступе раздражительности. Он вновь схватил трубку, чертыхаясь и пытаясь вытащить непокорный аппарат из щели.

— Это прокуратура? — спросил металлический голос.

Ничего не ответив, Антон Варфоломеевич выдернул телефонную вилку из розетки и повалился на постель в полнейшем бессилии.

До трех часов дня Антон Варфоломеевич спал беспробудным сном, и ничего ему не снилось. Свинцовая мгла проглотила его и оставляла в своей власти в течение нескольких часов. Но все имеет свой конец. Разбудил его тот же телефон.

Спросонья Антон Варфоломеевич долго не мог понять, что творится и кто посмел прервать столь необходимый ему сейчас отдых, — голова была несвежая, и потому, не открывая глаз, он поначалу грешил на будильник. Шевельнуться было лень. Потом до него дошло — будильник трещал бы намного противнее и громче, а тут было мелодичное треньканье. "Что за чертовщина?" — подумал он, но потом сообразил — приезжала жена домой обедать, приезжала на их славненьком «Жигуленке», который Антон Варфоломеевич так и не научился водить. Она-то и подключила, верно, проклятый шнур.

Звонивший был настойчив. Таких Баулин поневоле уважал.

— Тоша? — спросила трубка неразборчиво.

— Антон Варфоломеевич, ваш покорный слуга, — недовольным голосом поправил звонившего Баулин.

— Не трепись! Слушай лучше. Ты чего не у себя?

Антон Варфоломеевич узнал привычный снисходительный басок Иван Иваныча, и тон его мгновенно переменился.

— Приболел малость, Иван Иваныч, — приторно прошелестел он, — как вы-то, как самочувствие?

Он припомнил ночной кошмар, и сиреневое лицо своего покровителя, и руки за спиной… "А вдруг правда? — подумалось ему. — Вдруг сон-то вещий?!" Верить в это не хотелось, но мурашки сами по себе побежали по телу.

— Какое, к черту, самочувствие? У тебя все спокойно?

— Да вроде бы… — начал Антон Варфоломеевич.

— Значит, так, не добрались еще! — Иван Иваныч волновался.

— Как это? — не понял Баулин.

— Узнаешь как, — голос опустился до шепота, — доброжелателей много, пишут, сам понимаешь, а там… — Иван Иваныч уважительно смолк на секунду, — верят всему, комиссии шлют. Меня замурыжили вконец, анонимщики чертовы!

— Клеветники, — поддержал его Антон Варфоломеевич.

— То-то и оно. Я думаю, тебе растолковывать не надо, а? Воду-то в ступе толочь? Сам дойдешь? Но гляди, чтоб с сей минуты и сам и вся твоя шатия-братия — гармоническими личностями! Понял?

— Слушаюсь! — ответил Антон Варфоломеевич, вставая с постели и вытягиваясь в струнку.

Звонок растревожил душу. Мрачные предчувствия овладели Антоном Варфоломеевичем. Надо было что-то делать, а что именно, он не знал. Суетиться было бесполезно. Да и вообще, были ли основания для беспокойства? Кто мог ответить на этот вопрос? Но состояние неопределенности, жуткого ожидания чего-то давило на него сильнее, чем реальная опасность.

Антон Варфоломеевич попробовал запустить удочку еще в одно местечко. Но, к сожалению, звонок заместителю не существующего пока директора, стародавнему приятелю Баулина, ничего не прояснил.

— А бог его знает, — сказал тот, — новая метла всегда по-новому метет. Но ты-то чего беспокоишься? Иль на мое место метишь?

Зам был всего-навсего кандидатом, а в институте было несколько докторов, и потому ему приходилось быть начеку, мнительнось становилась чертой его характера.

Но Антон Варфоломеевич на провокацию не поддался. Промолчал. И потому опять заговорил зам:

— Но ты завтра приходи, Антоныч, ладно?

— Куда я денусь, приду. Вот только долго ли нам ходить-то осталось?

Зам расхохотался.

— А ты и впрямь болен, Варфоломеич, пора тебя в отпуск.

На том разговор и закончился.

Чтобы развеяться, Антон Варфоломеевич присел к телевизору, щелкнул выключателем. Показывали хронику. Операторская группа, несмотря на рушащиеся здания и непрекращающуюся пальбу, творила чудеса. На экране шли бои, лилась кровь.

Как ни странно, чужие горести отвлекли Антона Варфоломеевича от собственных надуманных бед. Он расслабился, откинулся на спинку кресла и полуприкрыл глаза. Ему было искренне жаль истребляемых военной мясорубкой людей, но происходило это где-то далеко и потому казалось полуреальным, неживым, вроде тех вестернов и боевиков, что заполнили за последние годы кинотеатры. В боевиках события текли и развивались даже более естественно и жизненно, чем сейчас, на телеэкране, по крайней мере так чудилось Антону Варфоломеевичу.

Свое было важнее, значимее. Ведь до чего дошел! Ведь как изработался! Да, так и до психушки недолго! Баулин тихо и уныло тосковал. Конечно, жена была права — она весь вчерашний вечер просто-таки молила его подумать о своем здоровье, не выматываться так. У Антона Варфоломеевича до сих пор в ушах звенел ее высокий голосок со всхлипами и придыханиями:

"Ну кому нужны твои жертвы! Науке? Этим твоим коллегам-завистникам?! Ну кому, я тебя спрашиваю?! Угробишь себя ни за что, а они только рады будут! Так жертвовать своим здоровьем, самою жизнью. То-оша-а! Да плюнь, обойдется твоя наука, все они обойдутся, ну их!" Да, права Валюша, кому нужны эти глупые жертвы? Сами себя гробим, а во имя чего?

Мысли расползались. Голос телекомментатора убаюкивал своей монотонностью, и Антон Варфоломеевич постепенно, незаметно для себя сначала вздремнул, а потом и вовсе уснул — сказалась уже четвертая с сегодняшнего утра таблетка.

…визгливый скрип тормозов разбудил Антона Варфоломеевича, Не помня себя он бросился к окну, отдернул занавеску: у подъезда стоял шикарный черного цвета лимузин невероятных размеров и, что самое удивительное, иностранной марки. За темными стеклами лимузина невозможно было что-либо рассмотреть.

На сердце у Антона Варфоломеевича похолодело.

— Валюша! — отчаянно закричал он. — Валя, Валька-а-а!!!

Жена не отзывалась на его истеричный призыв. Антон Варфоломеевич впопыхах бросился по комнатам. Ветер, ледяной ветер, непривычный для июля, гулял по ним — все окна большой квартиры были распахнуты настежь. Супруги нигде не было.

Пытаясь совладать с собой, Антон Варфоломеевич принялся было за окна. Но закрыть их ему не удалось — ветер был ураганной силы, и справиться с ним мог разве только какой-нибудь цирковой атлет. Но что еще сильнее повергло Антона Варфоломеевича в изумление, граничащее с безумием, это то, что ни одно деревце во дворе не гнулось под порывами этого ветра, даже листики, слабые нежные листики — и те висели безвольно, будто находились они под стеклянным колпаком.

Отчаявшись в своей борьбе со стихией, Антон Варфоломеевич забился в угол прихожей и беззвучно затрясся в припадке нервного хохота. Остановиться он никак не мог — спазмы душили, перехватывали горло, в животе отдавало острой колющей болью. Время шло, а приступ не прекращался. Не прекращался до тех пор, пока Антон Варфоломеевич не услышал совершенно отчетливые, намеренно тяжелые шаги по лестнице.

— Ва-а-ля! — бессильно прошептал он, пытаясь встать, уперевшись обеими руками в дверной косяк.

В дверь тихо постучали.

"Почему стучат? — Антона Варфоломеевича объял ужас. Ведь звонок в полном порядке?!" Гуляющий по дому ветер хулиганил — Антон Варфоломеевич слышал, как падают на пол и бьются вдребезги бесценные вазоны и амфоры, как срываются со стен и с грохотом сползают вниз картины в массивных рамках… Но сейчас ему было не до этого.

Дверной стук усиливался.

"От судьбы не уйдешь!" Антон Варфоломеевич, собрав последние остатки мужества, защелкал замками и приготовился к самому худшему.

Замков было много, и справиться с ними оказалось не простой задачей, особенно если учесть, что руки у хозяина квартиры ходили ходуном. И вот дверь поддалась.

У порога стоял невзрачный, незапоминающийся тип в затемненных очках и черной велюровой шляпе. Шляпу он приподнял, поклонился, не опуская глаз.

— Я не ошибаюсь — Антон Варфоломеевич Баулин, доктор технических наук?

Названный в ответ смог только головой кивнуть.

— Прекрасно, — сказал незнакомец, — вы должны ехать со мной.

— Кому это я должен, с какой это стати? — попытался оказать сопротивление Баулин, но натолкнулся на стальную стену слепой уверенности.

— Должны! — твердо повторил незнакомец. — Другого выхода у вас нет.

Антон Варфоломеевич покорно склонил голеву.

— Маленькая формальность, этикет, если позволите, — тип ловко нацепил Антону Варфоломеевичу на глаза черную тряпицу и добавил уже развязнее: — А ну-ка пошевеливайся, доктор!

Слово «доктор» он произнес с оттенком нескрываемого презрения. Больше они ни о чем не разговаривали.

В машине было душно, зато качки никакой пассажир не ощущал. Ему даже казалось, что он продолжает сидеть в своем мягком уютном кресле и что все происходящее лишь нелепый сон.

Но сон был слишком явственным. Наверное, никогда в жизни не приходило Антону Варфоломеевичу в голову столько мыслей, предположений и совсем наивных догадок, как за время этой непредвиденной поездки. А продолжалась она не более десяти минут — воистину все в этом мире было относительно и прежде всего — время.

Так же, не снимая повязки, Антона Варфоломеевича провели через какие-то ворота, потом подняли под локотки вверх по лестнице, вели длинным запутанным коридором, и наконец он очутился в большой зале. Там с него и сняли повязку.

От обилия света, изысканной, в восточном стиле роскоши и необычайно богато уставленного яствами стола у Антона Варфоломеевича зарябило в глазах. Кажется, никто ни бить, ни тем более убивать его не собирался. Одно это уже было хорошим предзнаменованием.

Человек с пышными усами и миндалевидными блестящими глазами шел из глубины залы прямо на Баулина. Еще издалека он начал что-то говорить. И тут Антон Варфоломеевич подсознательно почувствовал, что несмотря на то, что усатый говорит на каком-то тарабарском наречии, он прекрасно понимал каждое слово. И это почему-то не смущало Антона Варфоломеевича. Смущало другое — восторженное умиление на лице хозяина.

— Да-да, глубоко и многоуважаемый Антон Варфоломеевич, прямо-таки заливался шербетом масленоглазый, — ваша выдающаяся, не имеющая равных в нашем погрязшем в грехах подлунном мире, я бы сказал, ярчайшая из ярких и многомудрейшая из мудрейших личность заслуживает не просто самого трепетного почтения, но и преклонения подобно… подобно… — говорящий запнулся, но белозубая улыбка ни на секунду не покидала его лица. — Только вы, только вы — ученейший из ученых — можете спасти нас. Но, — усатый сделал еще одну паузу, зашевелил бровями, — все разговоры потом. А сейчас — прошу отведать наше скромное угощение, — он широким жестом указал на заставленный сказочными кушаньями стол.

От неожиданности у Антона Варфоломеевича пробудился бешеный аппетит.

За бескрайним столом они сидели вдвоем. Тост следовал за тостом. Изысканные, диковинные блюда, лучшие коньяки и вина мира, сладости, фрукты — все было в распоряжении Антона Варфоломеевича. После затянувшегося нервного ожидания Баулин ел за троих. Да что там! За взвод не на шутку проголодавшихся солдат. И аппетит не пропадал.

Краем глаза он видел, что по обеим сторонам от него стояли два темнокожих великана в чалмах и с изогнутыми мечами наголо. Но и это не отвлекало Антона Варфоломеевича от поглощения пищи. "Таков этикет!" — подумал он, энергично двигая челюстями.

Трапеза длилась часа три, до тех пор, пока стол окончательно не опустел. Но съедено было ровно столько, сколько и хотелось гостю. Откуда-то из-за стен слышалась тихая, завораживающая музыка, в воздухе стоял запах тонких благовоний. Антон Варфоломеевич блаженствовал.

— Ну, а теперь пора и к делу приступить, — облизнувшись и пошевелив бровями, пропел масленоглазый. — Вы готовы, Антон Варфоломеевич?

Антон Варфоломеевич благосклонно кивнул головой.

— Видите ли, — замялся хозяин дворца, — в наших краях есть такая группа людей, как бы это вам объяснить, с которой хочешь не хочешь, а приходится мириться. — Он опять вздохнул, приложил руки к сердцу, произнес с болью в голосе: — Вы единственный и незаменимый!

Антон Варфоломеевич величественным жестом прервал это велеречие:

— Говорите проще, э-э-э, не знаю, как вас назвать…

— А называйте запросто — ваше величество, — усатый скромно потупил очи.

Антон Варфоломеевич несколько сник, но виду не подал.

— Ваше величество, после такого приема я просто не в силах отказать ни в одной вашей, даже самой затруднительной для меня, просьбе.

— Вот и славненько, — облегченно выпалило величество, — я так и думал, что вы деликатнейший из всех живущих в этом мире, самый, самый…

Антон Варфломеевич сделал лицо, выражавшее, что уж он-то хозяин своего слова.

— Так вот, не удивляйтесь, пожалуйста, вашей выдачи требует совсем маленькая, но такая, я вам скажу, капризная, будто дите… о чем это я? А, да — наша маленькая религиозная секта. Они наслышаны о вас, и, знаете, только самого хорошего, ваша всемирно известная ученость просто покорила их. Вы им нужны, это священный долг каждого просвещенного человека — оказывать помощь ближним своим. Знаете, старый обычай, обряд — вас должны принести в жертву, чтобы разум не покинул их маленького народца. Только вы, только вы, даже и не говорите, что незаменимых не бывает, — величество развело руками, — вы единственная наша надежда! Знаете ли, традиция. Традиции нарушать нельзя — история не простит нам этого. Но не волнуйтесь, — ослепительно белые зубы раздвинули усы, все произойдет очень быстро, вы даже ничего и не почувствуете.

Стул под Антоном Варфоломеевичем треснул, и он упал, ударившись коленями о край стола. Приподнявшись на четвереньках и совершенно не чувствуя боли, он выдавил из себя:

— Но почему? Почему именно я?

— На все воля аллаха! — продекламировало величество и воздело руки к уносящемуся далеко ввысь потолку.

Одновременно кривые хищные мечи прислужников сомкнулись над головой Баулина. Пути к отступлению не было.

— Через полчаса вас доставят в аэропорт. В чемодане! сказало усатое масленоглазое величество и отвернулось, давая понять, что аудиенция окончена.

Смертельный ужас сковал все члены Антона Варфоломеевича, глаза остекленели, нижняя губа безвольно отвисла, и с нее потекли слюни. Ему вдруг стало все настолько безразлично, что он навзничь повалился на ковер, в падении извергая из растревоженного желудка на ворсистую узорчатую поверхность бесценного ковра то, что еще недавно было сказочным, царским угощением.

Всю ночь Антон Варфоломеевич не спал, доведя этим свою ненаглядную Валентину Сергеевну чуть ли не до обморока. Она никак не могла понять, что творится с мужем, и надоедала своими чересчур заботливыми расспросами. Разузнать ей так ничего и не удалось — муж был в столь подавленном состоянии, что не замечал ее назойливости.

До самого утра Антона Варфоломеевича знобило, мутило, выворачивало наизнанку. Сидя на кухне, он пытался осмыслить, найти хотя бы малейшую логику в том, что с ним происходило. Но ничего путного в голову не шло, и он начинал все сначала, запутываясь все больше и больше.

А утром, разбитый и усталый, он отправился на службу.

У парадного крыльца Антон Варфоломеевич нос к носу столкнулся с замом. Лицо у того перекосилось.

— Что с тобой, Антоныч? — спросил он вместо обычного приветствия.

Баулин попытался приободриться, но это ему не удалось. И он промямлил:

— Пошаливает здоровьечко что-то.

Зам сочувственно пошевелил ресницами, похлопал Антона Варфоломеевича по спине.

— Эх, послал бы я тебя своей властью домой, отсыпаться, да никак нельзя. — Заму казалось, что его приятель недомогает не по причине ослабевшего вдруг здоровья, а просто с перепоя, хотя и не замечал за Баулиным особенного пристрастия к зеленому змию, — но с кем не бывает. — Нет, никак нельзя. Вчера под вечер прикатил-таки новый. Не поверишь, Антоныч, но мы с ним до двенадцати ночи торчали в кабинете — любознательный, я тебе скажу, во всем-то он хочет разобраться прямо с ходу. Но вообще-то мужик основательный, знающий, энергичный, — тут же добавил зам, давая понять, что он поддерживает нового руководителя целиком и полностью.

Слова доносились до Антона Варфоломеевича как сквозь ватные затычки в ушах, впрочем, ничего хорошего он и не ожидал.

— …ну и сегодня с утра, — продолжал зам, — всех начальников отделов, замов — на оперативку. А потом, где-то после обеда, с каждым по отдельности толковать будет. Твоя очередь первая.

И это не удивило Антона Варфоломеевича, сейчас он был готов ко всему. Главное, не подвел бы Сашка, подлец. А пока суд да дело, пока новый вникнет — что к чему, Антон Варфоломеевич будет во всеоружии.

Сашкин отчетик он полистал еще до оперативки и остался им вполне доволен — коротко, ясно, видна работа. Хотя голова соображала после бессонной ночи туговато, общий смысл он уловить сумел. Теперь оставалось только подать подготовленный материал в таком виде, чтобы ни малейшего сомнения в кипучей научной деятельности отдела у нового директора не возникло ни при каких обстоятельствах. Уж в чем, в чем, а в искусстве произносить пламенные, зажигательные речи и умении обаять собеседника, заставить его поверить каждому слову Антон Варфоломеевич был мастак.

На оперативке, проходившей в директорском кабинете, Баулин сидел с краешку, помалкивал, прислушивался да приглядывался. "Ох, не прост, — думал Баулин, мало вникая в смысл слов, но чувствуя, что новый руководитель говорит по существу, — совсем не прост!" Короче, как и предупреждал Антона Варфоломеевича дальновидный зам, новая метла начинала мести по-новому.

После оперативки все разошлись по своим отделам, несколько обескураженные, но бодрящиеся, не показывающие вида дескать, оботрется «новый» малость, и все встанет на свои места, мало ли кто и как с пылу с жару куролесит.

Направился в свой кабинет и Антон Варфоломеевич. Усталость навалилась на него новой волной. Превозмогая подступающий к глазам сон, он вызвал Сашку.

Но выдавить из него ничего не смог, кроме ненужных заверений, что, мол, такие, как доктор Баулин, незаменимы и, мол, именно на них стоит отечественная наука, и никакие администраторы не смогут попрать прав тех, чьи заслуги по достоинству оценила страна.

В общем, через десять минут такой беседы Антон Варфоломеевич выпер порученца и закрылся на ключ, попросив, чтобы его без особой нужды не беспокоили. Однако некоторые Сашкины высказывания все же затронули его душу. Он вспомнил утреннюю беседу с женой. Валентина Сергеевна, не понимая, что происходит с мужем, но ясно видя, что происходит что-то неладное, забеспокоилась не на шутку о его здоровье. Слезно умоляла Антона Варфоломеевича, чтобы тот хоть чуточку пожалел себя, поберег, не так горел на работе. Исчерпав все аргументы, говорящие, насколько он необходим ей, семье в целом и особенно маленькому внуку, что без него они все просто-напросто погибнут или вынуждены будут пойти по миру с сумой, она перешла к высоким материям, заявив, что Антон Варфоломеевич, вернее его драгоценная персона, не принадлежит ему самому, что он принадлежит отечеству в целом и потому, как, в общем-то, собственность государственная, не имеет права так наплевательски относиться к себе и своему здоровью.

Само собой, что после стольких горячих уверений с разных сторон Антон Варфоломеевич, никогда не страдавший комплексом неполноценности, еще более уверился в себе. Да, он и вправду сослужит еще державе немалую службу. И что там, в конце концов, какой-то директор, и шаткое положение Иван Иваныча, и прочие пустяки, и тем более нелепые, абсолютно беспочвенные сновидения?!

Уверенность придала ему бодрости. Предстоящая встреча с Нестеренко не пугала, наоборот, подзадоривала даже сама возможность схлестнуться с ним.

Обедать в этот день, изменив своей многолетней привычке, Антон Варфоломеевич не пошел. Но зато с большим удовольствием выпил подряд три стакана крепчайшего и горяченного чая. После этого голова его окончательно прояснилась. И когда его вызвали "на ковер", он был в полной боевой готовности. Он горел, рвался к схватке, испытывая необъяснимый азарт, какой испытывает опытный солдат перед боем.

Только перед самой директорской приемной Антону Варфоломеевичу испортил настроение появившийся будто из-под земли Сашка.

— Иван Иваныч подал заявление, — шепнул он на ухо шефу, состроив на лице трагическую гримасу. Баулин молча уставился на порученца.

— Святая правда! — подтвердил тот свои первоначальные слова. — Две минуты назад мне из министерства…

— Уйди-и-и, — со стоном протянул Антон Варфоломеевич.

Опаздывать на прием к директору не полагалось. Сашка исчез так же незаметно, как и появился, оставив Баулина наедине с Рубиконом, который ему во что бы то ни стало надо было перейти, — наедине с массивной, обитой натуральной кожей дверью, отделяющей его от будущего.

Поединок длился около полутора часов. Полностью убедить директора в исключительной и неотложной важности работ, проводимых отделом, Антону Варфоломеевичу не удалось. Но на многое «новый» клюнул. И уже это окрылило Баулина.

— Мне кажется — мы с вами сработаемся, — сказал он на прощание, — нашему институту требуются именно такие энергичные, знающие люди, как вы. И не беда, если придется иногда поработать сверхурочно. Как записано в законе, рабочий день у научных сотрудников не нормирован, — директор улыбнулся, это я не о формальной стороне, вы понимаете? Возьмемся за дело — по-настоящему! А рутину всю накопившуюся — долой! Вы согласны со мной?

В глазах Антона Варфоломеевича застыло восхищение, смешанное с преданной готовностью тут же перевернуть все вверх тормашками и вырваться на широкий научный простор.

— Я со своей стороны, товарищ директор, не подведу. Любое задание, Семен Анатольевич, выполним. А инициативы нам не занимать. Давно пора!

За дверью выражение его лица резко переменилось — сверкающая уверенная улыбка покинула его, брови съехались к переносице. Шатающейся походкой, придерживаясь за стену, Антон Варфоломеевич направился к себе в кабинет.

— Антон Варфоломеевич! Антон Варфоломеевич! Вы слышите меня? — увязался за ним Сашка.

Но тот не обращал на него ни малейшего внимания. И только опустившись в кресло, он зло поглядел на порученца и процедил:

— Сгинь!

Сашку как ветром сдуло.

Антон Варфоломеевич вытащил беленькую коробочку из внутреннего кармана пиджака, выколупал из упаковки три таблетки и разом проглотил их. Еще с полчаса он сидел не шевелясь, погруженный в мрачные думы. А потом, что случилось с ним на работе впервые, уснул.

Во сне он оглушительно храпел, чем привел в полнейшее смятение своих подчиненных, находящихся за стенкой. Сашка пытался их успокоить, вызвав этим легкий, но непрекращающийся смех. Тогда он вошел в кабинет к шефу, сел на стульчике напротив него и принялся тихонько насвистывать. Храп поубавился. Смолк и смех за стеной. Но Сашке это далось нелегкой ценой трехчасового беспрерывного бдения на страже мирно почивающего и горячо любимого даже в сонном состоянии шефа.

В кабинете было темно, задвинутые шторы разгоняли мрак по его углам. А от бьющей в глаза яркой настольной лампы и вовсе казалось, что вокруг свинцово-непроглядная чернота.

Свет лампы был направлен на Антона Варфоломеевича. Собеседника, если того можно было так назвать, Баулин не видел на месте его лица расплывалась лишь серая бесформенная маска. Зато голос он слышал преотлично. И голос тот был хорошо поставленный, твердый. В основном пока были вопросы. Антон Варфоломеевич добросовестно отвечал на каждый из них. К счастью, они не касались ни его личной жизни, ни способов и путей, какими он пробивал себе дорогу в этой жизни. Вопросы были анкетного порядка.

Но вот они кончились, и Антон Варфоломеевич заметил на расплывчатом лице тень улыбки.

— Мы и не сомневались, что вы именно тот человек, который нам нужен, — сказало лицо, — теперь дело за пустяками, я думаю, с вашей стороны возражений не будет? Вы ведь догадываетесь, о чем я говорю?

— Как бы вам сказать, — начал деликатничать Баулин, — не то чтобы совсем…

— Хорошо, — оборвало его лицо, — я поясню вам вашу миссию.

— Миссию? — недоуменно переспросил Антон Варфоломеевич.

— Не в словах суть, пусть это назовется заданием, смысл от этого нисколько не меняется. Так вот, скажу прямо, вам выпала огромная честь. Да-да, я не оговорился, именно честь. И пускай ваше имя так и останется неизвестным для миллионов, все равно и тогда оно будет вписано в историю золотыми буквами!

— Теперь я окончательно сбит с толку и честно вам заявляю, что ничего не понимаю, — промямлил, бессмысленно хлопая глазами, Антон Варфоломеевич.

— Подробно со спецзаданием вас ознакомят в другом месте. Я же объясню лишь суть. Не волнуйтесь — у вас впереди еще два месяца особой подготовки — вникнете во все до мелочей, и, кроме того, вас обучат всему необходимому — мало ли что там может случиться.

— Где это там?! — заволновался Баулин.

— Не спешите. Слушайте меня внимательно. — Лицо встало и оказалось рослым, подтянутым человеком спортивного вида, неопределенных лет. Заложив руки за спину, человек стал мерить кабинет шагами, в такт им произнося слова. Антону Варфоломеевичу ничего не оставалось делать, как вертеть головой слева направо и наоборот, следя за движениями говорящего, и внимательно слушать его.

— Нам потребовалось шесть лет для того, чтобы выйти на этот центр. Десятки лучших наших людей отдали свои жизни. И вот наконец мы у цели. Теперь дело за специалистом. Не просто было отобрать подходящего кандидата, собственно, не так уж и много их было — я говорю именно о вашей специализации. В итоге мы пришли к выводу, что вы тот единственный человек, который справится с заданием. Выбора у нас нет.

Антон Варфоломеевич заерзал на стуле.

— Я поясню, — медленно и четко произнес человек, — слушайте, уважаемый Антон Варфоломеевич, а точнее… вам предстоит теперь довольно-таки долго жить под другим именем, так скажем сразу, чтобы и вы привыкли, — Майкл Дэвидсон, да-да, не удивляйтесь. Слушайте, уважаемый Майкл Дэвидсон. В одной из стран, не будем пока называть какой именно, в невероятно засекреченной лаборатории ведется, а точнее, почти завершена разработка новейшего оружия, по сравнению с которым ядерное и нейтронное, скажем, просто-напросто детский лепет. Вы меня понимаете? Упредить их — вот в чем наша задача. И должны будете сделать это вы. Второго такого ученого, который мог бы разобраться в этой чертовой штуковине, у нас нет. Вы понимаете всю ответственность, которая возлагается на вас?

Антон Варфоломеевич обреченно склонил голову.

— Через два месяца вас забросят в этот исследовательский центр, вы будете снабжены всем необходимым, специально для вас разработана тщательно проверенная легенда. Время не ждет. Если мне удастся, я постараюсь сократить срок вашего обучения. Но не будем забегать вперед, уважаемый Майкл Дэвидсон, будь то через два месяца или ранее, но придет час, когда все будет зависеть только от вас, вы должны будете вступить в схватку с опытным и безжалостным противником и одержать верх. Вы один!

Стул под Антоном Варфоломеевичем заходил ходуном. Язык его свело судорогой, и он не смог выговорить ни слова.

— Мне нравится, что вы с мужеством и хладнокровием ведете себя, — продолжал человек, — прямо скажем, не каждый бы воспринял поручение с такой твердостью, как вы! Но в сторону комплименты, надо обговорить маленькие детали.

Он снова сел за стол и отвел отражатель лампы от лица Антона Варфоломеевича.

— Вот вам лист бумаги — вы должны написать завещание. Знаете ли — формальность, но все-таки необходимая. И второе. — Он достал из ящика стола бархатную папку и выразительно постучал по ней костяшкой указательного пальца. — Это указ о вашем награждении. Он уже подписан. Когда придет срок, указ и награды вручат вашей жене и детям.

— А почему не мне лично? — встрепенулся Антон Варфоломеевич.

Человек устало пожал плечами.

— К сожалению, — сказал он приглушенно, — с нами произойти может всякое. И хотя надежды практически нет, будем все же надеяться на лучшее!

Антона Варфоломеевича затрясло в мелком ознобе.

— Как это — практически никакой надежды? Это значит, что меня могут?.. — Он заплакал, не договорив. — И другого выхода нет?

— Вы меня правильно поняли. — Человек подошел к Баулину и положил ему руку на плечо, печально поглядел в мокрые от слез глаза. — Не только ваше здоровье, но и сама жизнь… Вас ждет вечная благодарность потомков!

На этом беседа кончилась, и Антона Варфоломеевича вывели из кабинета.

Очнувшись, Антон Варфоломеевич неожиданно для себя увидел склоненное над ним внимательно-озабоченное лицо Сашки. Впрочем, он и не сразу понял, что это Сашка, — ему показалось, что это какое-то продолжение одного из его кошмарных снов, и он в ужасе закричал.

— А-а-а-у-у!!! — разнеслось по всему этажу.

Сашка от неожиданности отпрянул, что-то залепетал. Но Антон Варфоломеевич уже справился с минутной слабостью. Он тяжело дышал, грудь вздымалась как кузнечные мехи. Затылок затек, глаза еле различали окружающее, хотелось сорвать с себя что-то липкое, противно тяжкое и отбросить все это как можно дальше, но что — Антон Варфоломеевич не знал.

Воспоминание о разговоре с директором породило в нем внутренний стон и повергло в бездонную, безысходную печаль. Захотелось бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше.

Окончательно добили Антона Варфоломеевича всплывшие в памяти Сашкины слова об уходе Иван Иваныча. Он вдруг почувствовал, что в самом прямом смысле теряет почву под ногами, все вокруг поплыло, и Антон Варфоломеевич потерял сознание.

Домой его отвезли на служебной машине, когда он очнулся. До конца рабочего дня оставалось полтора часа.

Вечером того же дня Валентина Сергеевна пригласила на дом известного в определенных кругах невропатолога. По совместительству он был также знатоком восточной медицины и целителем-универсалом, чем и снискал себе шумную, но устойчивую популярность.

Целитель был давним знакомым их семьи и при случае пользовался некоторыми услугами Баулиных, за что питал к ним самые теплые чувства.

Без лишних слов, по-деловому, он приступил к осмотру пациента — щупал его, стучал молоточками, тыкал в живот металлической палочкой и делал множество других вещей, недоступных рядовым гражданам даже с высшим образованием и остепененным. Лишь после этого он перешел к расспросам, которые продолжались не меньше часа и не дали ожидаемого результата.

— Вам, Антон Варфоломеевич, — подытожил он работу, — на тяжелоатлетических подмостках выступать бы.

Антон Варфоломеевич поперхнулся и зашелся в долгом кашле. Его выпученные глаза уставились на целителя с таким детским удивлением и оторопью, что тот не смог выдержать взгляда и отвел свои черные проницательные очи в сторону.

— Есть, конечно, некоторые отклонения, — сказал он, разглядывая ногти, — но так, пустяки. Попейте на ночь и с утра по таблеточке седуксена или элениума — и все как рукой снимет.

— Пил, — буркнул Баулин, — не помогает.

— Поможет! — твердо заверил его целитель. — Сейчас я проведу с вами небольшой сеансик, и все встанет на свои места.

Валентина Сергеевна с полчаса наблюдала из угла комнаты, как не признанное наукой светило манипулировало своими подвижными руками над головой и другими частями большого тела Антона Варфоломеевича. Наблюдала и благоговела, боясь шевельнуться, чтобы, не дай бог, не спугнуть таинственного биополя или как там все это называлось.

А после того как Антон Варфоломеевич преспокойненько уснул сном младенца на широкой постели, в другой комнате у Валентины Сергеевны состоялся с приглашенным продолжительный разговор.

— Никаких оснований для беспокойства, — настаивал тот на своем, — в пятьдесят пять — организм как у тридцатилетнего спортивного парня. Грузноват немного, но при его могучем сердце это ничего не значит.

— И все-таки я вас умоляю — правду, профессор, только правду!

Целитель вздыхал и брался опять за старое.

— Поле жизнедеятельное, такого бы на троих хватило, и с аурой все в порядке, как у Иисуса Христа, сияет эдаким нимбом, знаете ли. Чуть-чуть, конечно, не так ярко, как у вас…

Валентина Сергеевна зарделась и благосклонно, немного заискивая, улыбнулась доктору.

— …но дай бог! Милейшая Валентиночка, — он позволял себе иногда с женщинами фамильярность, зная, что они это любят, — надо отвлечь его от дел, от этих, знаете ли, будничных хлопот. Покой, отдых, съездите в Прибалтику, развейтесь — ничего более.

Он уже встал, собираясь уходить. От Валентины Сергеевны было не так-то легко отвязаться. Но то, что она услышала, несколько снизило ее уважение к целителю.

— Хотите начистоту? — разговорился тот. — Случай не единичный, но по нашим временам очень-очень редкий. Прошу только вас никому не говорить о моем диагнозе, — он замялся, понимаете ли, это, м-мэ-э, может где-то сказаться на моей репутации.

Валентина Сергеевна заверила его в своей лояльности так горячо, что целитель выложил то, что думал.

— Не могу понять причины, даже, точнее сказать, что послужило толчком, но в вашем муже, не посчитайте наивностью, ах, как все это старомодно звучит!.. — в вашем муже неожиданно проявились некоторые атавистические признаки, что ли…

Валентина Сергеевна сделала испуганные глаза и прислонилась к стенке.

— Может, я не совсем правильно выразился, вопрос очень тонкий, но в нем, простите меня, проснулось то, что принято называть совестью. — Теперь пришла очередь краснеть гостю. В медицине такого понятия и даже термина, конечно, не существует — это что-то настолько неопределенное, что даже нам не под силу, — он развел руками и согнал усилием воли краску с лица, — тут важно докопаться до причины. Тогда мы все быстро устраним. И вам, Валентина Сергеевна, как самому близкому человеку, мне кажется, это будет сделать проще. Прощупайте его — с чего началось и так далее, вы понимаете меня?

Валентина Сергеевна поспешно кивнула, хотя не поняла ровным счетом ничего. Этот бред насчет совести еще подорвал ее доверие к целителю. Но тот сумел сохранить свое влияние, видно, недаром слыл кудесником.

— А за Антона Варфоломеевича берусь, — твердо, но без нажима сказал он, — две-три встречи в течение месяца и, конечно, ежедневные телефонные сеансы, знаете, направленные пучки энергии, концентрация… — тут он засыпал Валентину Сергеевну такой терминологией, что она уверовала бесповоротно, такой может все!

Перед уходом целителя-универсала хозяйка попыталась незаметно всунуть ему в карман конвертик с двумястами рублями в новеньких купюрах. Но этот ее жест не остался не замеченным необычной личностью. Он взглядом остановил ее движение, укоризненно покачал головой из стороны в сторону.

— Вы совсем не щадите себя, раздаете свою энергию, она ведь тоже не бесконечна, — пыталась оправдаться она, — а это такие жалкие крохи!

— Мы же с вами интеллигентные люди, Валентина Сергеевна, — улыбнулся ей на прощание гость. У него со здоровьем все было в норме.

На следующее утро вызвали врача из поликлиники, и тот выписал Антону Варфоломеевичу больничный лист.

Неделю он провалялся дома. Ежедневные "телефонные сеансы" со знатоком восточной медицины вселили в него прежнюю уверенность, дело явно шло на поправку. Валентина Сергеевна окончательно воспряла духом.

На работу Антон Варфоломеевич прибыл свежим, окрепшим последние ночи кошмары его не мучили, вообще ничего не снилось. И он посчитал себя совершенно выздоровевшим.

Встретивший его зам долго тряс руку, приговаривал:

— Вот так и горим, работаем на износ, а потом бац! Но мы с тобой еще повоюем, есть еще порох-то, а?

Антон Варфоломеевич добродушно отшучивался, пытался найти в заме какие-либо перемены в отношении к своей особе, но не находил их. Сашенька тоже встретил его радушно и с ходу заметил, что, несмотря на поданное заявление, Иван Иваныч еще держится. А верноподданные подчиненные даже сбросились по полтиннику и купили по случаю выздоровления шефа огромный дефицитный торт и пару бутылок шампанского. В общем, все шло как нельзя лучше.

Испортил настроение Антону Варфоломеевичу лишь ученый секретарь, объявивший, что через три недели состоится научно-технический совет института, на котором будет рассмотрен вопрос о сдвигах в работе отдела Баулина.

Как он будет отчитываться, Антон Варфоломеевич пока не знал. Но три недели — срок достаточный, и он, не теряя времени, поднял на ноги всех своих людей. Сашка мотался словно ошалелый, разнося указания начальника. А к вечеру ближе Антона Варфоломеевича вызвал Нестеренко.

— На энтээсе, — сказал он, — будет присутствовать сам Петр Петрович из министерства, поэтому прошу вас — не подкачайте. В общем, как мы с вами договорились, хорошо?!

Известие о Петре Петровиче здорово напугало Баулина, обычно на таких советах, да и то не всегда, присутствовал Иван Иванович. А тут было совсем другое дело.

К концу рабочего дня он снова занемог душой. Слепить что-либо подходящее для Петра Петровича и Нестеренко из пустоты он не мог. Оставалось уповать на случай или какие-то перемены. Правда, надежд на них не было.

Домой он пришел усталый. Ел плохо. А ночью все началось снова. И продолжалось долго. Не смог помочь даже целитель-универсал.

По утрам с большой неохотой Антон Варфоломеевич плелся на работу. В институте старался избегать знакомых, отсиживался в своем кабинете и требовал от Сашки невозможного. Но доверенное лицо, хотя и находилось постоянно в состоянии запарки, ничем облегчить участь Баулина не могло. Ничего не удалось выжать и из сотрудников отдела.

А роковой день приближался. Приближался неотвратимо, с каждой минутой нависая над головой Антона Варфоломеевича все тяжелее и тяжелее.

Заместитель директора, хотя и был давним приятелем Баулина, тоже волновался всерьез — ведь темы, которыми занимался отдел, были и его темами, отдел входил в направление, за которое он отвечал. А отвечать по-крупному не хотелось. Заверениям Антона Варфоломеевича он не слишком-то доверял, зная им цену.

Пытался было уйти в отпуск — не отпустили, заболеть — не сумел.

Накануне ответственного дня они вдвоем с Баулиным просидели до полуночи за подготовленными отделом бумагами. И каждый сам, своим умом, дошел — товар не получился. Сидение их закончились взаимными упреками, оскорблениями, чуть не перешло в драку. Но все это уже было бессмысленно — до утра оставались считанные часы — совет был назначен на половину десятого.

Дома Антон Варфоломеевич долго ворочался в постели, вздыхал, предчувствуя предстоящий позор, и заснул в четвертом часу утра.

И явился ему последний сон.

Зал был заполнен до отказа. Публика сидела молча, ожидая начала чего-то. Чего в точности, Антон Варфоломеевич не знал. Да и вообще положение его было несколько странным — по обычаю он должен был сидеть в зале, в первых рядах, ожидая, когда ему предоставят слово. Сейчас же все было по-иному: зал существовал вместе с сидящими в нем людьми отдельно, сам по себе, Антон Варфоломеевич находился в особом положении он сидел сбоку от президиума, если опять-таки его можно было так назвать, на длинной скамье без спинки, а прямо перед ним находились странные высокие, почти до лица сидящего, деревянные перила.

Тишина зловещим предзнаменованием давила на психику. Антон Варфоломеевич поневоле съежился в комок. Но он, превозмогая скованность, все же оглянулся назад. За его спиной, по бокам, стояли два человека в форме. В формах и знаках отличия Антон Варфоломеевич не разбирался, но сам факт присутствия этих людей насторожил его, если не сказать — поверг почти в паническое состояние.

На помосте за столом президиума никого не было. Видимо, сидящие и ожидали появления тех, кто должен был занять эти места. Ожидание длилось долго, нестерпимо долго. И вдруг, за стеной над президиумом зажглись крупные багрово-красные буквы. Буквы сливались в слова, и Антон Варфоломеевич с трепетом всматривался в надпись. Она гласила: "Особая Чрезвычайная Аттестационная Комиссия". Разобраться что к чему было невозможно, оставалось лишь отдать себя в руки судьбы. Минут через пять после появления горящих букв по залу прокатилось подобно раскатам грома:

— Встать! Суд идет!!!

Антон Варфоломеевич вскочил на ноги первым, не понимая еще толком, о каком суде идет речь. Следом за ним, сопровождаемый людским гулом, поднялся весь зал. Лишь те двое за спиной как стояли, так и продолжали стоять.

Из боковой двери в президиум шла длинная процессия, в которой Антон Варфоломеевич усмотрел знакомые лица. Там были: Петр Петрович из министерства, Нестеренко, невысокий румяный человек, которого Баулин не знал по фамилии, но хорошо запомнил после посещения его кабинета, и многие другие. Главенствующее место занял Петр Петрович, остальные расселись по обе стороны от него. Никто из них не смотрел в сторону Антона Варфоломеевича.

Петр Петрович взял со стола лежащий перед ним молоточек, ударил им по небольшой круглой тарелочке, висящей на штативчике сбоку, и она оглушительно задребезжала. И снова кто-то произнес:

— Заседание суда считается открытым.

Антон Варфоломеевич в надежде, что все это ему только мерещится, энергично потер глаза и ущипнул себя за щеку, однако все оставалось на своих местах. Он оглянулся еще раз назад и тут же отдернул голову: ему показалось, что фуражки на головах стоящих охранников стали чем-то похожи на чалмы, лица их потемнели, а в руках засверкали изогнутые хищные мечи. Нет, лучше было не оборачиваться. Антон Варфоломеевич потупился.

— Вызывается первый свидетель, — прозвучал голос.

— Постойте, — оборвал его председательствующий, — ведь все должно быть по порядку — пусть зачитают обвинение.

Голос, звучащий ниоткуда, безапелляционно заявил:

— Обвинить всегда успеется, пускай люди скажут.

Петр Петрович согласился с ним.

Дверца в глубине зала раскрылась, впуская первого свидетеля. Антон Варфоломеевич с любопытством следил, кто же им мог оказаться. Сгорбленная старческая фигурка прошла между рядами кресел и остановилась на специально отведенном месте перед президиумом.

"Не может быть! — мысленно воскликнул Антон Варфоломеевич. — Он же умер пятнадцать лет назад!" Баулин собственными глазами читал тогда некролог в газете. Правда, на похороны не пошел, счел это не первостепенной важности делом, и вот теперь…

— Я не мог отказать Варфоломею Антоновичу, своему однокашнику, товарищу еще со школьной скамьи. — Надтреснутый голос свидетеля дрожал. — Маленький Антоша был таким славным пареньком, правда, в школе он дальше троек…

— Эйнштейн, Эдисон — да я вам десятки фамилий перечислю тоже были двоечниками и троечниками! — раздалось справа, оттуда, где должен был сидеть адвокат.

И Антон Варфоломеевич только теперь разглядел, что это место занимал Сашенька. Да и кому же, как не ему, было защищать шефа.

Петр Петрович сурово поглядел на адвоката, и тот смолк.

— Вам дали взятку?! — почти прокричал, обращаясь к старику, прокурор. Кто им был — со скамьи, на которой сидел Баулин, видно не было. Голоса он тоже не узнал.

— Нет, нет, — перепугался свидетель, — я принял Антошу в свой институт по товарищеским соображениям, я повторяю, мы с его отцом… Я никогда, как вы смеете?! — Бывший ректор смотрел на прокурора с гневом, праведным и неподдельным, испуг его куда-то девался, и он перешел в наступление: — Я двадцать девять лет!..

— Вопрос исчерпан! — прозвучал голос ниоткуда.

Старичок ректор покорно смолк, зашаркал по навощенному паркету и опустился в одно из кресел в середине зала.

— А я считаю необходимым добавить, — прозвучало с прокурорского места, — что при всех обстоятельствах совершенно непонятно — как подсудимый умудрился получить «красный» диплом?!

Петр Петрович замешкался, но опять-таки его выручил голос:

— Будет воду-то в ступе толочь, если вам не ясно это, то, может быть, вы бы лучше заняли место адвоката?

Зал одобрительно загудел. А голос добавил:

— Бюрократические методы оставим бюрократам, а мы собрались здесь по делу, будем же им и заниматься. Следующий!

Выступлений трех следующих свидетелей Антон Варфоломеевич не слышал. До него стало доходить происходящее, и он просто не мог поверить в то, что это происходит с ним. Мысли в голове путались, разбегались по темным закоулкам сознания. "Почему, почему?! — мучительно свербил его вопрос. — Почему я?" В зале он видел немало своих прежних друзей и знакомых, которые с таким же успехом могли занять его нынешнее место, однако они оставались на своих местах и оживленно хлопали, сообща возмущались каким-то фактами из биографии Баулина, которую разматывали по ниточке. Ни одного доброго, поддерживающего, ободряющего взгляда в его сторону! Антон Варфоломеевич совсем приуныл, опустил голову к коленям, сжал ее руками. И тут он почувствовал, что его пышная шевелюра куда-то пропала, а голова противно колола ладони. Он еще раз провел рукой ото лба к затылку. "Остригли!" — мелькнуло в мозгу. И почему-то одно это повергло его в отчаяние более, чем все выступления свидетелей, настрой судей и недоброжелательная атмосфера в зале.

— Значит, вы утверждаете, что способствовали гражданину Баулину в распределении после института, — донесся до Антона Варфоломеевича голос Петра Петровича.

— Да, благодаря мне он остался не только в Москве, но и поступил именно в наше конструкторское бюро. Я получил о нем блестящий отзыв и просто посчитал долгом не упустить такую личность.

— Вы получили взятку?! — Прокурор воспользовался паузой.

— Да уймите вы его, — обратился свидетель к Петру Петровичу. — Что он все со своими взятками?

Петр Петрович бросил неодобрительный взгляд в сторону прокурора.

— О взятках речь впереди, — прозвучал голос ниоткуда, не тормозите процесса, иначе вас вынуждены будут сменить! Продолжайте, свидетель.

— На своем месте Баулин внес большой вклад в наше дело, я не боюсь громких слов, большой вклад в отечественную и мировую науку.

Неожиданно из первого ряда поднялся смуглый человек с пышными усами и маслеными глазами, он твердо и внушительно произнес с легким кавказским акцентом:

— Чэловек, нэ способный принэсти сэбя в жертву науке, нэ может внэсти никакого вклада!

В зале захлопали.

Петр Петрович застучал молоточком по тарелочке. Оживление стихло. Следующий свидетель был из того же КБ, один из бывших подчиненных Антона Варфоломеевича. Узнал он его не сразу.

— Через год после института и прихода к нам Баулин стал руководителем группы, еще через полтора начальником сектора, в котором я работал.

— Все это происходило во время написания гражданином Баулиным кандидатской диссертации?

— Да, — свидетель уточнил, — во время ее написания мною и еще двумя сотрудниками подчиненного ему сектора.

— Это бездоказательно! — выкрикнул со своего места Антон Варфоломеевич.

На что Петр Петрович не среагировал вообще, а свидетель вытащил из большого потертого портфеля пухлую папку и положил ее перед председательствующим.

— Прошу провести графологическую экспертизу, — сказал он.

— В этом нет нужды, — откликнулся голос ниоткуда.

— А я настаиваю! — заявил со своего места Сашенька.

"Идиот!" — мысленно простонал Антон Варфоломеевич. Крыть ему было нечем. От Сашки-адвоката помощи, судя по всему, ждать не стоило.

— Я прошу назначить другого адвоката, — заявил он, приподнимаясь над перилами.

Петр Петрович согласно кивнул, и вслед за этим неожиданно появившийся человек в медной каске и форме пожарника подбежал к Сашке и, не считаясь с тем, что тот является не только доверенным лицом, но официальным представителем, пинками согнал его с адвокатского места, тем же способом прогнал по проходу и вытурил из зала, после чего вышел и сам.

На помост нехотя, оглядываясь по сторонам, взошел зам. Чувствовалось, что роль адвоката была ему чем-то неприятна. Антон Варфоломеевич подумал: "Час от часу не легче!" — но отводить вторую кандидатуру не решился.

— За время работы в КБ, — продолжил председательствующий, — гражданином Баулиным было сделано двенадцать изобретений и… — он заглянул в дело, лежащее перед ним, — и написано четырнадцать научных статей, так? — Вопрос его был обращен все к тому же свидетелю.

— Так, — подтвердил тот.

— Ну и как же вы относитесь к этому — факт налицо?

— Налицо факт использования служебного положения, — ответил свидетель, — а отношусь я к этому так же, как и к упомянутой диссертации, — Антон Варфоломеевич ставил только свою подпись. Правда, следует отдать ему должное — частью премиальных и гонораров за статьи он делился с нами.

— То есть с теми, кто выполнял за него… — Петр Петрович замялся.

— Да.

— Мне кажется, что в свидетеле говорит обычная зависть мелкого исполнителя к человеку большой науки, — подал свой голос зам.

Свидетель оторопел, растерялся, видно было, что ему не часто приходилось участвовать в подобных процессах, да и вообще в словопрениях. Выручил его все тот же голос ниоткуда:

— О зависти мы поговорим позже, вернемся и к этому вопросу, как и к взяточничеству.

— В конце концов, кто тут председатель?! — возмутился Петр Петрович. — Почему вы постоянно прерываете ход заседания?

— Страницы сто пятьдесят четвертая тире двести восемьдесят шестая дела подсудимого, — ответствовал голос, — ознакомьтесь с ними повнимательнее, уважаемый Петр Петрович.

"Все раскопали!" — с горечью подумал Антон Варфоломеевич, пока председательствующий копошился в деле. Сам он почти забыл обо всех этих историях и искренне считал все труды только своими и ничьими иными. Но память настойчиво нашептывала ему — неправда, Антон, неправда, и свидетель, и голос правы, тем более что это твой же голос. "Как это мой?!" — перепугался Антон Варфоломеевич, никогда не страдавший раздвоением личности. Ответа не последовало.

— Жертвэнность, наука трэбуэт жертвэнности! — выкрикнул с места масленоглазый усач. — Бэз жертвы нэт истинного ученого!

— Я вас выведу из зала, — спокойно предупредил его секретарь суда, и усач замолк, завертел головой, ловя одобрительные взгляды.

Антон Варфоломеевич готов был сорвать с ноги ботинок и запустить им в масленоглазого. Но не смел. Приходилось перетерпевать все.

— Впустите следующего свидетеля!

И снова все смешалось в голове у Баулина — говорили что-то о покровительстве, о втирании очков в отчетах и справках, о злоупотреблениях. Говорили без передышки один свидетель за другим — казалось, весь белый свет восстал против Антона Варфоломеевича. Когда речь зашла о его докторской диссертации, Антон Варфоломевич с удивлением обнаружил, что рядом с ним на скамье оказался сидевший минуту назад в зале профессор Тудомский.

— Перерыв, — закричал Баулин, — прошу перерыва — я не могу больше выдерживать всего этого!

Петр Петрович насупил брови, помедлил и, пожав плечами, сказал:

— Суд удаляется на совещание. Перерыв.

Хлопанье сидений кресел, хруст затекших ног, оживленный говор — все сразу же заполнило зал. Народ повалил к выходу, и оттуда потянулся сигаретный дым.

Антона Варфоломеевича и Тудомского увели в маленькую комнату без окон. Между собой они не разговаривали. Охранники встали у дверей.

Чем все это закончится, Антон Варфоломеевич не мог даже предположить. Но хорошего ждать не приходилось. Он сел на стул в углу комнаты и постарался расслабиться, как его учил целитель, представить себя этакой легкой тучкой в прозрачном голубом небе. Но как он ни старался, воспарить ему не удавалось. Одно успокаивало — тишина в комнате. После затянувшейся говорильни она казалась блаженством, ниспосланным свыше. Сколько времени будет длиться перерыв, Антон Варфоломеевич не знал, но ему хотелось, чтобы он длился вечно.

В тот момент, когда Баулин почти уже сумел сбросить с себя нервное напряжение, дверь бесшумно распахнулась и в комнату вошел человек неопределенного возраста, спортивного вида, с совершенно не запоминающимся лицом. Антону Варфоломеевичу показалось даже, что такового у человека и нет вовсе.

— Да-да, — сказал вошедший, — как же вы нас подвели, гражданин Баулин. А ведь судьба человечества была почти что в ваших руках.

— Куда там! — неопределенно отмахнулся Антон Варфоломеевич.

— А это правда, ну все то, что про вас говорили там? спросил человек без лица.

Баулин сделал вид, что не понял вопроса.

— Ловко же вы нас за нос водили! — сказал человек с долей восхищения. — А может, этого послать, как его? — он бросил взгляд в сторону профессора Тудомского, над которым трудились неизвестно откуда и когда появившиеся парикмахеры. Одновременно с двух сторон они ловко лишали Тудомского его знаменитой седой гривы. И тот не роптал.

— А-а… — протянул Антон Варфоломеевич и махнул рукой.

— Понятно. Вы только не волнуйтесь, Майкл… простите, Антон Варфоломеевич. Может, обойдется?

— Лучше бы вы меня послали без подготовки, сразу же!

— Поздно, — устало проговорил человек и вышел. рстриженный Тудомский неприязненно посмотрел в сторону Антона Варфоломеевича и выдавил из себя напряженно:

— Доигрался?!

После этого он опять отвернулся, уставился в стенку. Перерыв кончился. И вновь вспыхнули над столами президиума багровые зловещие буквы. Снова заполнился зал. Все было по-прежнему, кроме одного — место председательствующего занял плотно скроенный невысокий румянолицый человек, обладатель приятного тенорка. Он начал без предисловий:

— А теперь мы рассмотрим другую сторону жизни гражданина Баулина, с которой, видимо, не все присутствующие хорошо знакомы.

Зал оживленно загудел, глаза сидящих засверкали любопытством.

Даже сам Антон Варфоломеевич поднял голову, навострил уши.

— За последние тридцать лет своей деятельности, — продолжил новый председатель, — гражданин Баулин нанес убыток государству, в качестве выплаченных ему зарплат, премий, премиальных за изобретения и рационализации, кандидатских и докторских надбавок, а также гонораров за научные статьи, книги и так далее, в размере двухсот тридцати восьми тысяч ста двенадцати рублей и шестидесяти семи копеек. Подсудимый, вы согласны с нашими цифрами?

— Никогда не подсчитывал, — вяло ответил Антон Варфоломеевич.

— Напрасно.

— Я возражаю! — выкрикнул адвокат, он же зам. — Это были честно заработанные деньги, в соответствии с трудовым законодательством и финансовыми…

— Честно?! Зарплата и премии — за работу, которой подсудимый никогда не выполнял, за изобретения, изобретенные не им, за степени, полученные вы уже сами знаете каким образом?!

— Он был неутомимым организатором, активным общественником, — не унимался зам, — на протяжении всех этих долгих лет Баулин был, можно сказать, генератором идей. Пускай осуществляли их другие, но ведь кому-то их надо было и дать?!

— Организатором он и в самом деле был хорошим. Кстати, не вы ли, уважаемый адвокат, помогли ему сорганизовать, так сказать, строительство загородного коттеджа на отведенные в фонд института средства? Не вы ли, пользуясь своими полномочиями, выделяли на строительство этого, с позволения сказать, домика институтских рабочих?

— А я вообще не пойму, что этот мезавец делает на адвокатском месте? — раздался после долгого молчания голос ниоткуда.

— И вправду?! — Председатель поглядел на зама.

Стремительно вбежавший из задней двери пожарник пронесся, грохоча сапогами по проходу, взбежал на помост и, ухвативши зама крепко за воротник, выволок его с адвокатского места. Через секунду зам уже сидел между Антоном Варфоломеевичем и бывшим профессором Тудомским. Пожарника же словно корова языком слизала.

Воспользовавшись паузой, встал со своего места целитель.

— Я должен заявить многоуважаемому суду, что мой пациент находится в невменяемом состоянии, — сказал он. — Это глубоко и тяжело больной человек, с подорванной непомерным трудом психикой. Он может не выдержать процесса.

Антон Варфоломеевич воспрянул духом, слова целителя пролились на него божественным нектаром.

— А чэго ж он, эсли балной такой, — снова вскочил с кресла гость с Востока, топорща при этом усы и округляя свои масленистые глазки, — чего ж он сэбя в жэртву науке отказался принэсти? Эсли он балной, значит, он обрэчен все равно! А он отказался!!!

Председатель приказал вывести вон усача, что и было сделано.

— А вы, уважаемый доктор, займите-ка пока место адвоката, вам оно к лицу, — сказал он после того, как масленоглазого выдворили из зала. — Пациент ваш прошел медицинскую экспертизу, поводов для тревоги у нас никаких нет.

Целитель гордо прошествовал к столику справа от судей и сел за него, величаво откинув голову назад.

— Продолжим. — Председатель улыбнулся Антону Варфоломеевичу. — Для нужд лабораторий за последние годы было выписано бытовой радиоаппаратуры, как отечественной, так и зарубежной, на сумму сорок семь тысяч рублей и тридцать пять тысяч в инвалюте всего. Скажите, какое имеет отношение бытовая техника — телевизоры, магнитофоны, видеомагнитофоны и прочая — к тому направлению, которым вы занимались.

— Самое прямое, — ничего не разъясняя, ответил глухим голосом Антон Варфоломеевич.

— Хорошо! Я не специалист, оспаривать не буду. Поставим вопрос так — где эта аппаратура находится сейчас?

Баулин промолчал.

— По нашим сведениям — в вашей квартире и квартирах лиц, обеспечивающих вам свое покровительство, не так ли?

— Так, так! — озлобленно выкрикнул Тудомский.

— Не вас спрашивают, — голос ниоткуда дрожал.

— Да чего уж — вам виднее. — Антон Варфоломеевич решил, что отпирательство бесполезно.

— С этим решили, хорошо. — Лицо председателя стало еще румяней. — Я думаю, мы больше не будем останавливаться на таких мелочах, как эта пресловутая аппаратура, спортивное снаряжение, книги, стройматериалы и тому подобное, а? — (Все согласно молчали.) — Ведь если мы начнем говорить об этом так же подробно, то просидим тут до второго пришествия. — Он похлопал по папке и продолжил: — Здесь все записано. Так вот, вместе с уже названным ущербом, в сумме то есть, все это составляет в переводе, конечно, на наши деньги — семьсот девяносто тысяч триста один рубль и те же шестьдесят семь копеек.

Зал дружно ахнул.

— Но пройдем теперь к опросу свидетелей. — Председательствующий умерил пыл публики. — Впустите первого.

Вошел почему-то Иван Иваныч со сложенными за спиной руками и в сопровождении двух молодцов в штатском. Антон Варфоломеевич злорадно усмехнулся, потер ладоши, взгляд его приобрел хищное выражение.

— Фу-у! — воскликнул председатель. — С этим делом мы уже покончили, ну сколько можно!

— Наверное, ему есть что сказать, — дал о себе знать голос ниоткуда.

— Тогда пусть скажет, — смирился председатель. Иван Иваныч прошел вперед, упал перед судом на колени и, глядя на судей, но не глядя на Антона Варфоломеевича, затряс в его сторону скрюченным пальцем.

— Это все он, — на верхней ноте завел Иван Иваныч, — аферист и подлец, это он опутал меня своей липкой паутиной!

— Ну-ну, не скромничайте, пожалуйста, — улыбнулся ему председатель, — и в выражениях, я вас очень прошу, помягче немного.

— Слушаюсь, — покорно проговорил Иван Иваныч. — Тут все дело в том, что гражданин Баулин прямого выхода на промышленность почти не имел, это может подтвердить каждый. Вот он и нашел лазейку в нашем министерстве.

— Лазейка — это вы? — ласково спросил прокурор.

Иван Иваныч глухо зарыдал.

Чем кончилась история с Иван Иванычем, Баулин так и не узнал, потому что его начало страшно тошнить и охранникам пришлось вывести подсудимого из зала суда.

Антона Варфоломеевича рвало в туалете в течение получаса. Ему казалось, что он умирает. Но все обошлось, и когда его вели назад в зал, Баулин увидел конвоируемого двумя автоматчиками Иван Иваныча. На том была полосатая каторжная роба, на руках и ногах его гремели в такт шагам кандалы.

А в зал из самого вестибюля тянулась до председательского стола длиннющая очередь. Во многих стоящих Антон Варфоломеевич узнавал толкачей-производственников. А когда он снова занял свое место, то услышал, как каждый из них, по мере прохождения освидетельствования, сознавался в том, когда и какие именно подарки он привозил подсудимому ныне Баулину, а тогда всесильному научному авторитету, чтобы получить в министерстве и НИИ нужное ему научно-техническое заключение. Длилось это невероятно долго.

Перед глазами Антона Варфоломеевича мелькали лица, фигуры, все мельтешило, кружилось, взбалмошный усач, высовываясь из-за дверей, орал что-то о непонятной жертве, так и не принесенной Баулиным науке, его выталкивали, но он протискивался вновь и вновь. Сверкающие мечи за спиной склонялись все ниже и ниже над головой Антона Варфоломеевича. Сидящий в президиуме Нестеренко сокрушенно покачивал головой и с искренним изумлением смотрел на Баулина. Петр Петрович грозил со своего места подсудимому пальцем, пучил глаза… а в конце концов взобрался с ногами на стол и, размахнувшись во все плечо, запустил в Антона Варфоломеевича каким-то бумажным комочком. Впрочем, до адресата тот не долетел, его перехватил на лету прокурор и, продемонстрировав всему залу с обеих сторон развернутую бумажку от мороженого, провозгласил чвучно:

— Прошу подшить в дело!

Через минуту раскрасневшийся, запаренный пожарник приволок на скамью к Баулину и самого Петра Петровича, хотя тот вовсю упирался и требовал немедленно создать комиссию по расследованию жалоб и доносов, поступавших от подсудимого на протяжении последних четырех лет. Пожарник, похоже, был глухой. Да и что возьмешь с исполнителя? Голос же сверху изрек:

— Без бюрократической возни, как договаривались!

Овации в зале стали перерастать в подобие вулканического грохота. Публика неистовствовала!

А Антон Варфоломеевич вертел перед носом Петра Петровича кукишем и хихикал с каким-то мелким, не вяжущимся с его колоритной фигурой ехидством.

На скамье прибывало. В теплую компанию уже влились: экстрасенс, Сашка-предатель, все члены научно-технического совета во главе с особо научным завхозом института, старичок ректор, целая орава доставал-снабженцев, которых Антон Варфоломеевич совсем не узнавал… Скамья разрасталась будто на дрожжах, она уже занимала большую часть зала. И стражники в чалмах и с мечами в руках множились, множились — как зеркальные отражения.

Одним из последних притащили масленоглазого усача, который, дико тараща глаза, визжал словно резаный и клялся всем святым для него, что если подсудимого Баулина немедленно же, на его глазах, не принесут в жертву кому-то, то он вырвет меч у стражника, всех в этом зале перерубит в лапшу, а потом сделает себе харакири и собственной кишкой удавит Антона Варфоломеевича!

— Хрен с тобой! — орал Баулин, совершенно ополоумев. На, режь, гад! Ну чего ты?!

При каждом вскрикивании он ударял кулаком сверху вниз по голове остриженного и жалкого Тудомского. И даже не замечал этого, до тех пор пока профессор не свалился под ноги сидящим.

Усача связали. В рот вбили кляп. Но он его тут же проглотил и заверещал пуще прежнего:

— Всэх порэжу!

— И-э-эх! — глумился над ним Баулин. — А еще величество! Самого тебя — в жертву!

— В лапшу! В капусту!!

Следующий кляп оказался надежнее, масленоглазый замолк.

Народу в зале оставалось все меньше. На скамье же все прибывало. Но тем громче рукоплескали оставшиеся. Они сначала встали на ноги, потом взобрались на сиденья кресел и, стоя на них, бурно выражали свой восторг и всеобщее одобрение. Лишь с самого края в президиуме сидел неприметный и какой-то лишний здесь окопник и молча сворачивал самокрутку, хмыкая и качая головой.

Антону Варфоломеевичу было не до того. Он внезапно смолк, позеленел и плюхнулся задом на скамью. Из цальней двери прямо на него шел человек недюжинного сложения в красно-багровом балахоне и черных в гармошку сжатых сапогах. В руках у него был мясницкий топор.

— Да-да, — глубокомысленно, покрывая шум в зале, произнес голос ниоткуда. — Так, наверное, будет лучше.

"Это кому же лучше?" — подумал Антон Варфоломеевич, сползая еще ниже.

А палач приближался.

Рукоплескания начали потихоньку смолкать, пока совсем не заглохли. Сидящие на скамье, как по сговору, стали отодвигаться от Баулина все дальше и дальше, пока он не остался совсем один перед приближающейся красной фигурой.

В тишине раздался крик окопника:

— Ты чего это, паря? Ты что — мясником будешь?! Не шали! Обещались придушить, чтоб по-человечески, по-христиански!

Окопник поперхнулся дымом из самокрутки и зашелся в кашле.

Палачу оставалось пройти метра два-три, он уже начал приподнимать топор. Антон Варфоломеевич уныло, сидя на полу у скамьи, прощался с жизнью.

— Непорядок! — выкрикнул румяный человек из президиума.

Баулин совершенно отчетливо увидал, как сузились зрачки в прорезях балахона. Топор медленно опустился.

— Не по протоколу!

— Да слышали, чего орешь зря! — глухо донеслось из-под балахона.

Человек в красном, с сопением и натугой, перелез через перила, подхватил одной рукой Антона Варфоломеевича за шкирку и посадил на скамью. Сел рядом. И прошептал доверительно, почти дружески:

— Что ж мы, без понимания, что ли? Обожде-ем!

Зал вновь взорвался аплодисментами.

— Суд удаляется на совещание! — заявил румянолицый и вышел в гордом одиночестве из зала.

Наступило некоторое замешательство. Никто не знал, что делать. У всех входов-выходов стояли охранники в чалмах и отгоняли желающих выйти своими острыми мечами.

Палач пыхтел, сопел, переминался и тяжко, с присвистом, вздыхал. Чувствовалось, что ему нелегко сидеть без дела.

"Это все сон, это все сон, это все сон…" — как магическое заклинание твердил про себя Антон Варфоломеевич. Он даже расхрабрился до полной отчаянности и… плюнул в сидящего поодаль Петра Петровича. Тот утерся, не стал затевать скандала. "Точно, сон! — упрочился в своих мыслях Антон Варфоломеевич. — Да разве наяву такое возможно? Ни-ког-да!" Но тут же почувствовал внезапную боль в затылке и чуть не свалился — это палач дал ему основательную затрещину.

— Нехорошо, — присовокупил он словами, — некрасиво и некультурно! В цивилизованных странах так себя не ведут!

— Я больше не буду! — истово поклялся Антон Варфоломеевич. Человека в красном он зауважал с первых же минут.

Сверху донесся сип, и голос ниоткуда объявил:

— А теперь… все танцуют!

На помост выскочили из-за дверей какие-то патлатые, расхлюстанные парни с гитарами, барабанами, саксофонами… Целая команда близнецов-пожарников выкатила груды аппаратуры. И в уши ударил сатанинский, оглушительный хэви-металл. В зале стало темно, одновременно задергались, замелькали яркие молнииогоньки, вспышки. Все пришло в движение.

Палач ногой вышиб перила, ухватил Антон Варфоломеевича за бока и завертел-закружил в бешеной, абсолютно не подходящей под сумасшедше-неистовый рок пляске.

Все словно с ума посходили. Прыгали, скакали и вращались как волчки: Петр Петрович с прокурором, мерзавец Сашка сам с собой, снабженцы, их жены и любовницы, отделенные до того барьером, институтские машинистки и курьерши, начальники и подчиненные, подсудимые и свободные. Весь зал ходуном ходил. Отплясывал гопака Иван Иваныч в полосатой робе, и тяжелые гремящие кандалы ему не мешали. Притопывали вокруг него два охранника. Будто в истерическом припадке, дергался в ритмах рока остриженный профессор Тудомский — глаза его были закрыты, а рот раззявлен. Бессчетные замы и помы, сцепившись руками в хоровод, кружились как заведенные, живым колесом все на одно лицо. Изгибался в восточных пируэтах гибкий и верткий экстрасенс. Даже связанный усач прыгал на одной ноге, пучил масленые глаза и тряс головой. Но от кляпа его так и не освободили. Короче, весь зал — невзирая на звания и степени, должности и чины, возраст и здоровье — предавался какому-то разнузданному, разухабистому веселью.

Антон Варфоломеевич, совершенно обалдевший от всего, крутился, увлекаемый вопящим палачом, и думал, что хорошо все то, что хорошо кончается, — а разве это единение зала в танцевальных ритмах, в сумбурном и нелепом всеобщем согласии не добрый знак?! Добрый, еще какой добрый! И наплевать — сон это или явь! Какая разница! Главное, топор-то остался там, у скамьи. А значит, есть еще минуты, может, и часы! Голова у него кружилась, сердце то билось в ребра бельчонком, то обмирало и пропадало совсем. От прилива чувств и пользуясь полумраком, теснотой, он даже исхитрился дать хорошего пинка под зад Тудомскому. Но тот, видно, ничего уже не чувствовал — сознание его витало в иных сферах. Палач не заметил «нецивилизованного» поступка подопечного, увлечен был. Он даже оторвался на время и пошел было вприсядку. Но заметив, что Антон Варфоломеевич пытается улизнуть, вновь вцепился в него.

— И-ех! Жги, Семеновна! — завопил Петр Петрович, вскидывая вверх руку с платком. — Один раз живем!

Будто поддаваясь его призыву, музыканты ускорили ритм, принялись терзать свои инструменты еще пуще. Вселенская кутерьма была, невиданная и неслыханная! И если случались до того на свете шабаши, так по сравнению с этим зваться им отныне скромными посиделками. Стены ходуном ходили, полы трещали, люстры качались, как при двенадцатибалльном шторме. Веселился люд честной!

А голос румянолицего все ж таки перекрыл все громы и звоны, визги и крики, скрипы и хрипения:

— Встать! Суд идет!

И только прозвучало последнее слово и перекатилось по залу гулкое эхо, как стало светло и пусто — никого в огромном и засыпанном всяческим мусором помещении не осталось. Никого, кроме Антона Варфоломеевича, палача в красном балахоне и румянолицего.

Антон Варфоломеевич растерянно озирался по сторонам, и чудилось ему, что он проснулся наконец, — так все было реально и буднично. Он даже провел рукой по своей голове и убедился, что она вовсе не острижена, что пышная и упругая шевелюра на месте. Все было обыденно. За исключением палача и румянолицего.

А палач тем временем сходил к тому месту, где находилась разбитая в щепы скамья, подобрал свой топор и возвращался назад. Это и отрезвило Антона Варфоломеевича. Он пристально вгляделся и среди обломков стульев и кресел, среди куч спутанного серпантина и прочей мишуры разглядел самую натуральную плаху. Она колода колодой стояла в трех метрах от него.

— Давай, милай! — подтолкнул его палач. — Пора!

От растерянности и думая, что лучше быть послушным, Антон Варфоломеевич опустился, где стоял, прополз на коленях отделявшее его от плахи расстояние и покорно положил на нее голову. За спиной он расслышал всхлипывания растроганного палача. Обернулся. Тот, сжав под мышкой топор и стащив с головы капюшон, размазывал огромной ручищей слезы по лицу. И лицо это показалось Антону Варфоломеевичу невероятно знакомым, он даже испугался. Отвлек его румянолицый.

— Оглашаю приговор! — произнес он торжественно.

И в эту минуту зал снова наполнился, загудел, задрожал в ожидании. Антон Варфоломеевич краем глаза видел, что он на возвышении со своей плахой и палачом, а вокруг все — как и было с самого начала: ряды кресел, люди, лица, лица… И гомон, и настороженная тишина.

Румянолицый влез на трибуну с ногами и парил теперь надо всеми.

— Оглашаю! — повторил он еще торжественнее.

Палач поплевал на руки, потер их крепко-накрепко и ухватисто взялся за топор. Зал ахнул в каком-то слаженном едином порыве. Многие привстали.

— Прошу внимания! — громко и иным тоном произнес румянолицый. — Перед оглашением, товарищи, прошу поприветствовать маэстро!

Раздался робкий хлопок, другой, третий… И посыпались, посыпались — сначала не слишком уверенные, но затем все более слаженные и мощные. Зал рукоплескал. Палач с достоинством и величавостью раскланивался, прикладывал руку к сердцу. Но топора из другой не выпускал. Наконец все встали и аплодировали уже стоя. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не прозвучал совершенно неожиданно голос ниоткуда:

— Ну хватит уже!

Бурные озации смолкли, публика с шумом и треском уселась.

И тут Антон Варфоломеевич понял кое-что. Он приподнял голову с плахи, прислушался.

— Пора кончать! — прогрохотал как никогда ранее голос ниоткуда.

И Антон Варфоломеевич не ошибся, теперь он знал точно, наверняка — это его собственный голос! Да, голос ниоткуда был его, его голосом — какие сомнения?!

Он вскочил на ноги, метнул настороженный взгляд на человека в красной рубахе. Знакомое лицо? Ха-ха! Это же было его лицо! Как он мог не узнать сразу?! И вообще — это же он сам, один к одному! Не надо даже зеркала!

Вот теперь Антон Варфоломеевич испугался по-настоящему. Это был уже не испуг, а смертный, жуткий ужас. Бросив еще один взгляд на своего двойника в красном балахоне, он взревел носорогом, пнул ногой плаху, отчего та скатилась прямо в зал, на публику, и прыгнул сверху в проход.

В два прыжка он преодолел расстояние до дверей, резким ударом сшиб с ног смуглокожего охранника с изогнутым мечом и всем телом навалился на створки. Двери не выдержали. И вместе с ними, переворачиваясь и теряя ориентацию в пространстве, леденея и одновременно покрываясь потом, Антон Варфоломеевич полетел в черную и молчаливую бездну.

Пробуждение было тяжелым. Минут двадцать Баулин не мог никак сообразить, где он находится. Лежал и смотрел в потолок. Ждал, что будет. Все тело болело, как после сильных побоев или многодневной пьянки. Голова была пуста и тяжела.

Наконец он отбросил край одеяла. Встал, ощущая легкое, но непроходящее головокружение. Он не пошел ни на кухню, ни в ванную, а как был в пижаме, так и уселся за массивный письменный стол, выдвинул боковой ящик и достал лист бумаги.

Перед глазами стояла слабая пелена. И перед тем, как вывести первую строку, Антон Варфоломеевич тщательно проморгался, погрыз кончик дорогой фирменной ручки. Потом начал:. "Директору… научно-исследовательского института… заявление. Прошу освободить меня от занимаемой долж…" Раздался телефонный звонок.

Баулин поднял трубку.

— Антоныч? — Голос зама был свеж и бодр, совсем не напоминал о вчерашней ссоре. — Ты?!

— Да вроде бы я, — промычал Баулин, подумывая, а не повесить ли трубку.

— Чего раскис?! — Зам рассмеялся грубо и громко. — Не отчаивайся, Антоныч! — просипел он сквозь смех. — Все путем! Глядишь, мы с тобой и еще протянем малость!

— Что случилось? — встрепенулся Антон Варфоломеевич, сердце учащенно, в предвестии радостной новости забилось.

— Грустная весть, Антоныч, — вполне серьезно и со скорбью в голосе проговорил зам. — Новый-то наш перенапрягся с непривычки. Ночью его на «скорой» увезли, сердчишко зашалило, может, инфаркт. Такие вот дела, Варфоломеич! Так что — не состоится запланированное мероприятие-то, мне только что звонили, проинформировали. Ты слышишь?!

Баулин онемел, он не мог произнести ни слова, издать ни звука. Это было спасение! С трудом подавив в себе нахлынувшие чувства, он все же сказал спустя минуту:

— Несчастье-то какое.

— Все под богом ходим, — согласился зам.

Про распри-ссоры и взаимные обвинения-оскорбления оба благополучно забыли. «Беда» снова объединила их. Как и подобает давнишним приятелям, они вновь готовы были делить пополам предстоящие победы, радости, успехи.

— Ну, ладно, будь! — заключил зам.

— Ага, буду, — сказал Антон Варфоломеевич. Потом добавил: — Я на часик задержусь, скажи там моим.

— Сам скажешь, — ответил зам. — Отдыхай!

В трубке раздались гудки.

Но только Баулин положил ее на рычажки, как прозвенела еще трель.

— Антон Варфоломеевич? Все отменяется! — с ходу провозгласила трубка Сашкиным голосом.

— И без тебя знаю, — начальственным тоном произнес Баулин. — Что еще?

— Все-е, — растерялся Сашка.

— Тогда привет! Да скажи там, что буду к обеду!

Самообладание полностью возвратилось к Антону Варфоломеевичу. С брезгливой гримасой на лице он сгреб ладонью бумагу, лежавшую на столе, — свое недописанное заявление, скомкал ее и бросил в корзинку.

Голова прояснилась окончательно. Тело больше не гудело и не ныло. Напротив, с каждой минутой Баулин ощущал в нем прилив сил, энергии. За окном вовсю светило утреннее, умытое солнышко. Весело щебетали птицы. И уже радостно горланили выведенные во двор на первую прогулку детсадовцы — народец простой, беззаботный и счастливый.

Вот таким беззаботным и счастливым ощутил вдруг себя Антон Варфоломеевич. Полной грудью набрал он воздуха и запел:

О да-айте, да-айте мне-е свободу-у!

Я свой позо-ор-р-р сумею искупи-и-ить!

Дальше он слов не знал и потому просто мычал — громко, с вдохновением, извлекая из себя басовые, колокольно-набатные звоны и переливы. При этом прислушивался к ним как бы со стороны — с любовью и восхищением. Что и говорить, нравилось Антону Варфоломеевичу то, как он исполняет арию, очень нравилось. Перефразируя где-то слышанное, он даже воскликнул в голос: "Ай да Баулин, ай да сукин сын!" И ударил кулаком по столу.

Вот так, с мычанием, в состоянии великого воодушевления, Антон Варфоломеевич проделал все туалетные необходимости. Затем проследовал на кухню и принялся за приготовление завтрака. В распахнутое окно била жизнь — она врывалась в квартиру с солнцем и ветерком, со всеми звуками улицы. Даже залетевшая оса жужжала весело и жизнерадостно.

Закончив готовку, Антон Варфоломеевич, расставил все на столе и включил репродуктор. Оттуда полились бравурные марши. Пока он поглощал съестное и пил кофе, смакуя каждый глоток, марши не смолкали. "Надо надеть сегодня лучший, свежий костюм и ту сорочку, что Валюша привезла из Англии, — планировал Антон Варфоломеевич. — А к вечеру откупорить бутылочку коньяка-с! Праздник так праздник!" Все в нем ликовало.

Марши сменились оглушающе звонкой песней:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!

Антон Варфоломеевич подпевал:

Па-ра-па-пам! Па-ра-па-па-пам-пам!

И пританцовывал. В голове роились тысячи планов, как на сегодняшний день, так и на необозримое будущее. Брился Антон Варфоломеевич с особым упоением и тщательностью. Он будто заново народился на свет — юный и наполненный желаниями, нетерпеливый и упругий, как мячик. Он был готов ко всему, к любым передрягам и трудностям, невзгодам и бедам, но больше всего он был готов к взлету на новые, неведомые вершины, и ничто в этом сладостном полете не могло бы придержать его, остановить или хотя бы расстроить. Все чудесно и распрекрасно! Эх, жизнь-житуха, надо бы лучше, да некуда!

В это время сквозь звуки бесконечной песни прозвучал искаженный хрипами и расстоянием голосок:

— Вам же звонят! Чего не открываете!

Антон Варфоломеевич отложил бритву и, не отдавая себе отчета, воскликнул бодро:

— Бегу, бегу!

И направился в прихожую как и был — в пижаме, с полотенцем на шее, бодрый, веселый, напевающий.

— Кто там? — спросил он громко. А рука уже крутила замки.

— Почта, — откликнулся тоненький старушечий голосок.

— Момент!

Антон Варфоломеевич распахнул дверь, заранее широко и белозубо улыбаясь.

На пороге стоял окопник в длиннополой грязно-серой шинели с винтовкой за спиной и самокруткой в узловатой руке. Лицо у него быле морщинисто и добродушно, рыжая недельная щетина делала его округлым, даже благообразным.

— Непорядок, гражданин! — произнес окопник с укоризной. Разве так делают?

У Баулина челюсть отвисла. Но в замешательстве он пребывал недолго. Резко развернувшись, Антон Варфоломеевич бросился было к дверям в спальню. Он уже коснулся почти ручки…

Но двери раскрылись сами. Из спальни вышел пожарник в робе и сверкающей, ослепительно надраенной каске. Он сразу же ухватил Антона Варфоломеевича за ворот пижамы и покачал головой:

— Сбежать, стало быть, хотел? И-эх, интеллигенция еще!

Баулин рванулся, оставил воротник в цепкой руке. Надо было спасаться! Он с разбегу ворвался в гостиную, сбив с ног каких-то двух типов, и вспрыгнул на подоконник. Следующее движение принесло боль — окно было зарешечено, и он сильно ударился о чугунные прутья. Послышался звон битого стекла, посыпались осколки.

Вцепившись руками в прутья, вжавшись всем телом в решетку, Антон Варфоломеевич стоял на подоконнике и вглядывался в то, что было за окном. Никакого солнца! Никакого лета, щебета, разноголосицы детсадовцев! Сумрачная, свинцовая пелена застила все в трех-четырех метрах. Накрапывал мелкий дождь. И пахло помойкой. Где-то внизу орала кошка, словно с нее обдирали кожу. Да каркали в отдалении вороны, не поделившие наверняка какой-нибудь тухлятины. Решетка не поддавалась.

Но Антон Варфоломеевич боялся оглянуться назад. И все рвал и рвал на себя прутья. Из-за пелены вдруг выплыла фигура Ивана Иваныча в робе и, как тогда, в зале, погрозила пальцем. "Иуда! — послышалось Баулину. — Хе-хе-хе!" Иван Иваныч пропал. И его место занял масленоглазый усач. Он был без кляпа, но по-прежнему связанный и возбужденный.

— Что дэлать, уважаэмый, — проговорил он сокрушенно, надо. Надо!

Вид у усача был совершенно безумный. Но голос его звучал твердо:

— Наука трэбуэт жэртв!

Антон Варфоломеевич обернулся.

Румянолицый, одетый в теплое твидовое пальто, с зимней кроличьей шапкой-ушанкой на голове, кивал. Человек в черной куртке и пенсне разводил руками. На выходе маячила краснорубашечная фигура. Но подойти ближе явно не решалась.

— Порядочные люди так себя не ведут, уважаемый Антон Варфоломеевич, — проговорил румянолицый и зябко поежился. Публика собралась, народ, можно сказать, все люди-то уважаемые… А вы? Даже приговора не выслушали! Да кто ж так поступает?!

— Утопить его в нужнике, и дело с концом! — донеслось из коридора.

— Не-ет, придушить контру надо!

Антон Варфоломеевич покорно спрыгнул вниз. Подошедший пожарник при помощи окопника натянул на него какое-то длинное, неудобное одеяние и крепко связал за спиною рукава. "Смирительная рубаха! — сообразил Баулин. — Уж лучше бы кандалы, как у Иван Иваныча!"

Посреди комнаты зияла огромная дыра — та самая, прорубленная окопником. Все вокруг было завалено щепками, какой-то трухой, обрывками обоев. Хлюпала вода под ногами. Со стороны коридора и ванной доносился металлический скрежет. Видно, матрос пилил-таки свои трубы!

Румянолицый достал из кармана пальто круглые часы с крышкой. Крышка откинулась, и часы, на удивление громко, будто куранты, пробили раз пять или шесть.

— Пора! — произнес румянолицый.

— Пора! — согласились с ним все остальные.

И подбежавший пожарник толкнул Антона Варфоломеевича в спину. Так, что тот полетел вниз головой в сырую и мрачную дыру. Следом попрыгали гости, если их так можно было назвать.

Дыра опять заросла паркетом. Мусор исчез. И к приходу Валентины Сергеевны в квартире образовался, как, впрочем, и было до происшествия с Баулиным, полный порядок. Решетки поспадали и растворились. Помоечный запах и карканье ворон улетучились. Кошек внизу, под окном никто не насиловал. И солнце светило ярче яркого на радость совсем разошедшейся детворе. Репродуктор радостно орал восторженную песню, повторяя ее вновь, так, чтобы никто и никогда не заимел сомнения в том, что "мы рождены, чтоб сказку сделать былью", а вовсе не для чего-то иного, непонятного.

А Антона Варфоломеевича с тех пор никто не видал. Ни на работе, ни дома, ни в Москве, ни на его даче — вообще нигде. Валентина Сергеевна немного погоревала да и зажила своей жизнью. Маленький внучок и вовсе не запомнил своего влиятельного, почти всемогущего дедушку. А дети, казалось, даже не заметили исчезновения родителя.

Правда, знакомые и подчиненные судачили и рядили еще долго. Злые языки, ссылаясь якобы на дворовых очевидцев, утверждали, что в то самое утро к дому Баулиных подъезжала санитарная машина. И что вроде бы двое здоровущих мужиков в белых халатах погрузили в нее упирающегося и беснующегося Антона Варфоломеевича, а затем увезли. Но Валентина Сергеевна, втихомолку обзвонившая все психиатрические лечебницы города и окрестностей, а также и прочие угрюмые места, нигде следов мужа не обнаружила. Ничего о нем не знали милиция и даже…

Говорили и о том, что профессора Баулина направили с особо важным заданием за границы отечества, разумеется, инкогнито. И о том, что он просто драпанул во время одной из зарубежных командировок, бросив жену и прочих родственников. Еще болтали о том, что его готовят в обстановке невероятной секретности и неизвестно где для запуска на Марс. Многие верили. А почему бы и нет! Чем не посланец Земли?!

Но большинство сходилось на том, что несчастного Антона Варфоломеевича или прирезали где-нибудь на окраине злоумышленники, позарившиеся на его импортный «дипломат» и не менее импортный костюм, или же он сам после какой-нибудь пирушки сгинул под колесами грузовика, а то и в пруду, речке.

И лишь одна старушка, сидевшая с утра до ночи на лавочке перед подъездом и имевшая как-то беседу с забредшим во двор пожилым солдатом в длинной шинели и с вечной самокруткой в зубах, верила, что Антону Варфоломеевичу сейчас хорошо, что никуда он не попал и не сгинул, никого не предал и ни от кого не сбегал и что в космос его пока запускать не собираются по той простой причине, что он далеко-далеко отсюда и вместе с тем совсем-совсем рядом, в мире, где царят справедливость и добро, где красота уже давным-давно спасла людей и победила зло. Правда, солдат смущенно чесал затылок и говорил как-то излишне твердо, будто уговаривал себя. Но старушка всему верила.